Мое время
Шрифт:
На полуострове тоже живет семья рыбаков. Заплутавшись в проходах между зарослями тростника, подплываем уже в темноте. Покрякивают утки, перекликаются выпи, вдруг Колька шепчет:
– Тише! Плачет...
Прислушиваемся, - не то плачет, не то поет, вот уже ясно различима песня, жалобная, тоскливая, что-то о рыбаках, о воде и зеленых камышах. Импровизация немудреная, но удивительный голос, нежный, призрачный как туман.
Показался огонек. Нас выскочил встречать пацанишка лет пятнадцати, откуда-то со стороны подошел парень, что пел, немного странный. Только в избе при свете лампы мы увидели красивое его правильное лицо с пустыми глазницами. Года
– Стой, стреляю!
– кричит, думал, что не заряжено.
Мелкой дробью не убило, а глаз лишился парень, пригоден только сети вязать. Да еще песню плакать...
Утром каждый занялся своим делом. Мне предстояло сходить в "Цапелиное царство". Вдруг Колька взъерепенился:
– А почему не я?
– Ты же дежурный.
– Ну так я бы завтра.
Пришлось бросать жребий, что, кстати, ничего не меняло, я же знал свою счастливую звезду.
Пошел налегке, сунул только в брезентовую сумку кусок хлеба на всякий случай.
Цапелиное царство стоило своего названия. Колония расселилась в густом ивняке, который рос в виде острова в обширном осоковом болоте. Каждый куст занят гнездом, в каких-то еще яйца, в других птенцы разного возраста, шипят, клювы разевают, а над головой с криками кружат тучи цапель. От такой массы птиц я сначала растерялся. Мало того, что орали, ястри их, каждая сверху норовила выпустить струю, целясь в меня весьма удачно. Ну что ж, наука требует жертв. Добыть серую цаплю не было корысти, а белую я так и не встретил, очень редкая здесь птица. Взял для коллекции четыре яйца и спрятал в кепку.
Внезапно вылетел орел-кликун, этот нам был интересен. Странно, что он сумел пробраться в центр колонии, обычно стая прогоняет любого хищника.
Дойдя до конца кустарника, а это километра четыре, почувствовал неладное. Подул сильный холодный ветер, а потом и с дождем. На Ханке господствуют три ветра: со стороны Китая дует "китаец", с берега "сибиряк", а с юго-востока "моряк" нагоняет воду из озера в низкие берега. Я шел уже по колено в воде, и как на грех, у самых ног сновали, раздвигая осоку, огромные рыбины. Как тут устоишь? Выстрел, и через минуту сазан болтается на шнурке за спиной рядом с орлом.
Приближался вечер, пора было возвращаться. Промок, продрог, изрядно проголодался, но хлеб берег, вдруг не удастся выбраться из этого "царства" до утра.
Не прошел и половины, заметил черепаху. Она притаилась среди упавших сучьев и подкарауливала рыбу. Замечательная добыча! Профессор давно обещал рыбакам награду за такую ценную находку. Схватил ее за края панциря, отменный экземпляр, но что с ней дальше делать? Огромная, тяжеленная, крутит своей гусиной шеей, норовит цапнуть. Пытаюсь затолкать ее в сумку, ухватилась за край, голову втянула, никакими силами не оторвать, когтями изорвала мне руки в кровь. В разгар борьбы у меня даже слезы потекли, темнеет, вода прибывает, не могу же я ее бросить, ястри. Под руку подвернулась палка, с отчаянья огрел ее по панцирю, вмиг спрятала все конечности, тогда удалось напялить на нее сумку.
Вернулся домой ночью. Ни слова не говоря, с меня стянули мокрые доспехи и трофеи. Ганс Христианыч налил полкружки спирта, сунул что-то в рот закусить, кажется, мой же хлеб, и закутав полушубком уложил спать на теплую печь. Великая чуткость - не расспрашивать уставшего "героя".
Разбудили утром, когда из сазана была готова уха, Колька взвешивал черепаху,
На другой день возвращались на наш остров. Подплывая, заметили, что-то не так: очаг не дымится, Мария Павловна нас не встречает, как всегда раньше. Заходим в избу. Петр Яковлевич лежит. Мы к нему. Он только охает:
– Где моя старуха? Что со старухой?
А мы и сами не знаем. Пробыли у него два дня, успокоили, как могли:
– Приедет твоя старуха, загуляла на свадьбе.
Уговорили поесть. Старик немного ожил, встал с постели, хотя и заговаривался. Наварили ему еды, напекли лепешек и с пустой банкой (старик всю неделю не рыбачил) отправились в Спасск.
Там только, перед отъездом в Томск, мы узнали, что Мария Павловна умерла в Сиваковке на второй же день. Будто бы родственница ее Матыгорка выпила на свадьбе лишнего, а становилась она необузданной, и оскорбила, или даже ударила старушку, и у той случился удар. Какие-то старые обиды; чуть ли не девичьи ревности. В общем, Матыгорка села в лодку и уплыла в другую деревню. А Петра Яковлевича известили только на десятый день, и то кто-то мимо проплывал. Старик отвернулся к стене и помер.
Вот такая история."
– А Иогансен?
– А Ганс Христианыч перед войной уехал в Данию, не захотел менять подданство, как начали требовать в то смутное время. В Дании у него свой наследный островок, там он устроил орнитологическую станцию. Многие годы через него только и знали на Западе о работах наших ученых, он их переводил, реферировал. Недавно удалось пригласить его на конференцию. Встретились, повспоминали...
Уже теперь, на своем склоне, я думаю, почему мы так любили этот Батин рассказ? Конечно, он прекрасно рассказывал, эти его интонации, которые уже не передашь, птичьи подробности, экзотические слова: Сихотэ-Алинь, Маньчжурия, Ханка, ..., экзотические места, полудикие, мало обжитые, люди, поселившиеся среди зыбучих болот... Люди. Случайые, пришлые, незатейливые люди с непрочерченными контурами судеб, в простоте своего бытования они воспринимались как перво-люди.
Это ведь был уже двадцать шестой год, то есть совсем недавнее наше прошлое, необычайно емкое от такой осязаемой близости. Тогда в бурном взрослении мы остро чувствовали, как все живое стремится укрепить свои корни. Мы же, по большей части с траченными корнями, искали опоры в глубине времен.
В этом, не столь мощном слое прошлого можно было нащупать пра-образ своего начала, ну да, корешок жень-шеня, по форме похожий на человека...
Многократно повторенный Батин рассказ сделался на-шей памятью, а ведь ничто так не устойчиво, как память о прошлом. С ним мы соотносим себя, как бы замыкая круг. И размыкая для общения, потому что воспоминания становятся общими.
51. Тянь-Шаньские четки
Молния ударила прямо в озеро. Осока вздрогнула каждым волоском и замерла, отражаясь ровными щетками. И мы притихли на берегу. Минуту назад еще небо было ярким, вдруг будто две горы стукнулись лбами, так что шапки слетели с макушек и повисли над нами, - сейчас накроют! Я засмеялась, за мной остальные, смех зашушукал в траве, повалил ее ряды, побежал морщинами по воде, и многократным эхом раскатился гром.
Мы только что подъехали к озеру Сон-Куль. С перевала оно открывается все, в низкорослых тундровых берегах. Сон-Куль переводится Прекрасное озеро. Так вот, в этом прекрасном под снежными вершинами озере почему-то совсем не водится рыба. Верно, не может подняться по речке через водопад, хотя корму здесь для нее полно.