Моль
Шрифт:
— Бывший товарищ Ловшин! Товарища Ловшина уже давно нет. Так, воспоминания.
— Перестаньте, — усмехнулся Мохов. — О том кто теперь помнит?
— А всё ж таки зовите меня просто Ловшиным. К тому же меня сейчас в Киеве зовут еще проще: философяк. И я не обижаюсь.
— Чего обижаться? У вас ведь были и труды по…
— Вы хотите сказать: труды по марксистской философии? Как же! Были. Только теперь я — просто философяк .. , Ну, вы же сами должны знать: так зовут тех… ну, тех, кто не
Мохова этот разговор не только развеселил, но и хмель прогнал. Распластав свои широкие губы, он рассмеялся.
— И в покер, насколько мне помнится, вы тоже играли? Садитесь. Хотите коньяку?
— Смотря какой марки! — со смехом ответил Ловшин. — Хотя это уже шутка. Любой коньяк пью. Вернее — пил. Когда-то.
— До того случая, — спросил Мохов, — пока не попали в руки следователя Алкиса по делу?.
— По делу, — охотно согласился Ловшин, — в том числе и покерному.
— Алкиса я отлично знаю, — заметил Мохов, — у него…
— О нем вы мне не говорите! Алкис — это же такая…
— Не ругайте следователя! Лучше расскажите, как он вел ваше дело? Я в это время был в отъезде. Слышал, что вы пострадали. Из партии и из марксистской философии вас выкинули… Срок там какой-то дали. Маленький. Вы же не враг народа. Потому и на свободе.
— Ах, какая это свобода! — махнул рукой Ловшин. — С вашего разрешения еще рюмочку?
— Пейте!
— Вы говорите — свобода! Я вам расскажу свои хождения по мукам. И про следователя Алкиса. Нет, ругать его не буду, чтоб ему провалиться! Не мог замять дела! Выслужиться ему захотелось. И пошел гробить… И то, и это. И покер пришил. И знаете что? Он вел следствие и допросы довольно оригинально, когда разбирал карточные махинации. Ну, прямо в покер со мной играл. Покера, конечно, никакого не было. Разве ж это покер, когда Алкис следователь? Когда мы сидели друг против друга, и у каждого из нас была своя мысль. У меня о том, что я погорел и вообще засыпался, а у него — что моя судьба в его следовательских руках. Как захочет, так и повернет. А вместе с тем у нас была хорошая возможность закончить игру вничью, остаться, как говорят, при своих. Ну, я бы остался не совсем при своих, потому что я предложил Алкису кое-что. А он решил не упускать случая сорвать куш побольше. И торговался. Я тоже торговался. В общем вели мы себя, как пожилые старорежимные чиновники, долго размышляющие, стоит ли объявлять сомнительные восемь без козырей, когда на руках верные семь. Ну, прикидывали мы так и этак. Сравнительно трезво. К Алкису я должен был обращаться, как к «гражданину следователю». Гражданин следователь, говорил я ему, сознавая необходимость соблюдать осторожность в выражениях, за что вы сейчас шьете мне дело? Что? Разве я один такой? Кругом такие! Моя беда в том, что остальным таким как я, надо кому-то доказать, что они идейно чистые. А чтоб доказать — философа-марксиста не пожалели! Разве других мало?
— И до других очередь дойдет, — ухмыльнулся Мохов.
— Что? — заволновался Ловшин. — Этим самым утешал меня и гражданин следователь Алкис, глядя на меня своими оловянными, совсем без блеска глазами. Этим глазам нравилось смотреть на меня, как на загнанного в ловушку врага. А какой я враг? Алкис, прямо вам скажу, наслаждался своим правом сидеть за тем письменным столом и…
— Но ваше дело кончилось пустяком. Даже без поражения в правах.
— Что?! Пустяком? — всплеснул руками Ловшин. —
— Почему вы тогда не заявили об этом? — с любопытством спросил Мохов.
— Вы думаете, мне бы это помогло? Как бы не так! Да и о чем говорить? Следователь по особо важным делам, гражданин Алкис, сейчас так далеко, что даже вы его не сможете достать. А вы хотели бы его достать! Как же: изменник и предатель. А он теперь где-то в Южной Америке, сидит и посмеивается. А тогда… тогда Алкис был таким человеком… хотя, должен вам сказать, со мною он поступил всё-таки честно. Он мог бы пришить мне шпионаж и отправить без задержки в подвал. Он этого не сделал. Он любил со мною беседовать. Ему нравилось возиться со мною. И торговаться. Насчет бриллиантов и червонцев. Даже вполне благородно и морально!
— Как-то странно, Ловшин, слушать ваши рассуждения о… о каком-то благородстве, о морали.
— А кто сейчас об этом не толкует?! — воскликнул Ловшин. — На любой партийной конференции…
— Вон вы какой! — Мохов поднял брови. — Теперь. А раньше я вас знал, до случая с Алкисом и вообще раньше, ну, как твердокаменного философа-марксиста. А сейчас…
— Что сейчас? Сейчас — я никто. Даже не «товарищ Ловшин». И потому должен благодарить и кланяться, что позволили мне войти в вашу квартиру… и даже угоститься коньяком.
— Бросьте ломаться, — благодушно сказал Мохов, — сидите вы у меня в квартире, во-первых, потому, что вы всё-таки были в партии, вы нам не социально-чуждый и не враг, и, во-вторых, что если вы появились в Москве и постучались в мою дверь, значит постучались с какой-то определенной и важной целью.
Ловшин исподлобья рассматривал Мохова, как будто решая вопрос, стоит ли дальше откровенничать? Эту затаенную мысль своего нежданного гостя легко разгадал Мохов, и когда тот опустил глаза, спросил:
— Значит, ко мне вы попали не зря?
— И даже очень, — торопливо ответил Ловшин. — Я могу вам кой в чем помочь… чтоб и вы помогли мне. За мою помощь. Как вам нравится такая идея?
— Идея? — Мохов поднял брови. — Я — чекист. В философских выкрутасах разбираюсь слабо. Так что — выкладывайте свою идею на бочку. За серьезную идею мы умеем благодарить.
— Понятно! — Ловшин радостно улыбнулся. — Еще как понятно. Ну… я вас могу навести на след Суходолова.
— Что?! Суходолова? — крикнул Мохов. — Семена Суходолова? Говорите?
На какое-то мгновение Ловшину показалось, что он совершил ошибку. В чем заключалась эта ошибка, он не отдавал себе отчета, но чувствовал, что всё сделано не так, как нужно, и что впереди еще какая-то новая ошибка, уже окончательно неисправимая.
Ловшин сидел с опущенными глазами и слышал тяжелое, ждущее дыхание Мохова.
«А что, если всё превратить в шутку, — подумал Ловшин, — заявить, что всё это — болтовня и что ни о каких следах Суходолова я не знаю?»
Ловшин покосился. Перед ним было налившееся кровью лицо Мохова.
— Можно еще коньяку? — попросил Ловшин, и когда стакан к нему был придвинут, он начал говорить, невольно прислушиваясь к своим собственным словам. И чем больше прислушивался, тем яснее понимал невозможность исправить допущенную ошибку. Отступать было некуда, и Ловшин, словно завороженный уродливо растянутыми губами и косящим глазом Мохова, продолжал говорить, сознавая, что с каждой фразой обнажает свое нутро, стаскивает с себя последние лохмотья.