Мои пригорки, ручейки. Воспоминания актрисы
Шрифт:
Потом наступил очередной период простоя. Я была близка к отчаянию. И вдруг вспомнила Веру Петровну Марецкую, которой я однажды пожаловалась, что меня перестали снимать. Великая актриса возмутилась: «Что ты тут передо мной ревёшь? Не такие беды переживали. И войну прошли, и разруху Подумаешь, не снимают. И у меня бывают простои. Однажды почти на два года „отлучили” от экрана. А я взяла и сделала программу на стихи Марины Цветаевой. Разве ты, молодая, талантливая, не сможешь сделать подобное?»
«Петербургские
Я не раз вспоминала наш разговор. И решила на пустом месте построить собственную программу чтеца-декламатора. Но кого из великих было выбрать себе «в жертву»? Я люблю поэзию, многих авторов помню наизусть. Но надо было выбрать такие стихи, которые были бы созвучны и мне, и зрителям, и безвременью 1990-х.
На одной из творческих встреч кто-то из поклонников подарил мне сборник Алексея Николаевича Апухтина. Открыла однотомник, прочла строки:
О, друг неведомый! Предмет моей мечты,Мой светлый идеал в посланье безымянномТак грубо очертить напрасно хочешь ты:Я клеветам не верю странным.А если ты и прав, – я, чудный призрак мой,Я ту любовь купил ценой таких страданий,Что не отдам её за мертвенный покой,За жизнь без муки и желаний……Прочла и не смогла больше оторваться. Это было как наваждение. Сказать, что мне понравились стихи Апухтина, – ничего не сказать. Я заболела ими. И как в студенческие годы, помчалась за своими чувствами и сомнениями к режиссёру Роману Виктюку: «Помоги выстроить композицию. Какие стихи взять?» – «Нет уж, ты сама выбери самые-самые, которые тебе понравились. И потом мы вместе придумаем, что с ними делать дальше».
А дальше Виктюк меня надолго «потерял». Или я его.
Мне так хотелось побольше узнать об Апухтине! Как разгадать колдовство его строк? Я сидела в Ленинке, моталась в Клин, где находится Дом-музей Чайковского. В музейном архиве читала переписку Чайковского и Апухтина. Листала страницы воспоминаний Модеста Ильича Чайковского, брата композитора и первого биографа Апухтина.
Стихи Апухтина вдохновляли Чайковского на написание романсов «Ночи безумные, ночи бессонные…», «Ни отзыва, ни слова, ни привета…», «День ли царит, тишина ли ночная…».
Отобрав для композиции стихи, я прочла их Виктюку. Они ему тоже понравились, и он дал совет: «Теперь тебе надо найти пианиста и скрипача, которые будут музыкально сопровождать стихи. Звучит скрипка – ты читаешь стихи».
И я начала работу. Нашла музыкантов, которые мне помогали бесплатно, на одном энтузиазме. И мы сделали программу на час с небольшим. Но что дальше? Кому предложить, «как продать»? Я позвонила на телевидение, и мне порекомендовали режиссёра Анну Алексеевну Шишко. Договорились о просмотре программы в моём театре. Пришла белокурая молодая улыбчивая энергичная женщина с ямочками на щеках. Анне моя программа очень понравилась: «Это потрясающе! Будем работать, но необходимо устроить просмотр для моего
Мой Апухтин стал своего рода пробой пера. За программу нас хвалили, а Шишко вдруг спросила: «Валентина Илларионовна, а кто у нас следующий?» И я, не задумываясь, ответила: «Зинаида Гиппиус».
Мы начали собирать материал по творчеству Зинаиды Гиппиус, поэтессы Серебряного века. Но проблема заключалась в том, что две трети своей жизни она провела за границей, а снимать во Франции в 1990-е было нереально. Съёмки за границей – дорогое удовольствие. И работу пришлось отложить. А пока я предложила снять сюжет о поэтессе Анне Барковой.
Получилась интересная и необычная программа. Мы снимали Крутицкое подворье, дом, где жила поэтесса, Брюсов переулок, по которому она часто возвращалась из храма, тюрьму, где ей пришлось провести семнадцать лет.
Мы вели съёмку в разрушенной церкви XVI века, где крестили ещё Александра Суворова. Я должна была читать стихи на фоне руин. На меня всё это так подействовало, что я поняла: в моём исполнении это должно как-то отразиться. Не знаю, как объяснить, но вдруг я почувствовала какое-то мистическое единство строк Барковой, написанных в тюрьме, ауры разрушенного храма и моего голоса, звучащего в этих декорациях. В воздухе витало что-то от таинства молитвы. Я растворялась в сплетениях судьбы моей героини.
Как мне мешал контролирующий профессиональный взгляд режиссёра! Я тихим голосом попросила: «Аня, уйдите!» Так же тихо она спросила: «Почему? Зачем?»
Что сказать? Это было как если бы в консерватории застучал отбойный молоток. Я инстинктивно боялась, что мой настрой сломается и восстановить его будет сложно, почти невозможно.
Дальнейшее помню как в тумане. «Толстая! Уходи отсюда! Уйди, я сказала!» – грубо зашипела я на своего любимого режиссёра. Вспоминаю – и до сих пор стыдно. Стыдно, что нанесла хорошему человеку такую грубую незаслуженную обиду. И «уйди», да ещё «толстая», как будто я сама очень стройная! Потом много раз извинялась перед Аней за свой некрасивый поступок. Она поняла моё состояние и простила. Стихи и церковь подействовали на нас троих – на меня, режиссёра и оператора.
В квартиру Барковой на Суворовском бульваре нас не пустили. Мы постояли во дворе-колодце. Я представила себе, как поэтесса после семнадцати лет тюрьмы и лагерей в одинокой 14-метровой вечно полутёмной комнате пишет тончайшей прозрачности стихи. И в гулкой тишине двора я начала их читать.
Я продолжала мечтать о том, чтобы всё-таки вернуться к Зинаиде Гиппиус. И этот момент настал. Переплетения жизни двух поэтов – Зинаиды Николаевны Гиппиус и её мужа Дмитрия Сергеевича Мережковского – были такими насыщенными, что для их описания потребовался бы не один роман, но нам надо было отобразить лишь тонкий, но важный пласт.
Я читала дневники, письма, книги Зинаиды Гиппиус. Меня буквально пронзили строки: «Не скрою, что я в ужасной грусти: люблю Францию, люблю Париж, а меня тянет домой, в Россию, и не хочу верить, что нити, связывающие меня с Россией, порваны».
И ещё: «7 декабря, в воскресенье 1941 года умер Дмитрий Сергеевич. Пишу теперь, когда моя жизнь кончена, это я ощущаю сознанием. Я пока ещё живу физически только, а потому смерти моей не видят другие, и понимают, и не могут понять… Последний наш разговор с ним. Я говорю: «Выше России – свобода». А он: «Без России мне и свобода не мила!»