Мои воспоминания
Шрифт:
Дело это, как это выяснилось на предварительном совещании В. Г. Черткова с присяжным поверенным Н. К. Муравьевым, состояло в том, что ввиду преклонного возраста Льва Николаевича явилась неотложная необходимость обеспечить его волю посредством более прочного юридического акта.
Страхов привез с собой проект завещания и положил его перед Львом Николаевичем.
"Дочитав бумагу до конца, он тотчас же подписал под ее текстом, что согласен с тем, что в ней изложено, а затем, подумав, сказал:
"Тяжело
* Этим завещанием он свои авторские права передавал всем; там еще ничего не говорилось о передаче авторского права дочери Александре (Прим. автора.)
252
сказывающий это слово, глубоко верит в истинность его. А эти все внешние меры обеспечения--только от неверия нашего в то, что мы высказываем".
Сказав это, Лев Николаевич вышел из кабинета.
После этого Страхов стал соображать, что ему делать дальше, -- уехать ни с чем или возражать.
Решив возражать, он стал доказывать отцу, как больно будет его друзьям слушать после смерти Льва Николаевича упреки в том, что он, несмотря на свои взгляды, ничего не предпринял для осуществления своего желания и тем способствовал переводу своей литературной собственности на своих семейных.
Лев Николаевич обещал подумать и опять ушел.
За обедом Софья Андреевна, "по-видимому, была далека от всякого подозрения".
Однако в отсутствие Льва Николаевича она спросила г. Страхова, зачем он приехал.
Так как, "кроме вышеизложенного" дела, у Страхова были другие дела, то он "с легким сердцем" сообщил ей о том и другом, разумеется умолчав о главной миссии.
Далее Страхов описывает вторую свою поездку в Ясную, когда уже был заготовлен новый текст завещания с рядом поправок.
Когда он приехал, "графиня еще не выходила".
"Я вздохнул свободнее".
Сделав свое дело, "прощаясь с Софией Андреевной, я внимательно всмотрелся в ее лицо: полное спокойствие и радушие по отношению к отъезжающим гостям было настолько ясно на нем выражено, что я нимало не сомневался в ее полном неведении.
Я уезжал с приятным сознанием тщательно исполненного дела, долженствующего иметь несомненные исторические последствия. Только маленький червячок копошился где-то внутри меня: то были угрызения совести, причинявшие мне некоторое беспокойство за конспиративный характер наших действий".
Но и на этом тексте завещания "друзья и советчики" отца не нашли возможным остановиться и переделали его вновь, и на
Последнее завещание было написано отцом в Лимоновском лесу, в трех верстах от дома, недалеко от имения Черткова.
253
Такова печальная история этого акта, долженствовавшего иметь "исторические последствия".
"Тяжело мне все это дело, да и не нужно", -- сказал отец, подписывая подсунутую ему бумагу.
Вот настоящее его отношение к своему завещанию, не изменившееся до конца его дней.
Разве этому нужны доказательства?
Мне кажется, что достаточно хоть немного знать его убеждения, чтобы в этом не сомневаться.
Разве мог Лев Николаевич Толстой обратиться к защите суда и закона?
И разве он мог скрывать этот поступок от своей жены, от своих детей?
Если в постороннем человеке, в Страхове, где-то копошился маленький червячок угрызения совести за "конспиративный" характер его действий, что же должен был испытывать сам Лев Николаевич?
Ведь он оказался в положении действительно безвыходном.
Рассказать все жене -- нельзя. Потому что это огорчило бы друзей. Уничтожить завещание -- еще хуже. Ведь друзья страдали за его убеждения -- нравственно и некоторые даже материально: были высылаемы из России. И он чувствовал себя перед ними обязанным.
А тут еще обмороки, прогрессирующая забывчивость, ясное сознание близости могилы и все увеличивающаяся нервность жены, сердцем чующей какую-то неестественную обособленность мужа и не понимающей его.
А если она спросит его: что он от нее скрывает? Не сказать ничего или сказать правду?
Ведь это же невозможно.
Что же делать?
И вот тут давно лелеянная мечта об уходе из Ясной Поляны оказалась единственным выходом.
ГЛАВА XXX
Уход. Мать.
Предыдущие главы были написаны мною вскорости после смерти отца. В то время была еще жива моя мать, и мне поневоле пришлось о многом промолчать.
254
Мне не хотелось в то время возбуждать полемику, которая была бы для нее очень тяжела.
Теперь положение изменилось. Матери уже давно нет в живых, и тот яд, от которого я старался ее предохранить при ее жизни, вылит на ее память непрошеными защитниками и друзьями в кавычках моего отца.
Воображаю, как бы был огорчен мой отец, если бы он мог предвидеть, что его "ученики" будут возвеличивать его память путем очернения памяти его жены.