Мои пятнадцать редакторов
Шрифт:
А в субботу утром Соколов поднялся к нам – попрощаться. Весь как был, с чемоданом, ввалился в номер, царапая косяки.
– Ну, что, коллеги, вздрогнем напоследок? – и выставил на стол "Перцовую". – А вы, я слышал, поэты? Стихи пишете? Оба? Так я их тоже иногда пишу.
И сходу принялся читать что-то длинное и путаное. Я не запомнил ни строчки. У меня вообще плохая память на скверные стихи. Но, кажется, что-то мрачно-алкогольное, вроде "Черного человека". Во всяком случае, рифма "боль-алкоголь" там присутствовала.
– И куда же ты сейчас поедешь? – спросил Витя.
– В Ишим, – отвечал Соколов довольно бодро. – Или я в Ишиме
Вынул из чемодана толстенную папку с газетными вырезками и стал их перебирать. Судя по жирным пятнам на бумаге, делал это Володя уже не в первый раз. И даже не в десятый.
Перебирал Соколов долго, старательно, вырезка за вырезкой. Мелькали до жути знакомые заголовки: "С открытым сердцем", "Поет душа механизатора", "Первая борозда"…
– Да вот же, точно, Ишим, – сказал Соколов, и показал нам вырезку с материалом "Что там, в подойнике?". – Ну, значит, поеду тогда в Голышманово. А можно и в Бердюжье податься. Но я там, кажется, уже бывал…
Откуда он вообще взялся и куда потом сгинул, я не знаю. Во всяком случае, на кустовом совещании журналистов в Ялуторовске Соколова не было.
– Я у ребят из Голышманово узнавал: говорят, приезжал к ним весной Соколов, да уже уехал, – рассказывал Витя. – Всего-то месяц у них и проработал. Между прочим, пять тысяч строк успел опубликовать.
Переписывать газетные материалы, пусть даже и свои, в журналистике всегда считалось дурным тоном. Но кто и когда хороший вкус у Володи воспитывал? Строчки надо давать!..
А я еще много лет после этого встречал в самых разных газетах то "Первую борозду", то "С открытым сердцем", а то и "Что там, в подойнике?" И всякий раз смотрел фамилию автора: не В. Соколов ли? Не С. Владимиров?
Он ведь такой, Володя. Он – везде, везде…
В конце января приехал в гости Гена Давыдов. За несколько месяцев, проведенных в Литинституте, прозаик не написал ни строчки. Говорил, что очень расстроился из-за рассказа "Сявка", который отдавал для обсуждения в семинаре В.Е. Субботина. (Рассказ мне запомнился своей последней фразой: "С тех пор прошло десять лет, а может быть, и сто".).
– Досталось мне крепко. Ругали все, кому не лень, особенно москвичи, – рассказывал Гена. – Дескать, что это за герой – бывший зэк, да как его в общежитии в одну комнату с молодыми рабочими поселили… Эстеты хреновы. Я им говорю: все так и было, как в рассказе написано, я сам в этой комнате полгода жил! А они опять за свое: столько вокруг чистого и прекрасного, а ты героев в задрипанной общаге ищешь. Ну, ничего, я свою силу знаю! Как писал, так и буду писать.
– Сессию-то сдал? – спросил я.
– На трояки. Теперь и "степку" не дадут. Ладно, хоть "хвостов" нет, и на том спасибо. Да там предметы такие – хрен с налета сдашь. Прихожу я к Кедрову на зачет, а он давай ко мне приставать с народным фольклором. А я фольклор даже с похмелья не учил. Ну, думаю, сказки и сказки, что там мудрить? И начал ему что-то про Колобка рассказывать. Так Кедров меня чуть с зачета не выгнал.
Гена был сиротой, с шестнадцати лет мотался по общежитиям, стройкам и "шабашкам". Вынес из этих "университетов" тоническое заикание и жизненный опыт, который в столице, понятно, днем с огнем не найти. Пару семестров отучился в Барнауле – в педагогическом институте. А в 27 лет вдруг решил поступить в Литинститут. Захотелось рассказать о жизни, которую он так хорошо знал, пусть даже и не с самой
Мы с Геной были знакомы ровно пять лет – пока он учился в Литинституте. Я приезжал на очередную сессию, первым делом заходил в знакомую комнату на пятом этаже – и заставал примерно такую картину: за столом сидит Гена, рядом – только что прилетевший с Сахалина Витя (пару раз наши сессии совпадали), тут же Юра Кабанков, Витя Голубев, Сережа Ионин и другие.
– Ну, вот еще один подарочек явился! – восклицал Гена, едва лишь я возникал на пороге. Это была его коронная фраза…
В 1980 году я задержался после весенней сессии (ждал денег на обратный билет). Москва готовилась к летней Олимпиаде, в общежитии Литинститута срочно меняли обои и завозили новую мебель: на третьем этаже, где обычно живут заочники, предполагалось поселить журналистов. Я перебрался к Генке на пятый этаж. Вечерами мы вели разговоры о том, о сем и мечтали о славе.
– А не написать ли нам юмористическую повесть? – предложил однажды Гена.
– Почему именно юмористическую? – спросил я.
– Потому что ее легче напечатать, – ответил Гена, не задумываясь. – Ты в "Литературной учебе" повесть Славки Лецика читал? "Петух с глушителем" называется? Вот такую примерно вещь мы и напишем.
Повесть я читал. В том же восьмидесятом довелось мне встретиться и с автором – на совещании молодых литераторов в Благовещенске. Вечером хорошо посидели в редакции газеты "Амурский комсомолец", где В. Лецик в то время работал ответственным секретарем. Правда, я не уверен, что он меня вспомнит при встрече. У творческой интеллигенции вообще память дырявая, сколько раз в этом убеждался. Иной не то чтобы имя – фамилию, и ту при встрече вспомнить не может. Ладно, хоть я подобной амнезией пока не страдаю.
– Мне, может, уже завтра домой ехать. Стоит ли начинать? – засомневался я.
– Еще как стоит, – успокоил Гена. – У меня для таких вещей стиль тяжеловат, да и с юмором, знаешь, слабовато. А вместе у нас неплохо получится.
Я согласился. Повесть мы решили назвать "В объятиях Венеры". Сюжет ее прост. Это история о провинциальном альфонсе по фамилии Дюндик, который приезжает в Москву и ради столичной прописки начинает ухаживать за дочкой известного писателя Льва Львовича Лимонова. Чем там у них дело кончилось, я до сих пор не знаю, поскольку успел написать всего два авторских листа (из трех). А вот откуда взялся Дюндик – могу сказать абсолютно точно: эту редкую фамилию я позаимствовал у одного из студентов Владивостокского медицинского института, в котором когда-то учился. С тех пор осталась у меня эта вредная привычка – давать своим литературным героям реальные либо слегка измененные имена.
В течение двух недель каждый день для меня начинался примерно одинаково. С утра Гена уходил клеить обои и таскать мебель (он числился в общежитии разнорабочим), а я садился за допотопную "Москву" и начинал гнать сюжет по проложенной колее. Часов в пять появлялся Гена и просматривал написанное за день. Мы обсуждали очередные главы, пили чай вприглядку и ложились спать. А утром все повторялось сначала.
Потом пришли деньги, и я улетел в Благовещенск. А Гена дописал повесть и… отдал ее на кафедру творчества как свою дипломную работу. Сказать мне об этом он то ли забыл, то ли постеснялся.