Мои Турки
Шрифт:
На шее еще билась в жилочке кровь, по-прежнему оставались пунцовыми губы, но она уже не произносила ни слова. Не отходя ни на шаг, я корила себя за то, что была послушной, не «дралась» в последние годы за нее с папой Сережей. А ведь она с рождения была непоседой, никогда не любила быть домоседкой, любила общество, людей, шум, веселье. Напоследок своей жизни она просила так немного: отпустить ее ненадолго в гости. Как птица просилась на волю. В молодости она тяжело болела малярией, навсегда была нарушена работа селезенки, в последние годы из-за приступов вызывали «скорую». Возможно, я ошибаюсь, но не повредили ли опухшую
Живот ее слева стал заметно увеличиваться, она умоляла снять гипс, пытаясь избавиться от него своими руками, царапая их о гипс до крови.
Наконец, из нее вышла густая, как печень, кровь. Живот опал.
Она лежала удивительно стройная и молодая: кипельно-белое лицо без морщин с румянцем на щеках и пунцовые губы.
Привели хирурга, и он полностью освободил ее от гипса. Но она уже ничего не чувствовала.
— Нога срослась? — спросил Игорь.
— Нет, — ответил хирург.
Он не захотел ответить и на вопрос, отчего вышла из нее эта кровь. Не повредила ли она что-то в брюшной полости при падении?
Наутро сделали сердечный укол, как советовала с вечера медсестра. Но жилочка вдруг на шее замерла, лицо стало бледнеть, а губы синеть. Помочь мы уже ничем не могли.
22 октября 1995 года нашей мамы Кати не стало. Именно этого года она боялась. Многие члены нашей семьи умирали в разном возрасте, но на цифре «9».
Лида — в 19 лет.
Маруся — в 29 лет.
Старенький папа — в 69 лет.
Сережа — в 79 лет.
Дядя Коля — в 79 лет.
Мама Катя — в 89 лет.
Я кричала и захлебывалась слезами, я не хотела, чтобы тело мамы обмывали, это может быть, еще не смерть, и она придет в себя от сердечного приступа. Но пошел четвертый день, а в себя она не приходила. Совсем недавно она сердцем прощалась со своей горницей:
— Как люблю я свою горницу! — звучал ее голос.
Что бы мы делали без Игоря? Люда, папа Сережа и я были как парализованные. Люда дважды теряла сознание. По силе возможности Игорю в похоронах помогали приехавшие из Саратова Слава и Сер-жик, племянники мамы Кати. Приехала Валя. До поминок «девять дней» Игорь был с нами, а Валя, Слава и Сержик после похорон уехали. Было еще далеко до поминок «сорок дней». Я ходила как обезумевшая, со стеклянными глазами. Папа Сережа все беспокоился, чтобы я не простыла, все предлагал вместо тапочек мамины обрезки от валенок. То вдруг в комоде находил рукавички мамы Кати и совал мне. И все сердился, что в память о маме я раздаю много ее вещей соседям:
— Себе побереги, это и тебе пригодится.
Как-то я вышла на улицу за ворота. Папа Сережа, рубивший дрова во дворе, вышел следом:
— Да ведь продует тебя.
Он ввел меня, словно слепую, во двор.
— Вот тут в затишье и стой, в огороде тоже не ветрено. Однажды папа Сережа заметил Люде:
— Мать-то совсем плоха и ест мало.
— Ничего, все наладится, — ответила Люда.
Как-то само собой у нас распределились обязанности: утром папа Сережа разжигал плиту и варил какую-нибудь кашу, как при маме Кате. Люда варила обед. Я мыла посуду, а папа Сережа вскоре после обеда затапливал голландку, потом ложился отдохнуть, а вечером мы пили чай.
Как-то за завтраком я вдруг обратила внимание на то, что у папы Сережи стали бледными недавно еще
— Люда, папу Сережу надо увозить в Орск, — сказала я дочери.
— Конечно, и я так думаю.
Как все сделать практически? Если нам с Людой уехать к Новому году, а он тут среди своих знакомых поищет домоседа?
Он словно слышал наш разговор. А может быть, и слышал:
— Как вы уедете, эх я и орать буду.
— Мы не уезжаем, папа Сережа, — сказала Люда.
Я по-прежнему жалела маму, но жалела и его. Он много сделал нам хорошего, и о том, что нам не следует расставаться, было ясно.
В мыслях мы все трое уже в Орске, планирую, в какой кастрюле нам удобнее варить кашу, которой он приучил нас завтракать каждый день. Была довольна, что мы сохранили вторую Людину кровать, все берегли на случай, если сагитируем их обоих переехать в Орск.
А пока продолжали жить в Турках, не зная, как нам всем подняться и как быть с домом.
Однажды он пришел домой как будто бы под хмельком и сказал, что провел телефон, чтоб вызывать «скорую», когда потребуется.
Как-то за обедом он сказал нам о том, что после выходных собирается сходить к терапевту за бесплатным рецептом на нитроглицерин. Я удивилась: Игорь привез ему этого лекарства половину целлофанового мешочка.
— Ну и что же? А это дадут еще бесплатно.
Было воскресенье. Мы пообедали, Люда ушла к Алке. Я, вымыв посуду, прилегла на мамину кровать, а папа Сережа сидел у топившейся голландки, подкладывая чурочки.
— Папа Сережа, а как звали твою маму?
— Ее звали Надеждой Ивановной. В семье было трое детей. Жили бедно. Корова, правда, была. А лошадь мы отдали под расписку в Красную Армию в гражданскую войну. Однажды отец получил письмо о том, что из табуна в Балашове он может взять свою лошадь. На чем за ней поедешь? Да и на какие средства? Отец пошел в Балашов пешком, нашел и табун, но в табуне нашей лошади не оказалось. Ходил и второй раз, да без толку. Бедствовали, конечно. Потом организовали колхоз, тоже было не сладко, но уже полегче.
— Отец был талантливым механиком, его ценили, около него и я многому научился, уже помогал в колхозе. Работала и мать, когда могла отойти от младшего ребенка. Но пришла беда: на ремонте веялки отцу оторвало руку. До Турков далеко, жара, пыль. Не сразу до больницы добрались. Только, видно, поздно: началась гангрена, и отец умер.
С горя ли, с чего ли другого, но у матери начался рак желудка. Похоронили и ее.
Я младшим братьям остался за мать и за отца. Из колхоза меня перевели в совхоз ближе к машинам, в которых я уже хорошо разбирался. А вскоре назначили заведующим гаражом. Зарплату положили хорошую, купил костюм, велосипед, ручные часы. А потом и женился.
Отслужил армию. До демобилизации оставались последние месяцы, но началась война с немцами, домой я так и не попал. Ну, а остальное ты и сама знаешь.
Вечером за ужином Люда спросила:
— Папа Сережа, ты идешь завтра к врачу?
Он не ответил. Мне понравилось, что он отмолчался. Я не хотела, чтобы он шел: завтра понедельник, а я не люблю понедельников. Намекнуть о понедельнике не осмелилась, он убежденный атеист, не верит в суеверия. Сказать, что в понедельник будет слишком большой наплыв больных из деревень, тоже нельзя, это уже было и он говорил: