Мои воспоминания
Шрифт:
Неужели величие Сократа хоть сколько-нибудь возрастает от присутствия при нем Ксантиппы?1 И не вымышлена ли Ксантиппа именно такими людьми, для которых нужен отрицательный фон для того, чтобы постичь положительное?
Постараюсь объяснить уход отца, насколько могу, нелицеприятно и правдиво.
Подхожу к этому с робостью и трепетом душевным, ибо сознаю и ответственность свою, и сложность вопроса. Ведь жизнь и поступки человеческие складываются из бесчисленного множества причин, и вычислить, куда поведет равнодействующая этих сил, -- совершенно невозможно. Особенно когда
Вот почему валить всю вину на жалкую, полуобезумевшую семидесятилетнюю старуху Софью Андреевну и жестоко и нелепо.
То, что она в последнее лето жизни отца сделалась невменяемой, к сожалению, верно. Этого не отрицала впоследствии и она сама, и это, конечно, видел и знал сам Лев Николаевич. Весь вопрос сводится к тому, почему она таковою стала. Почему отец, проживший с ней сорок восемь лет, на восемьдесят третьем своей жизни вдруг не выдержал и должен был от нее убежать.
Для того чтобы на этот вопрос ответить, постараюсь осветить душевное состояние обоих стариков, каждого в отдельности.
Отцу восемьдесят два года. Он прожил долгую жизнь, полную всевозможных переживаний, полную искушений, полную борьбы с самим собою; человек достиг самой большой славы, какую только может себе создать смертный,--и вот он подходит к краю могилы.
255
У него осталось только одно желание, одна заветная мечта -- умереть хорошо.
Он готовится к смерти с благоговением и --скажу даже --с любовью. Он не зовет смерть, "еще многое хочется ему сказать людям", но он уже поборол в себе страх и ждет ее с покорностью.
Несомненно, что вопрос об уходе из дому стоял перед моим отцом в течение всех последних тридцати лет его жизни.
Это видно и из приведенных мною раньше его писем, а также и из многочисленных записей в его дневниках и некоторых мест его переписки с друзьями.
Тридцать лет перед его мысленным взором непереставаемо маячила все та же заветная мечта, и тридцать лет он ее отгонял, не считая себя вправе ее осуществить.
– - Для духовного роста нужны страдания, -- говорил он сам себе, и в этих страданиях он искал себе отраду.
Уйти из Ясной Поляны и отрясти прах от ног своих было бы для него гораздо легче и приятнее, чем оставаться, -- и поэтому он этого не делал. И чем труднее становилось ему жить дома, тем сильнее пробуждалось в нем противодействие соблазну, и он в буквальном смысле отдавал душу свою за ближних своих.
Когда недоброжелатели его упрекали в непоследовательности, в том, что он проповедует "опрощение", а сам живет в "палатах", он называл это "баней для души" и смиренно переносил эти укоры, зная в душе, что "то, что мучает, это-то и есть тот материал, над которым ты призван работать, и материал тем более ценный, чем труднее минуты". И он знает, что главное, что нужно ему,-- это неделание, пребывание в любви.
Несомненно, что жизнь в Ясной Поляне была для него очень тяжела. Он болеет душой не только за себя. Он болеет за других, за мужиков, живущих в работе и лишениях, болеет за жену, преследующую этих мужиков за хронические порубки леса, болеет и за ненавидящих и поносящих его. И он заставляет
"Да, любить делающих нам зло, говоришь. Ну-ка, испытай. Пытаюсь, но плохо", -- пишет он в дневнике 22 июля 1909 года2.
256
"Если любите любящих вас, то это не любовь, а вы любите врагов, любите ненавидящих вас", -- вспоминает он слова из Евангелия3.
"Злые люди суть богатство мудреца, ибо, если бы не было злых людей, на ком проявлялась бы его любовь",-- приводил отец изречение своего любимого китайского мыслителя Лао-Дзе.
Я помню, как отец один раз уверял меня, что он очень любит одного человека, который был с ним чрезвычайно груб и резок.
– - Я люблю его больше всех, -- уверял он меня.
Я сначала изумлялся, ибо я знал, как этот человек был для него тяжел, и только позднее я понял истинную высоту этого чувства.
За несколько дней до отъезда из Ясной отец был в Овсянникове у Марии Александровны Шмидт и сознался ей, что ему хочется уйти.
Старушка всплеснула руками и в ужасе сказала:
– - Боже мой, душенька, Лев Николаевич, это слабость на вас напала. Это пройдет.
И отец ответил:
– - Да, слабость. Может быть, и пройдет.
В предпоследнем своем письме к Сереже и Тане, помеченном: "Шамардино, 4 часа утра 31 октября 1910 года" он пишет: "Благодарю вас очень, милые друзья -- истинные друзья -- Сережа и Таня, за ваше участие в моем горе и за ваши письма. Твое письмо, Сережа, мне было особенно радостно: коротко, ясно и содержательно и, главное, добро. Не могу не бояться всего и не могу освобождать себя от ответственности, но не осилил поступить иначе"4.
Вот почему нельзя в уходе отца винить исключительно Софью Андреевну. Пусть она была ему тяжела, пусть она была крестом, который он нес,-- но он любил свой крест, он умел в самых страданиях своих видеть утешение, и он никогда не бросил бы своего креста, если бы не в нем самом лежала причина его мучений.
Эта причина--тайна, которая легла между ним и его женой. В первый раз за сорок восемь лет совместной жизни. Как часто, думая об уходе отца, вспоминается мне любимая им пословица: "Коготок увяз, всей птичке пропасть".
257
"Чертков вовлек меня в борьбу, и борьба эта очень и тяжела и противна мне, --пишет отец в своем дневничке, начатом им "для одного себя".
– - Очень, очень понял свою ошибку. Надо было собрать всех наследников и объявить свое намерение, а не тайно"5.
Попробую теперь подойти к вопросу с точки зрения моей матери и постараюсь выяснить причины того сумбурного состояния, в котором она в то время находилась.
В своих чудесных воспоминаниях моя тетка Татьяна Андреевна Кузминская6, описывая мою мать девицей, говорит, что Соня была всегда мечтательна и во всем умела искать драматическую сторону. Она даже завидовала младшей сестре в том, что та умела веселиться и радоваться "всем своим существом". В Соне этой способности не было.