Мои королевы: Раневская, Зелёная, Пельтцер
Шрифт:
Но диалог мой с дамами действительно дурдом. Я по три раза повторяла им одно и то же, они согласно кивали, оператор радостно улыбался, а разговор не двигался с места.
На улице вдоль ограды МГУ. Москва, 1959 г.
– Вы нас и не почувствуете, – уверяла режиссерша. – Мы снимем спектакль тремя камерами за один вечер! Вам ничего не придется менять.
– Так это и ужасно! – твердила я в десятый раз. – Артист не может на телевидении, где
– Я умею снимать комедии, – вставился, наконец, оператор. По-моему, он исхитрился улыбнуться еще шире.
– Голубчик, дело не в вашем умении! – у меня не было уже слов. – Мы играем наш трагифарс на сцене. На телевидении все это станет вампукой.
– Но нам нужна реакция зала, – настаивала партикулярная дама.
Ну что вы тут скажете!
– А может быть, стоит попробовать? – Мне очень хотелось, чтобы «Сэвидж» появилась на экране. – Если мы увидим зал, зрителей, ложи, то возникнут другие правила игры, мы поймем, что мы не в кино, а в театре!
– И вы туда же! – возмутилась Ф. Г. – Я думала, что разговариваю с профессиональным человеком, ведь вы слыхали, конечно, о таком понятии, как посыл. Имеющий уши да услышит! Когда я читала у вас в маленькой студии ардовский рассказ, я делала это для кого-то, кто сидел рядом, на месте микрофона. Вы потом наложили смех, эту идиотку с визгливыми всхлипываниями, аплодисменты, да, да, появилась атмосфера, но посыл остался тот же: не на зал, а на собеседника.
Но я гнул свое:
– Райкин, которого мы всегда снимали на публике, настоял однажды на чистом, студийном варианте и пришел в ужас: все падало в пустое пространство, становилось менее смешным или не смешным вовсе. Он сам признался, что ему, привыкшему к реакции зала, играть было во сто крат труднее.
Сцена из спектакля «Странная миссис Сэвидж»
– Райкин – актер с большой буквы. Спектакль на радио и срежиссировать надо по-иному, и сценический ритм поменять. Райкин не мог не почувствовать это.
А дамы, потупив взор, признались:
– Снимать в студии мы не можем – нет денег.
Из меня сразу вышел весь запал. Однажды то ли в Гаграх, то ли в Сухуме – тогда врачи мне еще не запрещали юг, – две грузинки на пляже жаловались мне на безнравственность своей подруги.
– Так она просто блядь! – авторитетно заявила я.
– Нет, нет! – завопили они. – Но она соглашается за три рубля, понимаешь?!
Телевизионщикам я не показала своих рухнувших надежд, но за три рубля я не соглашусь ни при каких условиях.
Из другой оперы
– Вчера заезжал Миша, подарил страшный укор – свою книжку, – протянула мне Ф. Г. увесистый том в супере, – и надписал его.
– «Любимой Фаине Георгиевне Раневской. Дорогому другу, товарищу и бесконечно талантливой (образцово-показательной) актрисе. Я работаю (во всяком случае, всегда стараюсь) с оглядкой на Вас: а как и что здесь сделала бы Раневская? Всегда Ваш! Мих. Жаров. 27/Ш—67. Москва», – прочел я и сказал: – Странно, не знал, что Жаров ваш друг и товарищ: вы и не вспоминаете его, а тут такие слова!
– Во-первых, не надо всерьез воспринимать автографы, даже если они
Москва в 1960-е гг.
Во-вторых, с Мишей у меня связана не только «Патетическая» в Камерном. Хорошо, что никогда не придется дарить ему мою книгу – написать на ней «с любовью» рука бы не повернулась. Не потому, что он плохой человек. Хитрый – да. Способный на коварство – да, хоть и привык в жизни к амплуа «души общества».
На меня у него давний зуб. Разве в этой вчерашней надписи – «образцово-показательная» – не чувствуется ухмылка?
Я удивляюсь, как вы, киновед, не слышали о сталинской оценке Жарова?! Я наверняка говорила вам о ней – вы не записали сразу, вот и забыли.
Это случилось сразу после второй серии «Ивана». Эйзенштейна и Черкасова Сталин вызвал на ковер – в Кремль, конечно, и очень поздно – после полуночи. Сергей Михайлович позвонил мне в четвертом часу, когда приехал оттуда, – я только задремала. Голос грустный, осевший, я даже удивилась:
– Сергей Михайлович, вы? Что-нибудь нехорошее?
– В каждой грустной истории, Фаина, можно найти и забавное, и приятное, – сказал он. – Меня сейчас раздолбал в Кремле вождь народов. Ему все не понравилось: и концепция не та, и историю я исказил, и Жаров-Малюта у меня не защитник царя, а ряженый, мол, во всех ролях он одинаковый. И тут я услышал единственную приятную вещь: «Раневская, в каких бы ролях ни появлялась, всегда разная. Она настоящая актриса». Так и сказал.
– Ну, а что же будет с фильмом? – заволновалась я.
– Вторую серию придется похоронить. Тихо, без катафалка, факельщиков и оркестра, – ответил Сергей Михайлович.
Он ошибся: из похорон второй серии устроили шумное аутодафе, выпустили постановление, и вся критика что есть мочи трубила об ошибках режиссера. А я от сталинских слов ликования не испытала, да и ликовать на похоронах – не в моем стиле.
Пробы на роль боярыни Ефросиньи Старицкой в кинокартине Сергея Эйзенштейна «Иван Грозный»
До Миши, конечно, дошли все оценки, но с ним мы никогда об этом не говорили. А тут вдруг Александр Михайлович Файнциммер присылает мне сценарий комедии «Девушка с гитарой». Я у него снималась не раз, и, кажется, неплохо, вы знаете мою Тапершу из «Котовского» и фрау Вурст из «У них есть Родина». Но комедий, тем более музыкальных, он не делал. Мне он сказал:
– Роль написана специально для вас, по моему заказу. И партнер ваш – Слава Плятт.
Прочитала сценарий, звоню ему:
– Саша, вы прислали полуфабрикат. Главная роль для девочки – он пригласил Гурченко после ее успеха в «Карнавальной ночи» – слабая, ей, как и нам, делать нечего. Нет комедийного решения характеров. Мы что, со Славой будем играть продолжение неудачного романа из «Весны»? Понимаете, в этом сценарии все вторично.