Мое королевство (Химеры - 2)
Шрифт:
Радуги сияли. Путались с пронизанным солнцем дождем. И небо было ослепительно синим и глубоким, и в нем плыли величественные, как на картинах Чюрлениса, воссиянные солнцем облака.
Мы, мы все были волшебными воротами, пусть калиточками, пусть щелочками из мира в мир, и когда кто-то из нас погибал - это как разбитый елочный шарик, мертвое чудо. Но мы были вместе, и радуги вскипали в поднебесье, и поили серый мир. Он глотал сотворенный нами разноцветный дождь, глотал беспощадно, но в этот раз, хвала Корабельщику, сумел напиться. Пей нашу кровь, пей нашу радугу - не жалко. Мы оторвем и раздадим кусочки души, все равно ее станет больше. Времена перемешались, и стоя на осколках, я дарю всем охапки сирени. Взахлеб. Радуги - полными пригоршнями. В небе - Врата!
"Ваша страшная
Хальк поймал себя на том, что опять беседует с придуманным героем. И у Феликса есть повод удивляться и спросить: разве он такой злодей? Он же никогда не пойдет на то, чтобы использовать женщину втемную. Даже для блага нации. Стоп, не было тогда такого понятия - "нация". И вообще что-то не так. А, поймал это Хальк, не могли Алису схватить в Эйле. В Эрлирангорде - запросто. Но между столицей и Эйле - сутки поездом... Паровоз в средневековье, смешно... Тяжелая капля упала с крыши в выбитую под окном ямку. Сегодня проходят испытание будущие рыцари. С утра заявился совершенно злобный Гай и осведомился, неужли же, чтобы стать рыцарем, обязательно лезть в мокрую крапиву? А Ирочка уперлась в этих испытаниях и вечером станет изображать королеву-мать, лупить детей при свечках деревянным клинком по плечу и опоясывать ремешком с этим же мечом, привешенным к оному. Верх идиотизма. Хальк обещался написать жалованные грамоты... Пиши-пиши, художник, по линиям руки... что-то, не помню что, есть реальность, данная нам в ощущение. А если в ощущение дана нереальность, что тогда? Или грани сместились - и как повернешь... Что это он тут нарисовал? Хальк, отнеся на вытянутые руки, разглядывал вырванный из блокнота, измятый и немного обгорелый по краям листок: оградка, мраморная роза на камне. "До свидания, глупышка Икар. Вон над кладбищем кресты, словно крылья. Нас на нем похоронили с утра. Нас хотели завести, но забыли." Оптимистично и весьма жизнеутверждающе. Но почерк... загнутые кверху спятившие строчки. Через месяц она сама не могла прочесть, что написала. Но не было же у нее этих стихов!.. Нереальность в ощущение. Хальк высунулся под дождь. Особенно нетерпеливые оруженосцы, заране потирая голые локти и коленки, ломились к крапиве. Охота пуще неволи. Сказка... да. Одно дело, когда твоя сказка пусть за полустертой, но гранью. За окошком, за прогибающейся преградой. Пусть в снах. Пусть в неоживающих строчках. Пусть в почти не страшных картинках перед глазами. Но если она ломится в мир с упорством сбрендившего поезда? Как в старом фильме: ворвавшийся в квартиру паровоз. Рваная дыра в стене и тупое черное рыло среди сентиментальных кошечек. И что же мне делать со всем этим, Господи?! Впрочем, ты все равно не ответишь.
Алисе показалось, что Феличе держит над ней зонтик, огромный, черный, на точеной деревянной ручке. Какие зонтики в пятнадцатьм веке! Она потрясла головой и засмеялась. Дождь бил по растянутому между хвоями плащу, а пряди дыма, подымаясь кверху, закручивались и перемешивались. Временный привал. Что же ей объясняли? Что мир похож на дырочки от сыра, на решето? Что в заповедный город Руан-Эдер так же легко шагнуть, как на уступ Твиртове? Тогда зачем они едут под солнцем и под громыхающим летним дождем? И каждый вечер со зловещим постоянством (как в давно позабытом мире одной девушке - платок) приносят ей книгу с цвета слоновой кости страницами, чернила и очиненное перо.
– Государыня, - Канцлер, привстав на колено, держал сложенный из пергамента кораблик, - вам письмо.
Алиса улыбнулась краешками губ, развернула, и неровные строчки ударили по глазам.
