Моему судье
Шрифт:
— Реже, чем им бы хотелось, раз пять или шесть в году.
Мы еще немного поговорили, так просто, о всякой всячине, наслаждаясь ощущением близости. Потом довольно долго шли молча и все радовались, что вот мы гуляем вдвоем.
А потом без видимого повода я подумал о вас, господин судья, и о том, что вы написали в своем последнем письме: «День за днем ты контролируешь электронную почту Мирко Гуиди и узнаешь, что в четверг, 20 мая, поздно вечером у него назначена встреча».
Контролировать почту Гуиди. Мне это не приходило в голову, я никогда не занимался этим, но ваши слова
С набережной мы свернули на широкий проспект, ничем не примечательный. Потом опять проспект, еще более безликий. Улицы, где селится мелкая буржуазия: две комнаты и кухня, купленные на скромные сбережения и большие кредиты, — квартиры, которые через тридцать лет наконец-то станут собственностью обитателей.
— Этот район, — объяснила Элоди, — построили в конце шестидесятых. В те времена тут кончался город и начинались поля, поля отделяли город от HLM, а теперь, когда вокруг понастроили домов, остался лишь психологический барьер.
Ну правильно, habitations `a loyer mod'er'e [19] — народные дома. У каждого народа приняты свои аббревиатуры и свои обозначения для этих бетонных громад, которые нам хотелось бы загнать подальше на городские окраины. ИНА Каза, Дома Фанфани, HLM — все это разные названия одного и того же.
— Барьер существует и по сию пору, — продолжала она, — только вот плюсы и минусы поменялись местами.
Я взглянул на нее, не понимая.
— Пять лет назад все, кто жил по ту сторону, мечтали переселиться сюда. А теперь нет. Теперь они гордятся своим кварталом, они же видят — приезжают телевизионщики, снимают их дома, и не для передач про нищету, как раньше, а потому что дома у них красивые, живые.
19
Муниципальные дома с умеренной квартирной платой (фр.).
— А что изменилось за эти пять лет?
— Изменилось то, что под наш с друзьями дипломный проект дали деньги.
Мы прошли еще немного и потом пересекли невидимую границу, которая проходила посредине скоростной автомагистрали. По одну сторону чинные здания с крохотными и совершенно одинаковыми балкончиками, где развешивать белье запрещает жилтоварищество, у всех балкончиков — синие козырьки, опять же по решению жилтоварищества; а по другую — буйство желтого и оранжевого, зеленого и красного, где окна даже зимой утопают в цветах, где дети даже ночью смотрят из окон на воспитанных собачек и готовые взлететь монгольфьеры.
— Это самая большая декорация в мире. Когда-то стена была сплошь серой, разных оттенков смога. А сейчас изображает городскую жизнь, какой она могла бы стать. И главное, живущие здесь люди вдруг принялись ей подражать. Так что разрисованная стена теперь уже не просто образ идеального города, а портрет квартала.
Мы углубились в переплетение улиц и домов, умноженных игрой перспектив на фасадах. Окна поддельные чередовались с настоящими, настоящие дети — с нарисованными.
— Немного похоже на Евродисней, правда?
— Да,
Она привела меня на пешеходную площадь, половину которой занимало что-то вроде амфитеатра. Повсюду росписи, изображающие спорт, музыку, танец, — и ни одного граффити, ни единой надписи из баллончика, нарушающей веселый разнобой красок.
— Вот эту часть проектировала я.
— Потрясающе! — отозвался я с готовностью. Хоть и не был уверен, нравится ли мне на самом деле. Что мне правда нравилось — так это энтузиазм Элоди, ее горение, вера в то, что в этих разрисованных стенах заключен секрет городского счастья. Я, к сожалению, замечаю, что во мне не осталось места для подобной веры, да и для веры вообще.
За амфитеатром располагалась пивная со столиками на улицах.
— Давай чего-нибудь поедим?
Я не возражал.
Мы уселись за круглый столик под зонтом с апельсиновой надписью «Оранджина» на голубом фоне.
Официант, заметив нас, немедленно подошел и поздоровался с Элоди:
— Мадемуазель архитектор, рад тебя видеть. Как поживаешь?
И раньше, чем та успела ответить, добавил:
— Дай я тебя поцелую.
И расцеловал в обе щеки, дважды в каждую.
— Лука, познакомься, это Жильбер, хозяин ресторана.
— Очень приятно.
Обмен любезностями, несколько замечаний о том, как идут дела, а идут они вроде хорошо, и наконец заказ: два салата «Ницца» и два светлых пива.
Мы ели с аппетитом, почти не разговаривая. Потом Элоди закрыла зонт и передвинула стул поближе ко мне, чтобы на нее падало солнце.
Я тоже откинулся на спинку стула, вытянул ноги и прикрыл глаза.
В зыбком полуденном воздухе настенные росписи казались живыми. Стояла тишина, как на безлюдном и выжженном африканском пляже.
Я оперся на подлокотник и стал искать руку Элоди, а она как раз искала мою. Мы сидели на солнцепеке не двигаясь, держась за руки, словно подростки или старички, как у Жака Бреля.
«Les vieux ne meurent pas, ils s'endorment un jour et dorment trop longtemps / Ils se tiennent la main, ils ont peur de se perdre et se per dent pourtant. [20]
He знаю, сколько мы просидели так молча. Порядочно, судя по тому, какая красная у меня физиономия сегодня вечером.
20
«Старики, точно в пруд, погружаются в сон, и не выплыть порой из пруда. / Как боятся друг друга они потерять и, однако, теряют всегда…» (фр.). Перевод М. Ваксмахера.
Потом Элоди стиснула мою руку. Я решил, что она хочет возобновить разговор, и сделал это как нельзя банальнее:
— О чем ты думаешь?
— Думаю, как странно переплетаются людские судьбы.
— Как это?
— Ты когда-нибудь задумывался, сколько народу тебе встречается каждый день? И с большинством из них ты уже никогда не увидишься?
— Поэтому мне и хочется жить в каком-нибудь городишке, чтобы вокруг были не только прохожие, знаешь, как эпизодические персонажи, которые потом мгновенно исчезают.