Могильный червь

Каррэн Тим

– И что, черт возьми, он делает в этом подвале?
– дядя Олден хотел знать.

Генри спустился по лестнице, и как только они услышали его, слова испарились у них с языка. Больше никакого шепота и болтовни, совсем ничего. Это было хорошо. Они на собственном горьком опыте убедились, что он этого не потерпит. О, в детстве он был сыт по горло, но теперь уже не мальчик, а мужчина. Мужчина в доме, и он был главным. Ему не хотелось говорить им об этом. Что они были старыми и больными, практически инвалидами, а он был молод и силен и мог бы отправить их на холод в любое время, когда

захочет.

– Ну что ж, самое время, Спящая красавица, - сказал дядя Олден.

Когда-то его глаза были яркими, почти ослепительно синими, но время превратило их в тусклый лазурный цвет... и все же в них была опасность, и Генри это почувствовал.

– Я делаю все, что в моих силах, - сказал ему Генри.

– Ты слышишь, Роуз? Ты слышишь, что говорит твой мальчик? Он говорит, что делает все, что в его силах. Мне это нравится.

– Он будет говорить все, что угодно, лишь бы ты его слушал, - сказала мама Роуз.
– Он всегда был таким. Слишком уж он похож на своего отца. Просто не обращай на него внимания.

(заткнись, ты, старая пизда)

Генри слушал их, но ничего не слышал. Дядя Олден всегда был склонен к ссорам, а мама Роуз всегда искала хорошую струпку, чтобы пощипать ее и заставить кровь течь. А тетя Лили? Она только часто кивала, хм-м-м-м-м, но говорила очень мало важного. Она предпочитала растворяться на заднем плане, как грязный цветок на более грязных обоях. Генри порылся в холодильнике и достал оттуда вчерашнее жаркое, картошку и морковь в пластиковых контейнерах. Это их вполне устраивало.

– Опять объедки, - сказал Олден.

Генри не обратил на это внимания. Когда они захотят оторвать свои мертвые задницы и протянуть руку помощи, он будет только рад приготовить обед из пяти блюд. А до тех пор они получали помои, которые подавал фермер, и все.

– А кто эта девушка, что у тебя внизу?
– спросил Олден.

Тетя Лили ахнула, понимая, что ее ждут неприятности.

Генри повернулся к нему с разделочным ножом в руке. Он дрожал в его кулаке.

– Что это за девушка, дядя Олден? О какой девушке ты говоришь?

Олден уставился на него пустыми мертвыми глазами.

– Ты знаешь, о какой девушке я говорю, Мистер большой член на прогулке. Ты чертовски хорошо знаешь, о какой девушке я говорю.

– О, пожалуйста... вы оба, - сказала тетя Лили, съеживаясь, как всегда, от любых столкновений.

Особенно когда речь идет о мужчинах, мужчинах с их горячим похотливым нравом. Она не могла этого вынести.

– Ты шпионил за мной?
– Генри хотел знать.

– Кому нужно шпионить, мистер Генри Хиггинс^[2]? Не похоже, что ты действительно хитрый, не так ли?

Генри придвинулся поближе с ножом, он хотел, чтобы этот старый хрен увидел, насколько острым было его лезвие, как оно ловило свет и удерживало его там. Посмотрим, что скажет об этом старый сукин сын. Но Олден даже не вздрогнул. Даже иссохший и гротескно уродливый от давящих на него лет, он не дрогнул. Он все еще оставался крепкой, жилистой старой птицей.

– Не называй

меня так.

Олден рассмеялся, и это был жестокий смех.

– Я знаю, что у тебя там девушка. Теперь я хочу знать почему.

– Пожалуйста, - сказала тетя Лили.

Боже, она почти умоляла.

Теперь Генри держал нож примерно в шести дюймах от лица дяди Олдена... один быстрый поворот запястья, и оттуда показались эти выцветшие голубые глаза, прорезанные так же сладко, как пиментосы, сорванные с оливок.

– Тебе лучше не лезть не в свое дело.

– Ты слышишь это, Роуз? А теперь он хочет, чтобы я занимался своими делами.

Мама Роуз тихонько хихикнула, как будто Генри был не мужчиной, а глупым маленьким мальчиком, который всегда делает глупые маленькие вещи.

– Не обращай на него внимания. У него всегда были свои секреты. Всегда играл в темноте, прятал вещи. Разговаривал с людьми, которых там не было. Странный маленький мальчик со странным маленьким умишком. Он думал, что я не знаю, что он делал на кладбище. Он думал, что я не знаю о том, что он там делает, выкапывая эти штуки и укладывая их в коробки с...

Генри зарычал:

– Заткнись нахуй, ты, высохшая старая ведьма!

– О, да, мистер Генри Борден, я знаю ваши привычки. Я всегда знала твои привычки! Это работа матери – знать, кто ее сын и чем он не является! А я с самого начала держала тебя на крючке! С самого начала, говорю я! Я знала, что ты там делаешь и с чем спишь! И не думай, что я не знала, что вы с Элизой собирались сделать! Всегда плетете интриги! То, что вы двое сделали в темноте! Грязные, щупающие руки, горячие целующие рты и облизывающие языки! Я знала! Я знала! Ха, ха, ха! Ну же, Генри! Порежь меня своим ножом! Режь меня, говорю! Ты сделаешь мне одолжение! Грязная, грязная штука! Я должна была позаботиться о тебе, когда ты вышел из утробы! Эта белая кожа и эти черные голодные глаза! Это был знак! Это была зараза, и я знала это! Я должна была задушить тебя собственными руками, когда ты впервые посмотрел на меня, как змея из ямы.

Рука Генри взметнулась вверх, и он поднял мать прямо за лицо. И это заставило ее заткнуться, старая гребаная землеройка, гребаный стервятник всегда находил зараженную рану, чтобы ковырять ее. Она тут же перевернулась на стуле и с глухим стуком упала на пол. А там, внизу, она не смела пошевелиться.

Но это не остановило ее рот.

– Дисциплина – это то, что вам с Элизой нужно, твердая и уверенная рука. Это бы вас обоих успокоило. Дисциплина.

Да, старой ведьме это всегда нравилось, не так ли?

Он видел, как она стоит там с ремнём в руках с птичьими когтями, щелкая им, наслаждаясь звуком, эхом разносящимся по старому дому. Тетя Лили тоже была там, наблюдая, притворяясь оскорбленной всем этим, но втайне радовалась и втайне возбуждалась от ремня, хлещущего по молодой плоти.

Элиза всхлипывала, потому что ее привязали к стулу. Она склонилась над ней, обнаженная, и ремень спустился вниз, впиваясь в ее белую кожу и оставляя ярко-красную полосу на спине.