"Алиса! Не знаю, где и когда отыщет Вас это письмо..." А потом она бездумно смотрела на свою пустую ладонь, из которой клюквенными ягодками выкатывалась кровь. Гэлад стоял на коленях рядом, чертыхался, пробуя перевязать... сетка царапин, словно Алиса разбила рукой окно. Но нет в этом мире оконного стекла! Из него только толстостенные цветные кубки и маленькие, кривые и страшно дорогие зеркала.
– Что это, Всадник?
– Мона... священники Кораблей называли это Вторжением.
"Рыцарь мой..." Алиса сперва
Письма... свитки в кожаных футлярах, свернутый из листка голубок, исцарапанный буквицами кусок коры... "Рыцарь мой..." Странная дорога. промелькнувший витраж, мальчик в серой куртке возле холмика в траве, лежащая возле собака... рябина на снегу... взрытая подковами грязь... запах сена над заливными лугами, крупная водянистая звезда... город, похожий на сонного, позеленевшего от старости горыныча. Гребни крыш, запах смолы, навоза и меда. Город, без боя открывший свои ворота.
Церковь была маленькая, домовая, в нее не поместилось и части войска, только магистры. На стенах поспешно соскабливали фрески, и из-под сползающих чешуек проступало другое - чей-то лик, ветошок, плачущие над крестом ангелы. И хрустальный кораблик-хорос позванивал на цепях. Вздымался хорал. "Господь, твердыня моя, прибежище мое..." Кружево высоких голосов и тяжелая с прозеленью басовая волна. Запах воска, запах ладана, в золотых ореолах свечи. Жар. Освящали оружие. А после в пустеющей наве Алиса, шагнув к наалтарной чаше, пустила в воду свой кораблик, и он поплыл, отражаясь, гордо распустив малиновые паруса.
Алиса смотрела на Твиртове. В доме недалеко от цитадели магистры решали, как ее штурмовать; висели над крышами Эрлирангорда паутинные радуги. А молний не было. Они захлебнулись в дожде.
Нас не ждут ни почести и ни слава. А собственно, чего ждать от религиозной войны? Посланец - это короткая жизнь и, часто, позорная смерть. И, в лучшем случае, добрая людская память. Много? Мало? А разве у нее спрашивали, заставляя писать эту сказку? Майронис с кем-то ругался, когда Алиса жила у него, ругался с остервенением, так, что нельзя было не услышать. С кем-то очень знакомым, а вспомнить не получается. Тот говорил:
– Не нужна мне сказка, если такой ценой!
А Майронис ответил:
– Мы свою сказку не выбираем.
Твиртове нависала над городом, уходя в голубое небо, пронизанное радугами врат, и в перистые облака. Твиртове казалась нереальной. Словно ее вот тоже выдернули из какого-то другого мира, из-под чужого неба... И Алиса совсем не удивилась, когда химеры стали с треском и грохотом выдираться из своих каменных гнезд.
Делегация состояла из двух обормотов - Кешки и Лаки. Остальные обормоты таились за дверями, голосили шепотом и топотали, как нетрезвые слоны.
– Что?
– спросил Хальк хмуро. Не хотелось ему сейчас видеть эти рожицы, вообще ничьи не хотелось. Попытка написать что-нибудь жизнеутверждающее обернулась ужасом броневой атаки, и герой - веселый мальчишка, вдруг понимал, что жизнь совсем не такая, как ему хочется, как обещали и как он привык верить. Чересчур много этих как... в конце концов Хальк писатель, распутается в словах, просто все взаимосвязано. И только сирень в чайнике - приятно и, по крайней мере, красиво. Этот его герой, гимназист, собирался подарить сирень своей девчонке, ничуть не похожей ни на Алису, ни на Дани.
Мир в теплом круге настольной лампы был безопасен и прост. Часть стола, раскрытая тетрадь, ручка, небрежно брошенная на недописанную страницу. Хальк выцедил последние капли из проклятой антикварной чаеварки. Так станешь пьяницей. Рука дрогнула, и рубаху окропили вишневые капли. Банально до оскомины. А юноша уже сидел в вычурном кресле с атласной обивкой, подтянув к подбородку худые колени, ноги у него были чересчур длинные, едва поместился. Темно-русые волосы падали на лоб. Сидел, ласково теребя кортик в бархатистых ножнах. А рядом, на краю стола, стоял чайник - обыкновенный белый чайник, даже без цветочков: широкий носик, откинутая ручка. А из чайника лезла сумасшедшими гроздьями, пенилась сирень. Откуда? Выпускной бал, конец июня. Юноша усмехнулся серыми глазами: