Мои миры, твое отчаяние. Танец 2

Кошка Маришка

— А кто такой Стефан? — поинтересовался ребенок.

И именно этот вопрос почему–то потряс Тома, стоявшего у двери своей комнаты. Конечно же, новичок ничего не мог слышать о других обитателях приюта, но в тот момент Реддл осознал, что вместе со смертью заканчивается и память других о тебе. Ты становишься ничем. Пустотой. И когда его тоже не станет, кто–то спросит: «А кто такой Том Реддл?». И не получит вразумительного ответа, потому что и рассказывать уже не о ком. Тогда Том действительно смог понять безумца Герострата, который поджег храм Артемиды только лишь для того, чтобы

его имя осталось в анналах истории.

— Реддл, возьмешь его к себе? — спросила вечно пахнущая дешевым алкоголем миссис Коул.

Как будто она верила, что так просто занять место кого–то другого.

Том хищно улыбнулся.

— Взять могу, но не обещаю, что он долго проживет.

Миссис Коул смотрела на него несколько расфокусированным взглядом, но даже до ее затянутого легким алкогольным туманом разума дошло, что в этой фразе таилась скрытая угроза.

— Пожалуй, определю его к Чинстону и Тосмату. Потеснятся немного.

Том еще долго сидел в своей опустевшей спальне и смотрел на стену. Единственное, что он понял для себя: он не хочет быть забытым, а для этого нужно жить и желательно вечно.

* * *

Двадцать седьмого сентября корабль отправился в Шабаш. Погода стояла отвратительная. Холодный ветер нагонял черные тучи, которые были готовы вот–вот прорваться и обрушиться ливнями на многострадальную землю.

Сидеть в каюте было скучно. Взятая в дорогу книга оказалась совершенно нудной, но спать тоже не хотелось. На соседней кровати мирно посапывали Офелия и Мирослава. Эдвин же лежал над ним и мастерил очередную куклу, которую почему–то стремился сделать максимально похожей на себя. Для этого он теперь всюду таскал с собой зеркало и внимательно рассматривал свое отражение.

— Гарри, — тихо прошептал Эрстед с верхнего яруса.

— Да? — отозвался мальчик, откладывая в сторону книгу и поднимая голову.

— Как ты думаешь, было бы хорошо заменить себя разумной куклой, которая ходила бы на уроки вместо тебя, выполняла бы всю нудную работу и приносила бы деньги, а ты мог бы посвящать все свободное время исключительно себе? Ее даже можно было бы научить флиртовать с девушками и завлекать их на свидания, а когда те влюбятся окончательно, можно появиться на сцене самому. Все равно ведь они не заметят разницы. Марионетка была бы такой же, как и я. Абсолютно.

Поттер попытался представить себе что–то подобное.

— Тогда ты сам станешь куклой. Вы просто поменяетесь местами.

— Почему? — громко вскрикнул Эдвин, едва не разбудив при этом Офелию и Мирославу.

— Мы сами проживаем свою жизнь. А она состоит не только из удовольствий, но и из многих нудностей и бытовых вещей. Вместе с этим ты тоже получаешь какой–то опыт и определенные навыки. А теперь представь самообучающуюся марионетку. Она через какое–то время просто превзойдет создателя только потому, что последний добровольно отказался от того, чтобы учиться у окружающих.

Эдвин перелез вниз к Гарри и вытянулся на его постели, при этом скинув книгу на пол.

— А если такая марионетка убьет кого–то, кто из нас будет виноват?

— Ты, —

уверено ответил Гарри. — У куклы не будет души и эмоций. По сути, только голый разум, который старался бы максимально правильно скопировать твое поведение и продолжил бы развиваться в этом направлении уже в новых условиях. У тебя есть душа, и если бы возникла бы ситуация, когда пришлось бы убить, ты, возможно, не смог бы этого сделать. Не хватило бы хладнокровности. Но куклу создал именно ты, и позволил ей так далеко зайти, забыв при этом об ограничениях, тоже ты. Так что вина твоя. Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Примерно, — кивнул Эдвин. — Оставим тему убийств. Это слишком. Но, допустим, я бы развивался творчески, пока кукла добывала бы мне средства для существования и обеспечивала бы связями. Разве это плохо?

— Но ты никогда сам не смог бы понять некоторые социальные аспекты, не постиг бы тягот и не научился всем ухищрениям, активно используемым в современном обществе, — Гарри поднял с пола книгу.

— Я бы много потерял, — саркастично протянул Эдвин.

— Определенно. Картина твоего восприятия была бы не полной.

— А если бы кукла могла передавать мне свои воспоминания?

— Это все равно, что чтение книги с картинками. Они не помогли бы напрямую приобрести какой–либо навык. Для этого необходима практика. Да и воспоминания были бы лишены эмоций.

— А ты бы не хотел, чтобы кто–нибудь тебя заменил на время? — Эдвин задумчиво закусил губу.

— Честно? Иногда хотел бы. Некоторые вещи лучше никогда не переживать. Использовать для преодоления опасности марионетку, конечно же, интересно, но это никогда не сделает тебя сильнее. Скорее, обострит все существующие на данный момент страхи. В итоге, ты можешь просто потерять свое я.

Эдвин осторожно начал разглаживать материал, который, по всей видимости, должен был бы стать кожей куклы.

— А почему ты не делаешь обычных кукол? Тех, что абсолютно полые внутри, а стремишься анатомически точно воспроизвести организм? Иногда мне кажется, что им нужно совсем немного для того, чтобы ожить.

Эрстед внимательно оглядел свое творение.

— Я не могу по–другому. Есть люди, у которых есть дар, независимо от того, желают они его или нет. У меня это некромантия. Но нет книг, чтобы я мог его развивать и правильно направить. Ходить на кладбище и ковыряться в могилах мне совершенно не хочется, хотя я уверен, что это действительно успокоило бы меня. Поверь мне, мертвые порой могут быть куда интересней живых.

— Вряд ли я когда–то действительно смогу понять это, — усмехнулся Гарри.

— Скорее всего, это так. Просто мастерить таким образом кукол для меня проще, чем пытаться оживить давно почивших. Я даю выход скопившейся внутри меня энергии и не оскверняю ничьих могил. Я могу заставить, пусть и не на долгое время, этих кукол делать какие–то определенные повторяющиеся действия или произносить слова. Но это выглядит очень фальшиво. Хотя, если ты увидишь подобное впервые, то впечатлишься. Но чем чаще будешь наблюдать, тем быстрее поймешь всю ненатуральность и искусственность, — последнее Эрстед произнес с грустью.