Мои Турки
Шрифт:
По пути из кабинета меня задержала Островская, заведующая отделом пропаганды и агитации, женщина волевая и резкая:
— Не доверяйте ему, не вздумайте его отпускать одного, езжайте всей семьей сразу, ведь у них там другая стратегия.
Меня и саму покоробило поведение Рэмира: в кабинете секретарей он с меня чуть пылинки не сдувал, на виду у всех поправлял на костюме студенческий значок, а выйдя из здания, не проронил ни слова, сел в трамвай, шедший на улицу Строителей. Поехал к матери. Я поехала домой к детям в другую сторону.
Разумеется, доложил матери,
— Мама, он за нами не вернется, я все поняла из их разговора, — плача, говорила мне дочь.
Она училась в пятом классе и была очень умной девочкой. Я, разумеется, ей поверила. Да и понятно. Стороны были неравноценны: с одной стороны я, молодая, доверчивая, наивная, обивающая пороги ради никому ненужных справок; с другой стороны, опытный профессионал-судья с двумя взрослыми сыновьями и многолетней поставленной целью.
Спазмы в груди были так сильны, а боль остра, что не хватало глоточка воздуха. Прилечь бы, да нельзя, подумают, притворяюсь, вызываю жалость. И не с кем поделиться, да и боюсь рассердить Рэмира и испортить все еще хуже.
И вдруг за день до отъезда муж приглашает меня в кино. Шел фильм «Родная кровь». По содержанию там муж оставил свою семью.
— Только ты так, пожалуйста, не сделай.
— Да что я, сумасшедший? — ответил Рэмир.
Уезжал он 25 февраля 1964 года. Кроме меня, провожали двое его сослуживцев.
На вокзале, обняв меня, он поднялся в тамбур.
— Тамара, передай Эрику мою гитару, а он…
Поезд лязгнул, последних слов я не расслышала. По дороге домой преподаватель Царев, коснувшись моих плеч, погладил по руке и сказал горько:
— Да… Всякое бывает.
Он знал, следовательно, о полном разрыве Рэмира с семьей. Что-то предполагали и другие работники института, так как за месяц или полтора до отъезда Рэмира ко мне домой приходил его заместитель, Юрий Евгеньевич Серов, расспрашивал, что это вдруг происходит.
Знал и преподаватель Симонов, бросив однажды фразу:
— Я прошел войну, видел жестокость, но то, что делает Заверткин, в моем сознании не укладывается.
Глава 2. Мы одни
После вокзала была страшная опустошенность. Возвратившись поздним вечером, я продрогла на морозе, взобралась на большую кровать, усадила на нее детей, показавшихся мне такими беззащитными и маленькими, и стала им вслух читать «Кому на Руси жить хорошо» Некрасова.
А позже, уже засыпая, подумала: «Лучше конец с ужасом, чем ужас без конца». Я измучилась до предела. Не нужно иметь семь пядей во лбу, чтобы понять, что муж давно ищет повода, чтобы уйти из семьи. Боль в груди вцепилась как клещами: шесть последних месяцев были похожи на истязание. И это после того сразу, как я возвратилась с лечения. Обидно было до слез: вот он, придя домой, ничего не ест, ночью стирает тайком свое белье, не разговаривает, не объясняет. Так можно было бы и сойти с ума. Но
А вдруг Рэмир позвонит, и мы уедем туда, где будем жить так, как умеем сами, без нравоучений и упреков Елены Петровны, и все наладится.
Люда эту зиму часто болела, пропускала занятия в школе, но под ее подушкой всегда был блокнот и карандаш, чтоб при звонке из Москвы сразу успеть записать название того города, в который мы поедем.
И вскоре ночью звонок раздался:
— Тамара, на хороший конец не рассчитывай. Семью я брать не буду: у меня другая семья. К тебе человеческая просьба: будь добра, дай развод.
И все. И короткие звонки.
Когда я услышала это известие, мне показалось, что в мою грудь забили деревянный кол, я задыхаюсь и умираю.
А рядом стояла босая, в ночной сорочке с блокнотом в руках Люда. Она словно придала мне силы, чтобы устоять. Но про себя я твердила:
— Как же я все ей скажу? Но сказать пришлось:
— Отец оставил нас.
— Я знаю, — ответила Люда, все понимая.
И я видела, как дух Люды, делавший ее тем, кем она была, медленно угасал. На моих глазах из миловидной пятиклассницы она превратилась во взрослую женщину со страдающим лицом. Я не знала, как ей помочь, просто обняла ее, прижала к себе. Я старалась утешить ее, а она меня. Мы были похожи на двух раненых, умирающих зверьков.
Прошли годы. И если бы меня спросили сейчас, как бы я начала жизнь заново, я ответила бы, что все бы повторила.
Детский бронходенит затягивался, реакция Пирке была положительной, все до единого лечащие врачи убеждали, что ребенок перерастет. Но необходимо одно условие: избегать контакта с больными туберкулезом. У меня не было выбора, я спасала детей.
Шли месяцы тяжелые, безденежные. От Рэмира вестей не было. Райком отказался снять его с партийного учета и выдать на руки карточку и открепительный талон, чтобы потом узнать, где же он от семьи скрывается. В ту его версию они не верили.
Раздражали телефонные звонки любопытных:
— Неужели это правда? Вот негодяй!
Это я могла позволить в своей душе ругать его, как угодно, чтобы он ни позволил. Но меня коробило, если чернили его посторонние.
И мы сняли телефон. Посмотрев вдруг на себя в зеркало, я удивилась: стала седой. Седина поднялась ровным ореолом. Но и это меня не очень огорчило, а вот боль в груди от многих страданий — боль периодически нестерпимую — я приобрела навсегда.
В институте, где работал Рэмир, появился новый директор. Сослуживцы, видимо, рассказали этому старому строителю мою печальную эпопею, и он решил помочь голодающей семье, нашел мне работу в стройтресте инженером группы проекта производства работ. Игорька пришлось отправить в Турки, за ним приехала мама Катя, так как дома его оставлять было не с кем. Как только закончился учебный год, туда я отвезла и Люду, с головой уйдя в новую работу.