Могучий Русский Динозавр №4 2023 г.
Шрифт:
– Так в будущее поодиночке соваться нечего. Только с кем-нибудь.
– А с кем же?
– Ну, не знаю. С кем-нибудь, кому тоже в будущее охота.
– Вроде тебя, что ли? – улыбнулась Варя.
Но улыбнулась хорошо, без насмешки. Щёки мои напрасно вспыхнули.
– Ну это я так, к слову, – попытался оправдаться я. Но оправданий не потребовалось.
– А я бы и с тобой не против, только если в этом будущем всё хорошо будет. Даром ли здесь, в нашем месте, встретились? Одинаково на Явь смотрим.
За руку я в этот момент Варю взял. Не так, чтобы уж прямо с намёком, а так, чтобы действительно вместе получилось. И оно начало получаться. Руку Варя не убрала.
– А когда это будущее, по-твоему, начнётся? – поинтересовалась.
– Скоро, Варя, скоро уже. Школу окончим. Сами за себя решать станем. С этого будущее
– И что мы сразу в будущем делать будем? В город уедем?
– Обязательно. Квартирку там найдём, работу. И не так, чтобы для заработков и ради столиц, а просто для себя, для каждого следующего дня. По хозяйству я, конечно, не особо хваток. Даже плинтус не знаю, как правильно прибивать, если ремонт вдруг делать придётся. А в будущем ремонты всегда случаются. Но я буду стараться, обязательно что-нибудь придумаю. Вот увидишь!
– И у нас всё будет хорошо?
– Конечно. Главное, чтобы вместе. Будущее только на этом и основывается.
Поднялись мы в этот момент с земли. Вечерело. Я Варе свитер свой на плечи накинул, чтобы теплее ей было. Она на меня взглянула с благодарностью. Так что и мне теплее стало. Долго стояли потом в тишине, смотрели, как камыш нежно колышется, как вода берег целует, как небо плотнее к земле прижимается.
– А я пить не буду. Обязательно не буду. Ради нашего будущего, – вдруг прошептала Варя.
– А я на сторону ходить не стану. Вот прямо ни разу. Ни единого!
– Смотри! Если пойдёшь – яйца оторву! – тихо сказала Варя и сильнее сжала мою руку.
А потом мы снова смотрели на Явь.
Садилось солнце, отражалось в воде.
Было очень красиво.
2022
Мать | Тумен Монгуш
Посвящается Нурзат
Моя мать умерла год назад, и весь этот год, каждый день, я думал, как выглядит её тело. Там уже кости? Или же есть что-то, что напоминает старую кожу, туго обтягивающую череп, грудную клетку и всё остальное тело? Я бы мог обратиться к медицинским книгам или же к интернету, чтобы узнать, как разлагается живая плоть, но даже сама мысль об этом вызывала во мне отвращение к себе, стыд за то, что после её смерти, после её жизни, в которой я принимал участие с самого рождения, меня волнует лишь её состояние в гробу, под землёй, тем более зимой. Я пытаюсь вспомнить что-то другое о ней, но тогда всё, что мне приходит в голову, – это похороны. Она лежала в шестиугольной вытянутой коробке с лакированными стенками, руки скрещены на груди, а на лице не осталось ни одной сокращённой мышцы, которая бы говорила о её последней эмоции, о мыслях перед смертью – ничего, только маска, надетая рукой небытия. При этом меня и не волновало, что ни одного воспоминания мне не приходило в голову, волновал лишь гроб, лежащий в земле, и все биологические и химические особенности человеческого тела после смерти, и не волновало, что однажды и я окажусь там. Не думаю, что это нечто, что стоит познавать. С детства нас учат познавать только самое прекрасное: нас водят в парки, делают подарки на Новый год или дни рождения, радуются каждой нашей пятёрке в школе, но никогда не показывают то, с чем придётся столкнуться каждому. Нас учат, что жизнь надо любить и любить надо людей, и везде искать любовь. Но как найти любовь в мёртвом теле, в одиночестве?
