Мои Турки
Шрифт:
И вот сегодня мы в кино, завтра на танцах, послезавтра гуляли по аллеям парка Строителей, в следующий день катаемся на закате на лодке по озеру.
Однажды пришли из кино, поужинали. Один из нас моет посуду, другой вытирает, болтаем о том о сем. Только мне все эти дни неспокойно, натянут каждый нерв. Отчего он не продолжает говорить то, о чем писал в письме? Уже темно, а спать не хочется. Рэмир ставит пластинку и приглашает танцевать. Господи! Он же до боли свой! Немыслимо представить, если может что-то измениться. Но я все время, как под током.
— К нам в УНР приехал
И я больше не выдержала:
— А когда же мы будем разводиться?
— Ты с ума сошла. О чем ты?
— О твоем предложении в письме.
— Мать, что ли, его сюда переслала?
— Сама получила, оттого и приехала.
— Странно… Ты же такая открытая, а молчала. Не верится даже.
Да, не в моем характере скрывать или молчать. Он меня хорошо знал.
— Но ты же мне рот не дал раскрыть, когда я приехала, закружил по комнате, как в институте, потащил в кино.
Мы сели в маленькой комнате на диван.
— Я рад был тебя видеть. Только, понимаешь… Мать хочет в Орск. Няня умерла, Эрик в армии, и мать хочет жить со мной. Но я-то знаю, что ты боишься туберкулеза больше смерти.
— Я не за себя. Приехав к вам, я одевала халат матери, спала на ее кровати, когда она была в командировке. Мне бы и теперь в голову не пришло тревожиться, будь Люда в норме. Но у нее с первых почти месяцев повышенная температура, держится бронходенит. Разные врачи, не сговариваясь, спрашивают, нет ли в семье больных туберкулезом, уверяют, что ребенок перерастет, такое бывает у восмидесяти-девяноста процентов детей. Но в организм не должны попадать палочки Коха.
— Вот я и не знаю, что делать, — сказал Рэмир.
— Но, может быть, дело не в матери? Возможно, у тебя кто-то есть? — спросила я.
— Это ты и из головы выброси.
Я спросила про окровавленные куски газеты под периной.
— У мамы кровохарканье.
— А нельзя ли привезти мать в Орск, но жить не вместе, а добиться ей квартиру поближе к нашей, чтоб ты в любое время мог бывать у нее, помогать. Мне так жаль разводиться.
— И мне жаль. Но кто даст еще квартиру? С жильем тяжело.
Мы все сидели на диванчике плечо к плечу. Что делать, не знаем.
Ночью было не до сна. Перед глазами вставали картины, когда туберкулез беспощадно косил людей. Вот я двух-трехлетняя прячу за спину ручонки, чтоб не взять гостинцы от дяди Андрюши, больного туберкулезом. Вот меня, дошкольницу, мама Наташа посылает играть к Царьковым:
— У них есть две девочки, познакомься с ними и не скучай дома. Я не знала, где живут Царьковы, но мама Наташа посоветовала отсчитать от нас шесть-семь домов.
— Их дом коньком стоит.
Я не понимала — как это «коньком», увидела вдавшийся чуть во двор дом, около которого стоял мальчик. Подошла к нему.
— А у вас есть две девочки?
— Есть, — ответил мальчик.
Но это был не Царьков мальчик, а Гаврилов Гена {Елагин по-уличному). У них только что умер отец от туберкулеза. Болели и сестренки Гены: Люся и Валя. Вскоре умерли и они. Генка был моим ровесником,
Вот я уже школьница. Мы играем напротив нашего дома посередине улицы в лапту, а на краю оврага стоит Аля Паленова {Иванова по документам). Она почти моя ровесница, только на год моложе, но в лапту не играет. У Али туберкулез. Весной похоронили отца Али, а осенью и Алю. Вскоре после похорон у матери Али, тети Тани, родился мальчик Юра. Юрка рос слабеньким, но контакта с дядей Васей, его отцом, и сестрой Алей уже не было. Юра жив и сейчас.
И вот хоронят дядю Андрюшу. Как он боролся с туберкулезом, но болезнь сильнее.
Перед глазами и умирающая Лида. Я жила у крестной и только изредка заглядывала домой. На праздник мама Катя с Марусей ушли в Дом культуры.
— Мама, ведь и я пошла бы с ними. Мне же девятнадцать лет, а я вот лежу…
По ее лицу струились слезы. Хоронила ее вся наша улица и весь мой класс. Да что улица!? Чуть ли не половина Турков. Этого никогда не забыть.
А оставленный Сережей институт? Он бросил его из-за страха, из-за намека врача, что может заболеть чахоткой, хотя невозможно выбросить из памяти, с каким трудом с семилетним образованием он подготовил себя и поступил учиться, как голодал там без стипендии и без малейшей помощи из дома, где лежала больная сестра, а отец сидел в тюрьме, как надрывался грузчиком на пристани. Учиться оставалось почти один год. Но пришлось расстаться с мечтой.
Вскоре из Бакур пришло письмо. Мать спрашивала Рэмира, как я реагирую на развод. Неуверенная, пойдет ли Рэмир ходатайствовать для матери жилье, я обратилась к Акулинину с этой просьбой сама. Не знаю, обращался ли и Рэмир, но вскоре нам дали комнату в новом доме для матери, от нашей квартиры всего через переулок. Ее соседями по квартире были бездетные муж с женой. Работать мать стала юрисконсультом.
Все нормализовалось. Рэмира избрали секретарем парткома нашего треста. Люда ходила в детский сад, я вступила в партию. Будучи молодым коммунистом, осталась заместителем секретаря ВЛКСМ треста, редактором газеты, училась в вечернем университете марксизма-ленинизма, участвовала в художественной самодеятельности. Энергия из меня била ключом. Вскоре мы поставили спектакль «Мать своих детей». Мы взялись за новый спектакль. Но я возненавидела свою роль шпионки.
— Ты почему сегодня не на репетиции? — спросил Рэмир.
Он убедил меня вернуться, ведь кто-то, мол, играет даже и Гитлера.
Обычно я репетировала, Рэмир играл в Доме культуры на биллиарде. С нами всегда была и Люда, она любила клуб.
Объявили о подготовке «Платона Кречета». Ушам не поверила. Это же наш семейный спектакль, где играла вся семья и даже я, маленькая школьница в роли Майки. С детства и до сих пор я многие реплики помнила наизусть. Теперь у меня уже роль Лиды (когда-то роль Лиды и Платона играли мама Катя и Сережа, ее брат).