Мои пригорки, ручейки. Воспоминания актрисы
Шрифт:
Шло время. Мы репетировали, но у меня ничего не получалось. В присутствии Раневской я просто цепенела и чувствовала себя, как кролик перед удавом. Руки-ноги отнимались, я даже слова произнести не могла.
Конечно, после всех этих комсомольских ролей и Людоедочки сыграть героиню Достоевского было непросто. К тому же я оказалась в таком аристократическом окружении. Ирина Сергеевна с Фаиной Георгиевной часто переходили на французский. А я учила немецкий и, естественно, сидела как тумбочка и ничего не понимала. Они говорили по-французски не из снобизма, это было естественно для людей их круга.
Уже пошли прогоны. И однажды
В тот же день я была у неё. Мы всё прошли, и ничего мне не помогло. А закончился этот длинный-предлинный день грубой прозой жизни: мне пришлось забирать своего напившегося в хлам мужа-художника из гостей.
В театре мне уже сшили потрясающей красоты платье: бело-розовое, воздушное, как пена. Затянутая в корсет, я пришла на грим. И наша гримёрша Елена Ивановна, у которой любимое словечко было «чичас», сделала мне лицо. Она только приговаривала: «Чичас мы носик подтянем, чичас мы бровки нарисуем, чичас мы паричок наденем!» Когда я в роскошном платье и гриме подошла к зеркалу, даже не сразу поняла. «Кто это? – подумала я. – Это я, Валя Талызина».
На сцене все уже были в костюмах, но моё появление вызвало настоящий фурор, потому что я полностью преобразилась. В последней сцене у меня произошёл прорыв: я как выдала со всей силой голоса и темперамента на весь зал: «Князь! Князь! Простите меня!» Фаина Георгиевна не удержалась: это же «Мелодрама!» А Ирина Сергеевна сказала: «Хорошо, хорошо!» Она почувствовала, что из меня хлынуло.
И началось выздоровление. Я и пела, и играла. Естественно, легко. И от моей зажатости не осталось и следа.
На гастролях Театра имени Моссовета в Париже «Дядюшкин сон» имел огромный успех. Про меня писали газеты, и зрители шли смотреть на «русскую красоту».
После «Дядюшкина сна» я поднялась на другую ступень в театре и стала артисткой Ирины Сергеевны. Она действительно ко мне хорошо относилась. Ставила спектакль «Затейник», и я играла главную роль. Потом она взяла «Последнюю жертву» и назначила меня Юлией Павловной Тугиной, а роль тётки Глафиры досталась Фаине Георгиевне Раневской. И тут уже она ко мне относилась хорошо.
Спектакль «Затейник» Розова ставила И. С. Вульф. Марков и я
Помню, я прибегала на репетицию взмыленная, красная, с какой-то съёмки или с озвучивания. И опять мне не давался первый выход. Сквозила какая-то фальшь. И Фаина Георгиевна это почувствовала, у неё ухо было гениальное.
Да и вся моя жизнь в тот момент не очень способствовала растворению в искусстве. Раневская ласково спрашивала: «Деточка, откуда мы сейчас прибежали? Вы как из бани!» Я честно отвечала: «У меня была съёмка, Фаина Геогриевна!» – «Деточка, ну как же можно бегать на съёмки, когда вы репетируете такую роль?!» Я промолчала. Раневская сказала: «Валечка, но ваша героиня пришла из церкви! Она молилась в храме, у вас звучание должно быть другое.
Я человек верующий. Впервые я попала в храм в войну в Омске, когда мне было лет восемь. Народу было миллион, полная церковь. Я пошла-пошла и сразу оказалась напротив алтаря. И я стояла там. Потом началась служба. Рядом была девочка Нина, мы познакомились. Я впервые осеняла себя крестным знамением, но была некрещёная. А бедная моя бабушка, по отцу Серафима Николаевна, избегалась вокруг храма и искала меня повсюду, а я стояла и клала поклоны. Это было первое моё посещение храма. Крещение я приняла в Москве, уже во взрослом возрасте. Но это я сразу приняла абсолютно.
У Островского вообще особая драматургия. У него речь такая, что её нельзя по-другому говорить, её надо говорить только так, как написано, потому что там важна каждая буква. Там своеобразная мелодия, в ней заложены какие-то символы.
Мне удалось добиться звучания первой сцены. А потом оно как-то перешло в фильм «Ирония судьбы, или С лёгким паром!». Это абсолютно точно. Если бы я сейчас его озвучивала, то у меня не было бы этих интонаций, которые прозвучали в фильме. Все ведь до сих пор оценивают мою работу очень высоко.
В середине репетиции спектакля «Последняя жертва» Ирина Сергеевна ушла совсем. Навсегда.
И это для нас было крахом. Мы были растеряны, мы рыдали. Что будет со спектаклем? И Завадский ничего не говорил. А мы половину уже отрепетировали.
Ирина Сергеевна была у Завадского четвёртой женой. Юрий Александрович её оставил ради Улановой. Женщины его любили. А к Галине Сергеевне он потрясающе относился. Ходил на все её балеты, даже после того, как они расстались. Танцевала она божественно, это было что-то неземное.
Причина их разрыва мне неизвестна. Для Завадского Уланова была богиней. Театральный критик Борис Поюровский, который дружил и с Галиной Сергеевной, и с Юрием Александровичем, рассказывал, как однажды пришёл к Завадскому, и вдруг звонит Уланова: «Юра, приезжай, у нас есть салат, и мы сейчас тут организуем стол!» И тот сказал: «Боря, извините, но я с вами разговаривать не могу, я еду к Галине Сергеевне Утановой».
Судьба спектакля «Последняя жертва» складывалась драматически. Скоропостижный уход Ирины Сергеевны означал крах постановки. И вдруг режиссёр Юра Галкин предложил: «А давайте мы «Последнюю жертву» всё-таки поставим, потому что Ирина Сергеевна начала её репетировать». А Юра Галкин был её учеником на режиссёрском факультете. И мы все согласились. Оставалась одна Фаина Георгиевна, с которой было непонятно: то ли она будет репетировать внепланово, доделывать с нами этот спектакль, то ли не будет.
Мы пришли к ней домой и стали пытать: «Вы будете репетировать или нет?» И она ответила: «Да, я буду репетировать». Это было из ряда вон, потому что Раневская уже находилась в возрасте, ей было тяжело, но в память Ирины Сергеевны она сказала «да». И мы, Марков, Бортников и я, окрылённые, что Раневская с нами, стали репетировать каждый день по нескольку часов.
«Последняя жертва» узнает, что Дульгин женится на другой