Мое королевство (Химеры - 2)

Ракитин Андрей

– Это когда бунт Мелешки?

– Вы историк?
– Феликс покачал в ладони чашку.

– Филолог.

– Ну-ну. А в воспитатели как попали?

Прикрытая колпаком матового стекла лампа мерцала, ночные бабочки летели на свет. Хальк молчал. Объяснять не хотелось. Это выглядело бы, как оправдание, а он не чувствовал себя ни в чем виноватым. Видимо, Ирочка права. Рано или поздно все проходит, абсолютно все, даже смерть перестает казаться чудовищной и непоправимой. Человек - такая скотина, что ко всему привыкает. Он вдруг подумал, что, как ни странно,

легче ему стало только после злосчастной этой сказки.

– Так получилось.

– Хорошо получилось, - со странным удовлетворением отметил Феликс. Кстати, возвращаясь к племяннику. Он мне сегодня понарассказывал... Это что, пассивный пласт эйленского фольклора? Я таких легенд не припомню.

– А вы из Эйле?
– Хальк ощутил, что начинает злиться. Феличе кивнул и небрежно прибавил, что нынешняя работа для него - что-то вроде развлечения. Способ приятно и нехлопотно провести лето, не особенно мучаясь от безделья. А вообще-то у усадьбы есть хозяин. Между прочим, владелец одного из столичных издательств.

– Вы ведь пишете? Хотите, я возьмусь пристроить ваши рукописи? Но только стихи.

Хальк залпом допил вино. В голове шумело. Он не понимал почти ничего из этой странной беседы. Почему стихи? Это издательство что, ничего другого не печатает? Может, ему взяться дамский роман написать? Да, это будет здорово, тетки на кафедре изящной словесности разом заткнутся.

– А сказку нельзя? Это же не легенды, я сам...

– Нельзя, - сказал Сорэн.
– Ни при каком раскладе. Даже и не думайте.

Было в его голосе что-то, что заставило Халька моментом протрезветь. Озноб пробежал по спине.

– Почему?
– чувствуя себя последним дураком, тем не менее, спросил он.

Феликс откинулся к плетеной спинке стула. Скрестил на груди руки. Помолчал. Потом сказал осторожно:

– Видите ли... Саша. Это все очень красиво, это заставляет ощутить... я не знаю, как сказать. Убогость нашего мира, серость, собственную тупость и трусость. Это красиво и очень страшно. Но пока только на словах. А вот если вы запишете... все эти ощущения можно смело помножить на десять. Не слишком ли? И потом. Вы же слушали курс философии. Помните, как там про бытие и сознание?

– Сознание вторично.

– Ерунда, - сказал Феличе убежденно.
– Вот вы представьте хоть на минуту, что своим сознанием вы определяете чужое бытие. И не надо далеко ходить за примерами. Весь лагерь живет теперь вашим сознанием... созданием, если хотите. Но они дети, они веселятся, они не могут долго задумываться о всех... обо всем, что там всерьез. Они ловят призраков и ругают вашего коллегу Краоном. И это закономерно. Вы же не хотите, чтобы сорок пять детей и трое взрослых испытывали такую же боль, какую испытываете вы.

Мотыльки летели на свет. Пахло приближающимся дождем. Синяя молния расколола небо над террасой. У Сорэна невольно дернулась щека.

– Я. Не. Понимаю.

– Смерть моны да Шер... я соболезную. Простите.

Хальк встал, с шумом отодвинув стул.

– В-вы!.. Кто вам?!..

–

Неважно. Кстати, вот вам лишний повод задуматься над тем, как кончаются в жизни страшные сказки. Не придумай вы такого, кто знает, может, она осталась бы жива.

– Прекратите! Я не верю!

– И правильно, - Феликс вдруг широко, ослепительно улыбнулся. Как будто и сам углядел ущербность своих доказательств.
– Не верьте. Когда вам скажут. Когда прочтете. Даже когда увидите собственными глазами - все равно не верьте. Есть только иллюзия. Смерти - нет.

– А я вас искала, - воспитательным тоном объявила Ирочка.
– Александр Юрьевич, вы мне нужны.

Полная луна, проглянув сквозь облака, залила террасу зеленоватым светом. Луна была большая и пухлая, как тронутая плесенью плюшка, и Ирочка в своем сарафане с оборочками на ее фоне казалась крупной летучей мышкой. Хальк потряс головой, пытаясь прогнать наваждение. Наваждение не прогонялось. Наваждение отжало перекинутый через локоть купальник и плюхнулось на плетеную скамеечку перед столом. Только теперь Хальк заметил, что управляющий исчез. И унес с собой лампу. А чаеварка осталась. Хальк в растерянности уставился на бронзовое это чудовище: то ли под стол спрятать, то ли сделать вид, что он тут вообще не при чем.

– Ой, какая прелесть, - сказала Ирочка, пожирая чаеварку глазами. Антиквариат. Мне перед управляющим неловко, свалились ему на голову. Да, так вот...
– Ирочка дернула носом: из покинутых чашек тянуло пьяной вишней, а бутылки не наблюдалось. Ирочка с сомнением посмотрела на Халька.
– Гай сейчас придет.

– Зачем?

– Как зачем?
– удивилась Ирочка.
– Планерка у нас.

– В два часа ночи?

Ирочка передернула плечиками:

– Я вас не понимаю! Должны же мы обсудить... посоветоваться... вы все равно не спите!

– А очень хочется!
– Гай появился и широко зевнул. На нем была байковая пижама с медвежонками, и выглядел он трогательно "до не могу".

– Садитесь, мальчики.

Следующие пятнадцать минут Ирочка развозила о серьезности поставленной перед ними задачи, о воздействии на юные умы... и обо всем прочем, чем славилась кафедра педагогики Эйленского университета. Гай вяло зевал. Хальк, ни на что не надеясь, повернул ручку чаеварки. Но того, что накапало в чашку, вполне хватило, чтобы эти минуты пережить.

– Короче, - сказал Гай.
– Чего надо?

– У вас, мальчики, безобразие творится. Дети бегают сами по себе.

– А ты хочешь, чтобы они сами по мне бегали?

– Я хочу, - пояснила Ирочка терпеливо, - чтобы их досуг был занят. Умственно-полезной и развивающей общественной деятельностью.

– Они отдыхать хотят, - сообщил Гай.
– И я хочу. И вот он - тоже хочет.

Хальк поднял глаза. Луна отразилась в них. С такими глазами идут на крест. Но дети - это же не крест, это же счастье, подумала Ирочка. И большая ответственность. Так что повод затоптать в себе угрызения совести у Ирочки имелся.