Воспоминания о ней ко мне приходили постепенно, что заставляло меня чувствовать вину, словно я сам приложил руку к её смерти, к её старению, к её болезни, словно я ступил на тропу, ведущую меня к причине этой смерти, и причиной этого являлся я. Первое воспоминание было связано с зимним утром, когда я проснулся в холодной комнате и не хотел выбираться из-под одеяла, как это бывало в детстве перед детским садом; тогда мать сажала меня на колени и прижимала к себе так сильно, что пропадал холод и я чувствовал запахи её одежды и волос. Не нужно было гладить по голове, спине, говорить ласковые слова: достаточно только обнимать меня – и тогда я пойму, что она любит меня. Когда это воспоминание всплыло передо мной, я удивился, как удивляется
К тому моменту я работал в небольшом кафе поваром и познакомился с женщиной по имени Нурзат. Она работала там уже семь лет. Она была доброй. Она встречала меня с улыбкой, ведь каждый из нас напоминал себе, что в этом мире всегда есть тот, кто поймёт наши тоску и страдания. Каждый вечер после работы за ней приходила её дочь, ученица одиннадцатого класса, и каждый раз в момент их встречи я желал увидеть улыбку на лице Нурзат – улыбку, с которой начинается её настоящая жизнь, её истинное «я», которое будет воплощаться и в дочери. И почему дочь приходила к ней каждый вечер? Потому что любила. Для меня это высшее проявление любви: матери не приходилось ехать в автобусе в одиночку, как это бывало со многими женщинами, которых я встречал по дороге домой; они смотрели в окно, где уже темно, холодно и одиноко. О чём они думали в тот момент? Наверное, ни о чём. Потому что об одиночестве не думают. Им живут. А вот Нурзат слушала, как прошёл день её дочери в школе, и то улыбалась, то расстраивалась, то рассказывала, какие посетители приходили в кафе; глаза Нурзат становились шире, когда её наполняли эмоции, а порой грустили, когда она не могла понять, как могут люди быть такими несчастными. А что потом? Они приедут домой, снимут верхнюю одежду, вместе приготовят ужин, а затем лягут спать. Да, вот это жизнь. Вот это любовь.
Моя мать никогда не готовила мне ужина. Она работала ночами, только утром мне делала завтрак, отвозила в школу, а по возвращении занималась тем, чего я никогда не замечал: мыла полы, ванную, туалет, посуду, стирала руками одежду, чистила мою обувь, гладила школьную форму, покупала продукты и несла огромные мешки на четвёртый этаж, затем ложилась спать, просыпалась и уходила на работу, когда я возвращался в уголок земли, готовый для жизни. И при этом я никогда не чувствовал себя одиноко: всё вокруг меня напоминало мне о её любви.
Мы жили в двухкомнатной квартире, я спал в одной комнате, а мать – в гостиной, где я каждый вечер ей готовил постель, то есть расстилал диван, стелил простыню, укрывал одеялом, при этом распахнув его в воздухе и нежно уложив, как лёгкую скатерть на стол, надеясь, что она когда-нибудь увидит, как искусно я это делаю; и часто представлял, как она ложится, положив руки под подушку, укрывшись одеялом до самой головы, закрывает глаза и засыпает в тишине комнаты. Однажды я вернулся из школы раньше, чем она ушла на работу, вошёл в гостиную очень тихо, зная, что она ещё спит; и вот она лежит, мир замер, свет вечернего солнца застыл на стене, и лишь ветви деревьев качаются за окном. В такие моменты я чувствовал, что о ком-то забочусь, что чья-то жизнь зависит и от моего существования. Я её любил.
Только тогда я стал понимать всю странность и нерациональность природы воспоминаний. Воспоминания – совершенно другая жизнь, никогда не знаешь, что попадётся тебе в следующий раз: то, что заставит тебя улыбнуться или заплакать. И прошлое каскадом обрушивалось на меня, и я не знал, что с ним делать, и не понимал, зачем оно вообще приходит в мою жизнь. Описать эти воспоминания в дневнике? Рассказать кому-то? А что дальше? В животном мире память используется для выслеживания жертвы, для возвращения в стаю, для обучения охоте, но какой смысл держать в голове воспоминания, которые приносят одну лишь боль, смотреть на полное радости или печали время, которое уже никогда не вернуть? И я пытался найти в них путь к истинной сущности моей матери, найти место её реального объективного существования в мире, где её уже, по сути, нет.
Вспомнил… Она ведь тоже потеряла свою мать. Мне тогда было двенадцать лет. Бабушку я не особо помню – приезжал к ней крайне редко из-за матери, которая и сама-то особо не поддерживала с ней связи, и их нить, обычно протягивающаяся между матерью и дочерью, была готова вот-вот оборваться, как мне казалось. Но когда бабушка умерла – а я сидел в это время в своей комнате, – по всему дому раздался пронзительный крик матери, словно кто-то ударил её ножом. А затем… снова похороны. Мать не плакала. И только сейчас я задаюсь вопросом: почему? Потому ли, что всё-таки взяло верх её безразличие к судьбе, и прошлому, и будущему, которое могло быть у них обеих, или же она смирилась с тем, что рано или поздно мы остаёмся одни?