Мои печальные победы

Куняев Станислав Юрьевич

Находясь в стенах Владимирской тюрьмы, поэт выразил это единство в стихотворении, посвященном Пушкину, который для Андреева был одним из вечных символов связи времен:

Здесь в бронзе вознесен над бурей, битвой, кровью Он молча слушает хвалебный гимн веков, В чьем рокоте слились с имперским славословьем Молитвы мистиков и марш большевиков. (1950)

Стихи, видимо, написаны в связи с торжествами великого пушкинского юбилея 1949 года — стопятидесятилетия со дня рождения поэта.

Этот образ становится для Даниила

Андреева своеобразной «идеей фикс», к ней он так или иначе постоянно возвращается во все последующие годы жизни.

Этот свищущий ветр метельный, Этот брызжущий хмель веков В нашей горечи беспредельной И в безумствах большевиков…

Строфа из стихотворения «Размах» (1950 г.), где путь России через жертвы «и злодеяния» все равно ведет (прямо по-клюевски!) к «безбрежным морям Братства, к миру братскому всех стран…» С особой страстью поэт нащупывал эти связи в начале Великой Отечественной войны, ибо только в них видел победный и кровавый путь Родины и ее спасение от очередного нашествия «двунадесяти языков» Европы, возглавляемого духом Германии:

Как призрак, по горизонту От фронта несется он к фронту, Он с гением расы воочью Беседует бешеной ночью.

В то время так о мистической сущности войны не писал никто.

Но странным и чуждым простором Ложатся поля снеговые, И смотрит загадочным взором И Ангел и демон России. И движутся легионеры В пучину без края и меры, В поля, необъятные оку, К востоку, к востоку, к востоку.

Но что может их остановить? Только союз двух сил — народной, русской стихии и воли строителя нового государства. И Даниил Андреев пишет жуткое и загадочное стихотворение об эвакуации мумии Ленина из Мавзолея осенью 1941 года. Тело вывезено «из Зиккурата» … «в опечатанном вагоне» на восток, на берега Волги, а дух его, «роком царства увлекаем», как тень, поселяется в сердце Кремля, в стенах, где склоняется над картами небывалых сражений продолжатель ленинского дела, укрепляемый этим духом, который

Реет, веет по дворцу И, просачиваясь снова Сквозь громады бастионов, Проникает в плоть живого — К сердцу, разуму, к лицу.

Андреев проникает в сверхъестественные сферы жизни, когда показывает, откуда и как черпают энергию тираны, диктаторы, «вожди всех времен и народов», «чудотворные строители» — как они передают свою силу и волю друг другу, что и случилось вовремя эвакуации тела Ленина на Восток:

И не вникнув мыслью грузной В совершающийся ужас, С тупо-сладкой мутной болью Только чувствует второй, Как удвоенная воля В нем ярится, пучась, тужась, И растет до туч над грустной Тихо плачущей страной. (1942–1952)

В сущности, Даниил Андреев проникает в тайну того события, когда Сталин во время знаменитого парада 7 Ноября 1941 года произнес ошеломившие

мир слова о связи ленинского дела с деяниями Александра Невского, Дмитрия Донского, Суворова и Кутузова и поставил их всех — вождей и полководцев тысячелетней России — под одно Знамя, объединив, как по волшебству, враждующие времена. Перед такого рода картиной (если принять ее) становятся ничтожными и плоскими россказни нынешних историков о том, что минувшие 70 лет России — это «черная дыра», «тупиковый путь», бессмысленно потраченная эпоха. В этой мистической речи вождь повторил и предвосхитил поэтическое мировоззрение Андреева: поэт в те дни, когда Сталин стоял на заснеженном Мавзолее, писал стихи-молитву, обращаясь к Творцу:

Учи ж меня! Всенародным ненастьем Горчащему самозабвению учи, Учи принимать чашу мук, как причастье, А тусклое зарево бед — как лучи! Когда же засвищет свинцовая вьюга И шквалом кипящим ворвется ко мне — Священную волю сурового друга Учи понимать меня в судном огне.

Я не буду расшифровывать — кого это поэт называет «суровым другом»… Впереди его ждет «чаша мук». Но он смутно догадывается, что такого рода «чудотворные строители» — неподсудны обычному человеческому суду:

Как покажу средь адской темени Взлет исполинских коромысел В руке, не знавшей наших чисел, Ни нашего добра и зла?

Это сказано обо всех сделанных из одного сверхпрочного сплава российской истории — об Иоанне, Петре, Иосифе, при котором страна уже была под стать диктатору: не «грустная и тихо плачущая», но яростная, гневная, подымающаяся на дыбы. Какой высшей волей можно было объединить анархическую многоликую, многоплеменную русскую вольницу для борьбы с орднунгом тевтонским, с его колоннами, сокрушившими дряхлую Европу?

С холмов Москвы, с полей Саратова, Где волны зыблются ржаные, С таежных недр, где вековые Рождают кедры хвойный гул, Для горестного дела ратного Закон спаял нас воедино И сквозь сугробы, судры, льдины Живою цепью протянул.

Даниил Андреев рисует поистине апокалипсическую картину всенародного сверхнапряжения, мобилизованного и исторгнутого из народного чрева не просто «законом», но — и он понимал это — волей вождя, вдыхавшей энергию в ледовую «Дорогу жизни», единственную ниточку, соединившую Город Петра и Ленина с Россией:

Дыханье фронта здесь воочию Ловили мы в чертах природы: Мы — инженеры, счетоводы, Юристы, урки, лесники, Колхозники, врачи, рабочие — Мы злые псы народной псарни, Курносые мальчишки, парни, С двужильным нравом старики.

Только такой «сверхнарод», как назвал его Даниил Андреев, мог победить жестокую орду «сверхчеловеков». Поэт, в те времена служивший в похоронной команде, видел вымирающий, но не сдающийся Ленинград, несколько раз проходил туда и обратно через Ладогу — по ледовой «Дороге жизни», — и он, конечно же, понимал, что мы устояли не просто благодаря закону или морозу: