Моль
Шрифт:
Когда Соньку перевели в Москву и поручили Прошкову взять ее под наблюдение — он отнесся к этому, как к обычной работе, совсем не предполагая, что после первой встречи с Сонькой вернется к себе домой и долго будет шептать: «Ну и красота»…
Может быть даже потому, что эта красота носила уже следы увядания, Прошков, всё чаще и чаще сталкивающийся с Сонькой, пришел, наконец, к поразившему его убеждению: он не может жить без Соньки.
Да, она такая и сякая. Всё это верно. О мелочах, из которых складывалась ее теперешняя жизнь,
— С кем только я не спала, — смеялась Сонька. — По заданию и без… Спала, может, и с таким, что похуже тебя! Видишь, что за я? А вот о любви… один разок в своей распутной жизни услышала я такое слово. И знаешь от кого?
— Ну? — невольно спросил Прошков.
— От Вольского…
Об этом не говорил в своих донесениях Прошков. Молчал и о том, как он просто и по-человечески просил Соньку бросить «дело» и оторваться от того мира, в котором и он и она жили.
Что это? Любовь? Что-то другое и непонятное. У таких, как он и Сонька — любви не может быть. Он мужественно признал, что грязнее Соньки — он сам.
В таком состоянии, пусть и без всякой пользы для себя, ему и захотелось сразу же после посещения Мохова увидеть Соньку, сказать всё без утайки, предупредить и помочь ей исчезнуть.
Прошков отлично понимал, под какую угрозу он ставит самого себя. Он даже вспомнил Мохова: «Из чека уходят — в подвал..»
Невольно взглянув на решетки подвала одного из домов, мимо которых он проходил, Прошков вдруг заторопился, вскочил в трамвай, потом брел по переулкам и, запыхавшись, остановился, желая представить себе встречу с Сонькой. С ней он уже не виделся два дня.
По узкой лестнице он шагал медленно. Подойдя к двери, тихо, условным стуком, щелкнул у замочной скважины.
С той стороны кто-то прислушивался. Прошков опять стукнул. Дверь отворилась.
— Ты чего зачастил? — недовольно спросила Сонька. — Дела у тебя другого нет?
— Соня. Давай хорошо поговорим. Потому что «дело» мое… да это о тебе мысль.
— Слышала. Ну, заходи…
Вслед за Сонькой, Прошков вошел в большую комнату. Пахло тут тем страшным духом, какой остается от самогонки, шампанского, махорки и дыма отличных контрабандных сигарет.
На столе беспорядочной кучей громоздились стаканы, на тарелках и около них — валялись остатки какой-то закуски. В углу комнаты были свалены пустые бутылки и разный мусор.
Ничто не удивило Прошкова. Но стоило ему заметить среди мусора растоптанный кусок хлеба, как-то сразу пропали все, недавно такие еще хорошие слова и мысли, и уже захотелось даже не Соньку, а самого себя облить грязью.
— Погуляли, значит, — прохрипел Прошков. — Договорились?
— А ты чего влазишь в подробности? Детали тебе нужны?
Понимая, что ему уже не спастись от самого себя, Прошков криво усмехнулся.
— Ты чего зубы скалишь? Любопытно? — спросила Сонька.
— Любопытно, — вяло, но как-то серьезно сказал Прошков. — Я, понимаешь,
— Кто тебя такому научил? — Сонька в недоумении подняла брови. — Кто тебя в такие люди вывел?
— Да так. Был один. Весьма сознательный товарищ.
— Об этом я уже слышала, — махнула рукой Сонька и зевнула. — Спать хочется. Ты иди к себе домой. Больше приходить не надо. Не показывайся здесь. Я, знаешь вчера замуж вышла. За Мишку. Чувствуешь: за Мишку Большого. Вот тут и веселье справляли.
Прошков отшатнулся, но овладел собой и спокойно сказал:
— Веселье? А может — похороны?
Сонька рассмеялась:
— А что ж. Мишка такой. Он и похоронить может. Она продолжала смеяться и после того, когда за Прош ковым захлопнулась дверь. Смеялась и кинувшись в постель, смеялась, грызя зубами подушку.
Проснулась она только под утро, когда вернулся Мишка Большой.
— Поехали, — сказал он.
— Поехали? — спросила Сонька.
— Да ты что? Забыла? — удивился Мишка Большой. — Оглядываться уже поздно.
Она нервно засмеялась.
— Ты чего?
— Вчера… тут… с разговором был Прошков.
— Знаю, — спокойно сказал Мишка Большой. — О чем говорил — тоже знаю. Сам он мне всё выложил. Ему… и ему оглядываться уже поздно.
Первым, кому стало известно о бесследном исчезновении Прошкова, был Мохов. Когда эти сведения подтвердились, Мохов встревожился. Не потому, что Прошков ему был дорог и близок. Нет. Вспомнив, что Прошков работал только по его заданиям, Мохов вытер выступивший на лбу пот. Пот был холодный. Мохов трусливо поежился, представив себе сложную чекистскую машину.
На любого, вырвавшегося из этой машины агента, смотрели как на предателя, врага, изменника, способного поднять руку на власть, провалить секретную сеть, переметнуться за границу. Таких случаев было предостаточно.
А тут — Прошков. Мохов, конечно, поднял на ноги всех, подчиненных ему сексотов, всю тайную агентуру. Но напасть на след Прошкова не удалось. Все убийства, совершенные в эти два дня, были изучены и среди трупов не оказалось Прошкова. В этом-то и была опасность. Найдись где-либо мертвый Прошков, списали бы его с «денежного довольствия», вычеркнули бы из списков работающих «по заданиям», ведшееся им наблюдение перепоручили бы другому — и концы в воду. Не надо было бы волноваться.
Но так не произошло. Об этом подумал Мохов. Выхода не было: надо доложить. Кому? Да конечно же Решкову.
Телефонный разговор был короткий.
— Ты говоришь, — спокойно сказал Решков, — новость? Кой-что мне уже известно. Приезжай немедленно!
Попав в Главное управление, Мохов удивился, что Решков не принял его сразу. Пришлось сидеть и ждать среди самых обыкновенных сотрудников. Такого раньше не случалось. Когда же к нему подошел дежурный оперуполномоченный и без слов пальцем поманил идти за собой, Мохов это воспринял как признак беды.