Мои воспоминания
Шрифт:
Гостиная Марии Николаевны была вся увешана портретами близких ей людей, и между ними несколько монахов и старцев.
– - Это портрет старца Иосифа. Левочка тоже обратил на него внимание, он сказал: "Какое доброе, хорошее лицо". Жаль, что он с ним не видался. Иосиф мог бы с ним говорить. Он покорил бы его своей добротой. Это не то что Варсонофий. Ведь ты знаешь, Левочка виделся с отцом Иосифом; только давно, лет двенадцать назад, я устроила тогда это свиданье7. Они долго разговаривали, и отец Иосиф сказал о нем, что у него слишком гордый ум и что, пока он не перестанет
Дай бог, чтобы все так же сильно верили, как он.
Очень тяжелое испытание пережила тетя Маша, когда старец Иосиф, у которого она была на послушании, запретил ей молиться об умершем брате, отлученном от церкви.
Ее непосредственная душа не могла помириться с суровой нетерпимостью церкви, и она одно время была искренно возмущена.
Другой священник, к которому она обратилась с тем же вопросом, тоже ответил ей отказом.
Марья Николаевна не смела ослушаться духовных отцов, и вместе с тем она чувствовала, что она не испол-
249
няет их запрета, потому что она все-таки молится, если не словами, то чувством.
Неизвестно, чем кончился бы у нее этот душевный разлад, если бы ее духовник, очевидно понявший ее нравственную пытку, не разрешил ей молиться о брате, но не иначе, как келейно, в одиночестве, для того чтобы не вводить в соблазн других.
ГЛАВА XXIX
Завещание отца
Я помню, как после смерти Николая Семеновича Лескова отец читал нам вслух его посмертные распоряжения относительно похорон по последнему разряду, относительно неговорения речей на его могиле и т. д. и как тут, в первый раз, ему пришла в голову мысль написать свое завещание.
Первое его завещание записано им в дневнике 27 марта 1895 года1.
Оно полностью помещено в "Толстовском ежегоднике" 1912 года, и поэтому я здесь приведу только выдержки.
Первые два пункта касаются похорон и извещений о смерти.
Третий пункт посвящен разбору и печатанию его посмертных бумаг, и четвертый, на котором я главным образом хочу остановиться, заключает в себе просьбу к наследникам передать право издания его сочинений обществу, то есть отказаться от авторского права.
"Но только прошу об этом, и никак не завещаю. Сделаете это -- хорошо. Хорошо будет это и для вас, не сделаете -- это ваше дело. Значит, вы не могли этого сделать. То, что мои сочинения продавались эти последние десять лет, было самым тяжелым для меня делом в жизни".
Завещание это, переписанное в трех экземплярах, хранилось у моей покойной сестры Маши, у брата Сергея и у Черткова.
Я знал о его существовании, но до смерти отца я его не читал и никого о нем не расспрашивал,
250
Я знал взгляд отца на литературную собственность, и для меня его завещание не могло ничего прибавить нового.
Я знал также и то, что завещание это не было юридически оформлено, и мне лично
Нечего говорить, что я никогда не сомневался в том, что воля отца будет исполнена.
Так же на это смотрела и сестра Маша, с которой у меня был один раз по поводу этого разговор.
Но духовные сыновья отца, его друзья в кавычках, думали иначе и убеждали его оформить свою волю законным завещанием. Чертков осаждал его длиннейшими письмами, настойчиво доказывая ему необходимость этой меры.
Переписка с Чертковым велась в тайне от Софьи Андреевны и была обставлена особенными предосторожностями со стороны Черткова. Под влиянием писем Черткова Лев Николаевич постепенно терял доверие к своим сыновьям, и перед ним вырастает неразрешимая дилемма. Не оставить никакого законного завещания -- значит оставить свое духовное наследие во власти своих детей и огорчить "друзей". Если дети добровольно не исполнят его просьбы и не откажутся от авторских прав на его сочинения, друзья будут бессильны с ними бороться. Кроме того, желание отца было, чтобы Чертков разобрался во всех его дневниках и письмах и издал бы их под своей редакцией. Дети могут и этому помешать. Ведь их семь человек, восьмая мать, и большинство из них не разделяют его убеждений. Что же делать? Созвать детей, объявить им свою волю и положиться на их обещание ее исполнить? Да, это единственный верный путь, его это удовлетворяет, -- он в порядочность своих детей верит, но это не удовлетворяет его "друзей".
Остается другой выход: это обратиться к защите государственного закона и написать формально-законное завещание. Ему тяжело на это решиться. Он сознает, что такой поступок идет вразрез с его убеждениями, не может он, отвергающий государственную власть, становиться под ее защиту, он знает, что огорчит этим свою жену, ему противно делать из этого тайну, ему тяжело становиться в оборонительное положение по отношению
251
ко всей семье, и он долго колеблется, несколько раз изменяет свое решение и, наконец, сдается.
Я утверждаю, что отец никогда не сделал бы этой непоправимой ошибки, если бы не был побуждаем к тому непреклонной настойчивостью Черткова, и я также утверждаю, что, если бы его воля не была обессилена его физической слабостью и случавшимися с ним обмороками, он никогда не написал бы этого завещания.
В 1909 году отец гостил у г. Черткова в Крекшине и там в первый раз он написал формальное завещание, скрепленное подписью свидетелей*.
Как это завещание писалось, я не знаю и говорить об этом не буду.
Потом оказалось, что и это завещание было недостаточно твердо юридически, и в октябре 1909 года его пришлось переделать снова.
О том, как писалось новое завещание, прекрасно рассказывает Ф. А. Страхов в статье, помещенной им в "Петербургской газете" 6 ноября 1911 года.
Ф. А. Страхов выехал из Москвы ночью. Софья Андреевна, "присутствие которой в Ясной Поляне было крайне нежелательно для того дела", по которому он ехал, по его предположениям, должна была находиться еще в Москве.