Мои? чужои? король
Шрифт:
Так что и меня сегодня мыли перед коронацией, используя темный кусочек, но короля…
Короля я буду мыть сама.
Думаю ревниво и сама же посмеиваюсь про себя — да кто бы посмел перечить такому? Ворон чистоплотен, но вряд ли потребует ежедневных омовений со служанками.
Веду по плечам, рукам, длинным пальцам, которые чуть напрягаются, будто в намерении схватить, переплестись с моими, крепко сжимающими ткань, чуть затаиваю дыхание… И наклоняюсь, придерживаясь свободной рукой за край лохани, не глядя на него.
Чтобы почти наощупь провести по животу, ногам, минуя пах… но эти пальцы, несдержанные,
Глаза Ворона уже не закрыты.
Смотрят мне в душу, будто ищут что-то.
Но вот он моргает, один раз, другой, прогоняя непонятную остроту своего взгляда, опаляя мои щеки уже знакомым желанием, разделяя со мной воздух на двоих и требуя, требуя…
Его поцелуй больше похож на первый глоток, который утомленный путник делает из источника. Когда приникает к нему, широко открыв рот, чтобы напиться вдоволь, захлебываясь самой возможностью не ограничивать себя ничем. В голову ударяет запах, вкус, жар Эгиля, в котором так легко потеряться, а он уже прихватывает мою губу зубами, добавляя привкус сладкой стали, и хрипло выдыхает в удивлении, когда я мстительно кусаю его в ответ, смешивая нашу кровь.
— Воинственная колдунья, — шипит и как-то так ловко встает, что несколько мгновений спустя он уже на полу, прижимая меня к своему мокрому телу, и тут же — на кровати.
Нависает, подавляет, готовый не столько завоевывать, сколько порабощать…
Его скулы заостряются в тот момент, что он прижимается своими бедрами к моим, а мои ноги, совершенно непредсказуемо, расходятся в стороны, в самом древнем намерении…
— Ну уж нет, — шепчу хрипло, когда он хватается за мой ворот в явном намерении разорвать мешающую ему ткань, — Это моя лучшая рубашка.
Снова удивление и смешок.
— Хозяйственная колдунья…
Он стягивает её почти аккуратно, но потом отбрасывает как тряпку, приподнимается… любуясь моей наготой, от чего я начинаю дрожать, и снова накрывает своим телом, превращаясь в горную лавину, о которых с такой опаской говорят даже ярлы.
Сминает, поглощает, забирает от жадного вожделения даже воздух, которым я дышу, даже мои стоны, опрокидывая в темноту, из которой нет возврата…
Я чувствую и боль, и жажду, и что-то необычное, почти звериное, требующее рычать и вцепляться в ответ. Я старательно льну, прилипаю к мужскому телу, желая раствориться в нем — или растворить его в себе. Жажда признанать меня своей, наконец, утолена, но мне, вот что странно, хочется чего-то большего. Чего? Быть может заглянуть за предел той темноты, в которую меня погрузили с моего же позволения?
Я то открываю глаза, всматриваясь в пляшущие на стенах и потолке отблески пламени факелов, в бездонный взгляд мужчины, в капельки пота, стекающие по светлой коже, то зажмуриваюсь, стараясь сохранить в сокровищнице памяти эту ночь…
Движения Ворона все более резкие и весомые, а потом он почти вдавливает меня в тюфяк… и долго лежит, шумно дыша, укрытый лишь жаром своей распаленной кожи и моими хрупкими по сравнению с ним руками и ногами, оплетншими его сбруей… Согретый моим сонным
— Моя колдунья…
Он нехотя переворачивается, отчего я болезненно морщусь, а потом тушит факелы и накрывает нас сначала покрывалом, а потом и шкурами.
Вжимает меня в свое все еще влажное тело, по-хозяйски прихватывая грудь и талию.
И мы засыпаем под мерное гудение ветра за толстыми замковыми стенами.
ГЛАВА 8
— А это правда, что вы только рану лизнете — и сразу ясно становится, кто чем болен?
Любопытная мордашка среднего из детей ярла Мули просунулась в дверь.
Роженица шикнула и тут же зашипела от боли, вцепляясь в руку своей служанки, а я негромко засмеялась.
— Твоя мама не больна, так что в том нет необходимости.
— А если…
— Торн! — уже зарычала женщина, а мальчишка ойкнул и тут же скрылся.
— Простите, кюна, — вздохнула жена ярла, — Сладу с ними никакого…
— Я не обижаюсь, — покачала головой, продолжая улыбаться.
Такое отношение к кюне, как к доброй и разумной хозяйке и матери своего народа, меня только радовало. Пусть я его чувствовала не от всех, от немногих — прочие пока присматривались и ограничивались почтением. Лед треснул.
Но я удивилась, что Кирста меня позвала в помощь, а не повитух и целителей, которые жили в замке и пользовались должным уважением.
Беременная четвертым ребенком женщина была непреклонна.
— Тяжело хожу, — пояснила она мне, — и возраст уже… Муж обеспокоился, да и самой неуютно, впервые в жизни боюсь… А вы мне поможете, я знаю. Чувствую.
Я оценила это доверие и уверенность в моих навыках. И пообещала самой себе, что сделаю все, чтобы и ребенок, и Кирста выжили.
Может у меня и не было столько опыта… но колдунья я или нет? И руки ведь могу приложить, чтобы боль снять, и пошептать для успокоения, и богов призову, если понадобится… Да изрядно увеличившийся запас трав и прочих средств придавал мне уверенности. На Севере многое, как оказалось, росло по весне и лету. И было собрано должным образом и в должное время, высушено как положено — ни целители, ни старуха, живущая у стены и почти не говорящая уже, не отказали от того, чтобы поделиться. А я в свою очередь показала им несколько растений, неизвестных в этих местах.
Так что тканевые мешочки были полны.
Крапива, тысячелистник, подорожник, чистотел, рута, зверобой, белена, болиголов, волчий борец, можжевельник. Отваром из северного мха мы лечили кашель, любые болезни грудины; можжевельник применяли при болях в животе и костях, из дягиля варили отвары, чтобы воспаления снять. Чистотелом от наростов кожных избавлялись и чистили тело, если горечь желтая разливалась. Что в долинах, что на Севере все в дело шло. Отвары готовили, припарки. Скручивали листья, чтобы окуривать больных и помещение — и от хворей избавиться помогало, и от дурного глаза. Как обереги носили. Травами и семенами можно было прибавить здоровья, мощи мужской, женской плодовитости. А если кто из приспешников злых богов насылал на воина мороки или несчастья, то вязали на руки высушенные стебли и пропитывали их отваром зверобоя и полыни, лишая силы колдовские чары.