Могильный червь

Каррэн Тим

– Она там. В комнате. Я держу всех своих друзей в комнате. Мы устраиваем чаепития. Дирдри любит валяться в грязи. Они все любят валяться в грязи. Дирдри любит, когда ее хоронят в грязи. Тебе нравилось быть похороненной в грязи?

– Нет, мне это не понравилось.

Лиза уже почти задыхалась, ее мозг вызывал все виды ужасных примеров этой "куклы", которую девушка держала в грязи. Она никак не могла унять дрожь. У нее стучали зубы.

Червь подползла ближе.

– Ты замерзла. Лиза замерзла. Бедная красавица Лиза. Я буду держать тебя в тепле.

Червь стянула с себя футболку

через голову, и Лиза ахнула при виде ее бледной плоти, дерзких незрелых грудей, вздымающегося белого холмика живота. Она подползала все ближе и ближе, пока Лиза не почувствовала холодную сырость плоти девушки, костлявые конечности и ледяные пальцы, зловоние тела и мочи, которые висели на ней, как духи. Ее дыхание пахло гробницами.

О, Боже, пожалуйста, только не это.

– Тепло, тепло, тепло, - сказала она шипящим голосом, словно какое-то злобное существо-людоед из пещеры в сказке.

Лиза знала, что не должна кричать.

Она знала, что не должна кричать, или вздрагивать, или отстраняться, несмотря на то, что была возмущена этой... девушкой на всех мыслимых уровнях. Червь посмотрела на нее плоскими черными, блестящими глазами змеи, издавая отвратительный мурлыкающий звук.

– Тепло, тепло, - сказала она.
– Согрею тебя.

Лиза должна была вести себя так, как будто ей нравилось общество Червя, хотя от чисто маслянистого, холодного, почти рептильного прикосновения ее чуть не вырвало. Но она не закричала. Даже когда грязные пальцы Червя вонзились в ее рубашку, яростно срывая лифчик. Даже когда Червь начала ласкать ее, грубо сжимая груди, воркуя, как сумасшедшая, и дыша на них горячим, зловонным дыханием. Она даже не вскрикнула, когда Червь начала сначала покусывать ее грудь маленькими острыми зубками, а затем начала лизать ее соски резким, жирным языком.

Нет, Лиза не закричала, несмотря на то, что ее переполняли ужас и отвращение, физическое, как теплые волны тошноты. Она не начала кричать, пока покрытый коркой слюнявый рот Червьа не прижался к ее правой груди и не начал сосать ее, как младенец.

И как только она начала кричать, то уже не могла остановиться.

26

Мы сыграем в игру, Тара.

Тара сидела на полу, наверху, в коридоре.

Она сидела у двери в комнату Лизы с радиотелефоном в руке и ждала звонка Бугимена. Она знала, что он позвонит, потому что такова была игра. Сама мысль о разговоре с ним была отталкивающей и волнующей. Отталкивающая, потому что от звука его голоса у нее что-то поползло в животе, и волнующая, потому что он был ее единственной связью с сестрой, как бы неприятно это ни было. Но ей нужно было, чтобы он позвонил, чтобы они могли покончить с этим. Чего бы он ни хотел.

Я придумал особую игру.

Я хочу, чтобы ты делала именно то, что я тебе скажу.

Да, именно это он и сказал. И Тара сделала это. Она сложила останки Маргарет в мешок и похоронила их. Но она знала, что этим дело не кончится. Будут и другие вещи, и она чувствовала, что они будут становиться

все хуже и хуже. Трудно было представить себе что-то хуже того, что она пережила прошлой ночью, но были вещи и похуже. И Бугимен будет думать о них. На самом деле, он, вероятно, уже сделал это. Вероятно, у него был длинный список злодеяний, которые должна была совершить Тара.

У твоей сестры осталось не так уж много времени.

Я похоронил твою сестру заживо.

И это было решающим аргументом, не так ли? Потому что какая-то очень человеческая, этическая и моральная часть ее самой вздрагивала от того, что она сделала и что еще сделает, а другая часть была готова совершить почти любой поступок, чтобы вернуть Лизу. И Бугимен знал это. У него была Лиза, он держал ее жизнь в своих руках, и из-за этого он владел Тарой. У него была петля на ее горле, и он затягивал ее так, как считал нужным.

Хорошенькая петля.

Я выведу тебя на прогулку.

На поводке.

Это был поводок, а она была его собакой – перевернись, притворись мертвой, сядь и умоляй, ты жалкая пизда, хорошая собака, плохая собака, я владею тобой, и ты это знаешь, и не смей кусать руку, которая кормит, или я заставлю тебя повиноваться, и то, что я сделаю с твоей сестрой, будет невообразимо ужасно, глупая самодовольная сука.

Я хочу, чтобы ты делала именно то, что я тебе скажу.

Таре не хотелось думать о том, что это может быть. При мысли об этом ей захотелось перерезать себе вены, потому что она знала, кто он такой, и знала, что он заставит ее делать ужасные вещи. Что она будет ползать по самым нижним канализационным трубам ада и набивать себя сырым злом, пока ее собственная мимолетная человечность не обнажится, как мацерированная кость, прежде чем он покончит с ней.

Пока она сидела, размышляя обо всем этом, ее губы приоткрылись, и голос, одинокий и далекий голос, полный печали и горя, сказал:

– Ты сделаешь то, что должна сделать, Тара, и сделаешь это из любви, и какая еще причина тебе нужна?

ДА.

Вот так и велась эта игра.

Это была кровь, что наполнила ее вены, и еда, которая предотвратила голод в животе, и электроэнергия, напряжение, ясное и острое, они никогда не отдаляются друг от друга, никогда не сбиваются с пути, но только глядя вниз, где сыро и полумрак тоннеля, неуловимый и грязный свет в конце.

Она не была в комнате Лизы со вчерашнего звонка.

Она не могла войти туда сейчас.

Она пыталась несколько раз и несколько раз останавливалась в дверном проеме, как будто чья-то рука удерживала ее. Ее голова закружилась, внутренности побелели, желчь подступила к горлу и наполнила рот горькой кислой кислотой, которая угрожала растворить ее в жирном черном мозге. Каждый раз она опускалась на колени, дрожа, потея и испытывая тошноту от вкуса собственных внутренностей, задыхаясь от собственного затхлого воздуха, теряя сознание от ядовитой лихорадки.