Мои погоны

Додолев Юрий Алексеевич

— Пошли в блиндаж, — сказал Божко. — А Касимов пусть на часах побудет — мало ли что.

В блиндаже было темно. Божко, светя карманным фонариком, осмотрел хозяйским глазом толстые, похожие на канализационные трубы, бревна и, не скрывая восхищения, объявил:

— Не блиндаж — сказка!

Мне в блиндаже не понравилось: темно, сыро, пахнет плесенью. Я выбрался наружу, подошел к Касимову:

— Взгляни-ка, сколько на твоих серебряных?

Файзула вынул из кармана часы.

— Десять

минут пятого.

«Немцы пронюхали, что пришли мы, десантники, и струхнули», — решил я, пыжась мысленно от собственной значимости. Хотел потолковать с Файзулой, но в это время раздался противный вой, и позади нашего окопа шлепнулась мина. Кусты на мгновение наклонились, плащ-палатка, закрывающая вход в блиндаж, наполнилась, как парус, воздухом.

— Тикай в блиндаж, — сказал Файзула.

— А ты?

— Я не боюсь.

— Почему?

— Потому, что оканчивается на «у», — на лице татарина снова появилось то непонятное выражение, на которое я обратил внимание, когда мы хоронили Сорокина.

Войдя в блиндаж, я присел на нары и стал вслушиваться во все нарастающий вой, вздрагивал, когда мина падала недалеко от укрытия. С потолка сыпались песок и труха.

Наш блиндаж походил на погреб. Лишь узенькая полоска света проникала к нам сверху — оттуда, где колыхалась плащ-палатка. Лица ребят я различал смутно, не мог определить — трусят они или нет.

Громыхнуло над головой. Бревна шевельнулись, будто живые, на голову полился тонкой струйкой песок. Я пересел на другое место и подумал, что блиндаж этот не такой уж надежный.

— М-да… — пробормотал, ни к кому не обращаясь, Волчанский. и я определил по его голосу, что он дрейфит, но не осудил Генку: он только принимал боевое крещение, а я прожужжал всем уши, рассказывая, как ходил под прикрытием «тридцатьчетверок», и сейчас каялся в этом, потому что сейчас мне приходилось «держать хвост пистолетом».

— Это еще буза на постном масле, — пугнул я Генку и тем самым прибодрил себя.

Волчанский с шумом вобрал в нос воздух.

— А нехристь все еще там? — Божко осветил фонариком наши лица.

— Угу. — Я показал рукой на потолок.

Божко выругался и крикнул:

— Касимов?

— Ну? — откликнулся тот.

— Сыпь сюда!

— Зачем?

— Сыпь, тебе говорят!

Когда Файзула спустился, Божко спросил, нахмурившись:

— Тебе что, жить надоело?

— Не боюсь я, — начал Файзула. — У меня…

— Слышали! — оборвал его Божко.

Обстрел продолжался минут десять, а потом немцы пошли в атаку. Они приближались короткими перебежками, стреляя из автоматов. Среди деревьев замелькали их фигуры в длиннополых зеленовато-серых шинелях, туго перехваченных ремнями.

— Огонь! — скомандовал Божко.

Я прицелился в грузного

немца — он бежал вперевалочку, — но промазал. Наверное, сильно волновался. Пилотка все время наползала на глаза, и я подумал не к месту, что у меня, длинного, маленькая, непропорциональная росту голова.

Одна из пуль сбила пилотку. От неожиданности я присел. Божко покосился на меня.

— Кажется, ранило. — Я стал ощупывать голову: «Неужели по новой в госпиталь? Опять повоевать не пришлось».

— А ну покажь! — Сержант подошел ко мне.

Я наклонился. Божко взглянул на мою макушку, строго сказал:

— Даже царапинки нет!

С левого фланга ударил пулемет, ему ответил другой — с правого фланга, и немцы стали отходить.

Как только бой стих, в наш окоп спрыгнула девушка-санинструктор в пилотке, чудом державшейся на пышных коротко остриженных волосах, с брезентовой сумкой через плечо, ефрейторскими лычками на погонах и медалью «За отвагу» на высокой, не по-девичьи развитой груди.

— Раненые есть?

Божко усмехнулся, посмотрел на меня.

«Молчи, молчи», — взмолился я.

Божко снова усмехнулся. Повернувшись к девушке, произнес:

— Все, как огурчики!

— Давайте, знакомиться, огурчики, — весело сказала девушка. — Люда, ваш санинструктор.

— Очень приятно! — Генка достал гребешок, подул на него, расчесал бачки.

Люда задержала на нем взгляд, и я решил, что Генкины бачки произвели впечатление.

— Ужинать давайте, — сказал Божко и пригласил Люду в блиндаж.

— Интересная девушка, — задумчиво проговорил Волчанский.

Я мысленно не согласился с ним — Люда мне не понравилась. Ее лицо ничем не отличалось от сотен других женских лиц. Все вроде бы было на месте: нос, рот, глаза и в то же время в этой девушке чего-то недоставало — того, наверное, что было у Зои и… Зины.

Мы грызли сухари, намазанные тушенкой, и слушали Люду. Она, оказывается, воевала в этих краях уже три месяца, теперь их медсанбат передали нашей бригаде. Генка откровенно ухаживал за Людой, а я думал: «Он ни черта не разбирается в женской красоте», — представлял, какой фурор произвела бы на ребят Зоя.

Все посматривали на Людину медаль — ни у кого из нас, кроме Божко, не было боевых наград. Генка не выдержал и спросил:

— За что получила?

Люда поправила медаль — она чуть ли не лежала на груди перпендикулярно к телу:

— За раненых. Двенадцать бойцов вынесла.

«Молодец!» — похвалил я Люду про себя и подумал, что Зоя, наверное, поступила бы так же. «И Зина», — неуверенно добавил я.

— Касимова опять нет? — нарушил ход моих мыслей Божко.

— Здесь я, — отозвался Файзула и, откинув полог, вошел в блиндаж.