Мои Великие старухи
Шрифт:
И Сталин стоял за портьерой…
– Вспоминаю, что вскоре после нашего знакомства в Нью-Йорке Капа сказал мне: «Я совершенно исчез с шахматной арены… Я даже стал ненавидеть шахматы! Но сейчас моя жизнь стала другой, и я снова играю. Встретив тебя, я понял, что не все потеряно, что моя жизнь переменилась, и я буду снова играть. Ради тебя, моя вишенка. Только для тебя я стану величайшим гроссмейстером в мире. Я заработаю много денег. Мы поженимся, и я буду любить тебя, обеспечивать и заботиться о тебе».
И Капа сдержал свое слово. На следующем турнире в Москве он завоевал первый приз, хотя игра проходила в очень волнующей обстановке. Поговаривали, что сам Сталин
Я предсказала ему победу
С Капой мы очень редко говорили о шахматах. Он вообще ни с кем не обсуждал предстоящие турниры. Но в день отъезда я рискнула сказать ему о своем прогнозе: «Я уверена, ты выиграешь этот турнир! Помнишь, как однажды в Кельне в соборе я зажгла свечу? И прочитала молитву, как делала это в России, когда была ребенком. Никогда прежде так неистово я не молилась. Думаю, что моя молитва была услышана».
Мы приехали в Лондон в конце лета. День был жаркий. Капа собирался в Ноттингем. Он должен был участвовать в очень важном турнире, и мы обсуждали, стоит ли мне ехать с ним. Решили, что он поедет один. А мне на ум пришла французская поговорка: «Расставание – маленькая смерть». Где-то в подсознании я уже поняла, что время неумолимо разъединяет нас. Когда Капа уехал, я почувствовала ужасное одиночество, мне даже Лондон показался скучным и неинтересным. Ночью, оставшись одна в своей комнате, я в мучительном беспокойстве ходила от стены к стене.
Видеть его для меня всегда было праздником
Когда начался турнир, газеты мигом стали интересом всего моего существования. В печати жизнь Капы выглядела странно: что-то новое для меня и далекое чувствовалось в газетных новостях. Сейчас его жизнь, а значит, и моя открыты судам и пересудам, принадлежат как бы всему миру.
Капа играл хорошо, но не так блестяще, как мы надеялись. Один из наших министров, входивших в группу поддержки, с укоризной бросил: «О! Почему же он не потренировался? Он должен был накачать себя перед таким важным состязанием!» «Он никогда не тренируется, – ответила я. – Все, что ему требуется, – это хорошо себя чувствовать».
Длинные, мрачные дни перерастали в недели. Я жила в «Гарден-Клаб» среди заумных, начитанных теток, проявляющих ко мне любопытство с характерной для британских леди вежливой манерностью. Некоторые из них интересовались, не киноактриса ли я. Думаю, это были всего лишь лесть и предлог к началу общения.
Капа писал почти каждый день. Вскоре пришло письмо, которое я ждала. Он писал, что соскучился, и мне надлежало немедленно ехать в Ноттингем.
Видеть его снова после разлуки, пусть и недолгой, всегда казалось праздником, чудом. Особенно поражали его светящиеся глаза цвета морской волны. Он говорил очень мало, вкрадчиво и не любил выражать своих эмоций. Всякий раз, когда наши взгляды встречались, я благодарила судьбу, что она снова соединяет нас. Страстные взгляды лучше всяких слов говорили о том, что было только нашим. Да, ради нашей любви мы были готовы вынести любую боль, принести любые жертвы. Я готова была умереть за этого человека.
Капа поцеловал меня со словами: «Как ты великолепна, моя Кикирики!» Когда он был в хорошем настроении, он любил называть меня этим забавным именем, которое еще в моем раннем детстве няни-француженки использовали для рифмы, читая детские стишки.
Все шахматисты остановились в самом крупном отеле Ноттингема, славившемся своими гостеприимными традициями. Когда выдавалось свободное время, они обычно собирались все в вестибюле, обсуждали игру, играли в бридж или просто болтали.
Более того, он был единственным шахматистом, который никогда не тренировался. Я видела, что большинство гроссмейстеров жили только шахматами, постоянно обсуждали игры, анализировали их, изучали. У многих были карманные наборы, которые расставлялись даже во время еды между тарелками. Но кто бы поверил, за исключением самых близких друзей, что у Капы не было даже миниатюрных шахмат.
Советский чемпион Михаил Ботвинник и его жена – привлекательная, скромная достойная пара – держались совершенно обособленно, по-видимому, накачанные НКВД.
Алехин обозвал меня тигрицей
Капу очень волновал Александр Алехин – русский шахматист, уехавший из России годом позже меня, то есть в 1921 году. Этот талантливый гроссмейстер в 1927 году отобрал у Капабланки звание чемпиона мира. Реванша теперь ждали все поклонники Капы.
Когда Капа спрашивал меня, что я думаю об Алехине, я отвечала: «Он будет жалобно скулить там, где другой мужчина будет рычать и реветь». Капа смеялся: «Ты настоящая маленькая тигрица!»
Удивительно, но эти же слова сказал мне сам Алехин в начале того лета, когда мы столкнулись в небольшом курортном местечке около Карлсбада. Там проходил какой-то незначительный турнир, и Капа решил сделать небольшую остановку по пути в Прагу. Перед отъездом Капа представил мне мистера Штальберга, шведского чемпиона. Но не прошло и пары минут с начала нашего общения, как разговор довольно безапелляционно прервал худощавый блондин с кислой улыбкой на лице. Я узнала его по многочисленным фотографиям. Это был соперник Капы Александр Алехин. Я замерла! Штальберг тоже. Было совершенно очевидно, что он смутился, однако не отошел. Два противника встали между нами вплотную лицом к лицу.
– Я Алехин, – заявил блондин.
Штальберг, опомнившись, кое-как, запинаясь, представил нас.
– Вы должны извинить меня. Нам надо поговорить с мадам. Без каких-либо дальнейших объяснений Алехин повел меня в глубину сада. После нескольких нелестных замечаний о Капе Алехин подошел к главному:
– Я говорю с вами, потому что Капабланка обожает вас и никто больше не способен повлиять на него. Вы смогли бы убедить его признать меня, обратить на меня внимание, кивать в знак приветствия, наконец!
– Возможно, одна из причин, по которой Капабланка обожает меня – это то, что я не вмешиваюсь в его шахматные дела, – сказала я.
Лицо Алехина передернулось, зрачки бледно-серых глаз застыли.
– Вам лучше бы согласиться, – настаивал Алехин. – Капабланка ставит меня в неловкое положение перед всеми… В конце концов, ведь он же дипломат!
– У Капабланки должны быть серьезные основания для такого поведения.
Но тут Алехин прервал меня.
– Пожалуйста, ну пожалуйста… – его голос стал совершенно жалобным, почти скулящим. – Ведь мой проигрыш Эйве был совершенным недоразумением. Я пребывал тогда не в самой лучшей форме и позволил Эйве обыграть меня. Это меня очень терзает, ведь весь мир знает, что я гораздо талантливее его…