Могикане Парижа

Дюма-отец Александр

Часть IV

I. Власть

На этот раз питье действовало медленнее. После минутного забытья больной пришел в себя, сделал над собою заметное усилие и продолжал:

– С этого дня Орсола приобрела надо мною такую власть, что я совершенно лишился всякой самостоятельности и через несколько дней принадлежал ей и душой, и телом. Я не имел более ни власти, ни охоты приказывать, а только слепо повиновался ей. И

хоть бы раз осознал я всю унизительность этого положения! Хоть бы раз пришло мне в голову перегрызть опутавшую меня сеть! Но сеть эта казалась мне золотой, а уверенность, что я могу свободно жить в ней, не допускала во мне даже желания освободиться от нее!

Так прожил я года два в тюрьме, казавшейся мне замком, в этом аду, который был для меня раем. В опьянении от любви этой женщины я постепенно утрачивал все честные мысли и добродетельные наклонности. Если бы я знал, к чему все это приведет, то, может быть, постарался бы воспротивиться, но я шел вперед с закрытыми глазами, не имея понятия ни о дороге, по которой шел, ни о цели, к которой меня влекли.

Изредка мучали меня угрызения совести, но Орсола обладала способностью усыплять эти мимолетные про буждения. Я жил как бы под влиянием могучих, неотразимых тайных чар, обаяние которых испытывали на себе в древности все несчастные, попавшие во власть вол шебницы Цирцеи.

В искусстве любить эта женщина была истинной чародейкой. Ее ласки действовали как опьяняющий напиток, который постоянно восстанавливает и силу, и жажду. Из каких трав приготовляла она свое питье? Какие слова шептала над ним? В какой день месяца, в который час ночи варила она его и какого бога заклинала? Этого я не знаю, но я упивался этим напитком с восторгом. Опаснее всего было то, что она придавала моему рабству вид могущества, а моей слабости – вид силы. Она всецело забрала меня в свои руки, распоряжалась мной, как рабом; но мне все-таки казалось, что я владею всей силой воли, а она повинуется мне.

Когда Орсола поняла, что окончательно овладела мною, то дала мне это почувствовать не сразу. Она заставляла меня исполнять свои маленькие капризы, а сама как бы удивлялась, что я соглашаюсь на все ее требования, не имевшие, по-видимому, никакого смысла для нее самой.

Так прошло два года, после которых она почувствовала себя полной властительницей моей воли.

Впрочем, иногда, сознавая ее власть над собою, я спрашивал себя, какая могла быть цель у этой женщины? Мне было ясно, что она хотела стать моей женой. Но эта мысль не пугала меня. Наоборот, я считал ее лучше и выше себя. Она была тоже из крестьян, как и я. Правда, я был богаче ее, но я был обязан этим только случаю. Зато она была хороша и обязана этим только Богу. Я приносил в приданое деньги, а она… она сулила радость, счастье, главное – сластолюбие, которое я с некоторых пор считал единственной целью своей жизни.

Как только мне стала ясна ее цель, я еще больше покорился ей; я стал принадлежать ей не только телом, но и душой. Между прочим, я посвятил ее и в горе моего первого брака. Она слушала меня, видимо, с большим интересом, хотя и не воспользовалась этим случаем, чтобы намекнуть мне на возможность второго, более счастливого супружества. Эта скромность придала мне смелости и решимости: значит, она любила меня, одного меня, а не мое богатство, не положение, которое я мог ей дать, женившись на ней. Тогда я поделился с ней мои ми самыми дорогими надеждами, моими лучшими мысля ми и, наконец, дал ей понять, что она может требовать от меня всего, чего захочет. Но она и тогда, казалось, не желала и не понимала именно того, что я счастлив ее целью.

Между тем, должен же был настать день, когда она испробует свою власть, когда она энергично выразит свои требования!

И этот день настал!

Нашим садовником был старик, смотревший за садом замка лет тридцать или даже сорок. У него было человек двенадцать внучат и детей. Орсола начала каждый день мне на него жаловаться. По ее словам, не проходило дня, чтобы он не сделал ей какого-нибудь неприятного замечания или не ответил даже дерзостью. Наконец, после недели жалоб она попросила меня отказать ему от места. Это показалось мне до того несправедливым, что я попытался возразить ей и сказал, что никто, кроме нее, на старика не жалуется, и было бы безжалостно прогнать человека, который служил в доме целых сорок лет. Она настойчиво повторяла свою просьбу, но после вторичного моего отказа в продолжение двух дней запиралась в своей комнате. Меня она к себе не пускала, несмотря на все мои мольбы. Я был не в состоянии переносить разлуку с нею, ночью подошел к ее двери и сказал ей, что сделаю все, чего она хочет.

– А, слава богу! – сказала она, даже не поблагодарив меня за жертву, которую я ей принес, и как бы не сознавая своей победы.

На другой день я сказал садовнику, что он может получить расчет и уехать. Несчастный старик, не приготовленный к такому удару, упал на скамейку и прошептал:

– Господи! А я надеялся умереть здесь!

Он заплакал.

Виктор и Леони, бегавшие за бабочками, увидели плачущего старика и принялись его расспрашивать. Дети очень любили его, он постоянно приносил им шелковичных червей, а Сарранти объяснял им их превращения. Старик готовил детям удочки для ловли рыбы, приносил первые спелые ягоды клубники с гряд и первые созревшие фрукты из оранжереи. Дети рассказали Сарранти, что я прогоняю их старого друга. Сарранти пошел тоже рас спросить старика и застал его в полном отчаянии.

– Только воров и убийц выгоняют так, – в слезах говорил бедняга. – А я ведь ничего не украл и никогда никому не делал никакого зла, – прибавлял он шепотом. – О! Я умру от стыда!

Сарранти, никогда не вмешивавшийся в домашние дела, пришел ко мне узнать причину моего поступка. К его великому удивлению, я считал это дело гораздо серьезнее, чем оно было на самом деле.

– Да, – сказал он, – раз у вас есть уважительные причины поступать именно так, значит, вы делаете хорошо. Но следует громогласно объяснить это. Вы человек честный и рассудительный, никогда не поддадитесь минутному чувству и не поступите несправедливо.

После этих слов он вышел. Меня мучила совесть, и я отправился к Орсоле с тем, чтобы передать ей слова Сарранти.

– Хорошо, – сказала она. – Я думала, что вы твердо держитесь данного слова. Теперь вижу, что ошиблась. Не будем более говорить об этом!

– Но, дитя мое, – ответил я, – все будут осуждать меня за такую несправедливость.

– Кто это станет осуждать вас? Сарранти? Не все ли вам равно, что подумает о вас этот человек? Неизвестно даже, откуда он пришел и что замышляет. Я уже не раз повторяла вам: вы обнаруживаете свою волю только по отношению ко мне!

Через четверть часа, вполне уверенный, что поступаю как нельзя более справедливо, я отправился к садовнику, отнес ему причитающееся жалованье, прибавил еще за целый месяц вперед и посоветовал немедленно оставить замок. Старик встал, пристально посмотрел на меня, точно хотел удостовериться, я ли отдаю ему подобное приказание.

– Сударь, – сказал он на этот раз уже без слез, беря причитающееся ему жалование и отодвигая от себя мою прибавку. – Я или виноват, или же прав. Середины тут быть не может. Если я виновен, вы имеете полное право прогнать меня, а я не могу взять прибавки. Если же я не виноват, тогда вы не правы, что выгоняете меня, и никакая прибавка не вознаградит меня за горе, которое вы мне причиняете.