Мое сердце и другие черные дыры
Шрифт:
Я знаю: он меня дразнит, но я впервые в жизни буду пить вино, и, конечно, немного взбудоражена этим. Еще месяц назад я бы сказала, что ничто в этом мире не способно привести меня в восторг. Кто же знал, что это оказалось по силам такой глупости, как первый глоток вина? Я пытаюсь изобразить равнодушие, не расплыться в глупой ухмылке, пока Роман наполняет стаканы и протягивает один мне.
– Спасибо. – Я ставлю его на землю рядом с собой, едва не уронив свою горело-сырую «классику». Думаю, хуже недожаренной сосиски
– Наверное, надо было салфетки взять, – вставляет Роман, проглотив очередной кусок.
– Наверное.
Он быстро расправляется с сосиской – возможно, она тоже полусырая. Я заставляю себя прожевать свою и отхлебываю вино. И тут же морщусь – ну и кислятина!
Роман смеется:
– А ты, я смотрю, в этом деле новичок!
– Боюсь, что так и есть.
Он поднимает свой пластиковый стакан:
– За Айзел, моего партнера по самоубийству!
Я чокаюсь с ним:
– За тех, кто не кинет!
Он широко улыбается, залпом выпивает вино и тянется за добавкой.
Солнце садится, но я понятия не имею, сколько сейчас времени. Подумываю достать мобильный из кармана и посмотреть, но потом понимаю, что это не важно. А важно, что сегодняшний день кажется намного короче всех остальных. Дни с Романом всегда будто сокращаются.
Я ложусь на живот, Роман вытягивается рядом со мной на спине, не отрывая глаз от неба.
– Жаль, что мы не нашли твоего папу.
Проведя языком по губам, я ощущаю терпкое послевкусие вина.
– Может, этот Джейкоб позвонит.
– Может быть, – Роман кладет руку мне на талию, – а может, нет. Но ты не будешь переживать из-за этого, ладно?
Я не знаю ответа на его вопрос. Думаю, что позвоню в больницу сама, если Джейкоб не поможет. Но на самом деле не уверена. С соседнего дерева с пронзительными криками слетает стайка птиц, и я вскакиваю от испуга. Казалось бы, чем ближе я к смерти, тем меньше должна волноваться, меньше бояться всяких пустяков. Но, выходит, все наоборот.
– Прости, – говорит он, убирая руку с моей спины и пряча ее в карман.
– Нет, это не из-за тебя.
– Ты птиц испугалась?
Мне хочется сказать ему, что теперь меня пугает буквально все, но я сдерживаюсь, а Роман пускается в разглагольствования о безобидности птиц. Он пьет все больше, я пытаюсь не отставать, но у меня кружится голова и слипаются веки.
Поворачиваюсь на бок, лицом к нему. Костер еще не потух, и тени от завитков дыма отплясывают на его щеке. Он в одиночку потягивает вино, и я понимаю: мне надо сказать что-то, чтобы он понял, что я чувствую, но меня и так уже покачивает, и я не хочу, чтобы стало еще хуже.
– А знаешь, я тоже боюсь, – наконец произносит он. Я чувствую винный запах его близкого дыхания. – Но и предвкушаю тоже.
Я крепко зажмуриваюсь, голова будто плывет куда-то.
– Ты
Он делает еще один глоток:
– Опять ты со своей физикой. Ты настоящий «ботан».
– Всегда думала: чтобы тебя считали «ботаном», нужно быть умной.
Он сдвигает брови на переносице:
– А ты и есть очень умная.
– Просто умело притворяюсь, – подмигиваю я, приподнимаясь и наливая себе еще вина.
– Ну, расскажи о ней.
– О теории? – Вино стало менее кислым. То ли я к нему привыкаю, то ли мои вкусовые рецепторы уже пьяные в хлам. Впрочем, я даже не знаю, могут ли они пьянеть.
– Да, о теории Эйнштейна. О твоей «ботанской» теории, – он говорит нечетко, смазывая слова. Это прикольно, но немного пугает.
– Ты знаешь, что у него их две: специальная и общая теория относительности?
Роман трясет головой:
– Ни фига не знаю про твоего Эйнштейна. И, честно говоря, если бы не ты, я бы об этом старике и не думал.
– Так это я заставила тебя размышлять об Эйнштейне? – прикусываю ободок стаканчика.
Опять эта его полуулыбка, но сейчас она такая ласковая и добрая.
– Как же мне не думать о том, о чем и ты? Нас теперь слишком много всего связывает.
Я не сразу понимаю, что улыбаюсь, – щеки растягиваются, вызывая давно забытые ощущения. Кажется, что в комнате, годами не видевшей света, внезапно выломали все ставни. Ничего не могу поделать: улыбка на моем лице все ширится и ширится. Это самое чудесное, что я слышала от Романа. Черт, это самое чудесное, что я вообще слышала за последние три года.
– Я сделал тебя счастливой, – тяжело вздыхает он.
– Да.
Он трясет головой и закрывает глаза, раскачиваясь туда-сюда, как пластмассовые фигурки танцорок хулы{ Хула – танец жителей Гавайских островов. Его исполнители плавно и ритмично покачивают бедрами в такт музыке. – Прим. ред.}, которые водители ставят на приборную панель.
– Что? – спрашиваю я, поглаживая его по плечу.
– Я не должен делать тебя счастливой. Мы не можем позволить себе делать друг друга счастливыми.
Мне требуется время, чтобы расшифровать его сбивчивую, нечеткую речь. Я наклоняюсь к нему:
– Это было бы так плохо?
Он открывает слипающиеся глаза – яркие, лучистые и в то же время бледные, водянистые:
– Это бы все испортило.
У меня уходит секунда, чтобы вновь обрести опору. Я подбираю прутик и вожу им по траве:
– Но на ярмарке ты говорил, что когда я рассказываю о физике, ты счастлив и, возможно…
Он поднимает руки, останавливая меня:
– Это ни на что не влияет. – Замерзший Робот показывает на меня, потом на себя. – Не должно влиять. Это все временное.