Молчащий
Шрифт:
Самые первые люди рода Ного жили в горах. Они никогда не переходили через Уральский хребет и не знали, что там, по другую его сторону. Да и ни к чему это было — род большой, дел хватало всем: кто рыбу ловил, кто зверя добывал, а иные каменным делом занимались, топоры, ножи вытачивали.
Жили дружно, старались не вступать в войну с другими родами, не обижали соседей, и, если
кто-нибудь с чёрной мыслью смотрел на их богатые пастбища, Ного молча снимались и уходили.
— Земля большая, — говорили старейшие, — зачем ссориться.
Молодых учили мудро,
Нельзя сказать, что род Ного был очень богат и знаменит. Его не сравнишь с родом Лаптандеров — жителей долин, которые и сейчас сильны, красивы и горды.
Люди рода Ного не отличались высоким ростом, как стройные, чернобровые и черноглазые Лаптандеры, не были так надменны, может, даже в ловкости уступали, но никто в тундре не скажет, что Ного кому-то уступали в силе ума, в доброте и достоинстве. Они были крепкие, со светлыми, цвета спелого ягеля, глазами. Любили охоту, спокойные игры, длинные кочевья с долгой песней. Щедро приносили жертвы Земле, Идолам, а вечерами, после жирного мяса, любили рассказывать-напевать легенды-яробцы. Их передавали из поколения в поколение, сочиняли новые. Род был счастлив. Войны и ссоры обходили их стороной. Ного ни на кого зла не имели и никого не обижали.
И тогда жизнь сама обидела их. В одно жаркое лето олени заболели копыткой. Умирали сотнями. Много семей осталось без мяса и шкур.
Старейшие держали совет. Оставшихся оленей не хватит на весь род. Решили часть людей поселить у больших озёр, чтобы они могли прокормить себя рыбой. А остальные должны были выхаживать уцелевших оленей.
Постепенно у Ного поднялось, окрепло новое хозяйство. Род трудился много и упорно. Старейшие ходили по древним, почти забытым, кочевьям и, напрягая седую память, доставали немногочисленные запасы, отложенные в вечной мерзлоте в дни беспечной жизни. Это были голубые меха песцов, рыжие, цвета солнца, лисицы, янтарные соболя и белки. Их меняли на оленей у богатых родов, и пришло время — Ного повеселели, снова послышались добрые, светлые песни о жизни и радости.
Много лет прошло. Род вступил в силу. Мог уже поспорит с богатством с Лаптандерами. Обиженные из всех родов приезжали к ним: нищие за помощью, богатые за невестами, друзья за добрым словом.
И кто знает, чем не угодил жизни добрый род Ного.
Свалилась на него новая беда. Люди умирали целыми
стойбищами. Смерть не щадила ни молодых, ни старых. Живые, здоровые приносили богатые, щедрые жертвы добрым Идолам. Старейшины и шаманы исступлённо упрашивали добрых духов не трогать хотя бы детей. Но напрасно. Идолы каменно молчали. Ничто не трогало их: ни слёзы, ни стоны, ни мольбы.
Много тогда в тундре людей погибло, много крови выпили ненасытные Идолы. Болезнь поглотила род. Из всех Ного осталось лишь несколько человек, которые попали в стойбище Яка, богатого ненца. Там и встретились отцы Се-беруя и Пассы. Каждый из них оставил после себя двух сыновей.
Младший брат Себеруя ушёл на войну в 1914 году и не вернулся.
...Себеруй ходит от одной могилы к другой. Всё знакомо, дорого, на гробе отца в прошлом
Ненецкие кладбища отличаются от русских. Гроб имеет форму обыкновенного ящика, и его не зарывают в землю, а, наоборот, поднимают. Он стоит на четырёх метровых ножках, отдалённо напоминая египетский саркофаг.
Надписей на ящиках нет, но Себеруй помнит всех. Каждая смерть задела его сердце.
Некочи и её дочь положили в один саркофаг. Сейчас над ним хлопочут жена Пассы, его мать и Алёшкина мама. Они кладу в гроб вещи Некочи, котелки, кисы, ягушку старенькую, чашки. Только всё это разбитое и разорванное. Такой обычай.
Женщины тихо переговариваются:
— Иголку не забудь положить.
— Где её сумочка?
— Около головы.
— Напёрсток туда же положи. Там всё понадобится.
Некочи одета в новую ягушку с ярким орнаментом. Это её
последняя работа. В посёлок ехала — не хотела надевать, усмехнулась ещё: «Успею, — говорила, — вся жизнь впереди».
Выражение лица женщины спокойно. Будто она в момент смерти ни о чём горьком не думала, словно не верила, что умрёт.
Зато лицо девочки страшно. Черты искажены, ротик скривился.
Пасса и Алёшка уже подводят оленей. Сейчас полагается забить двух самых лучших и самых любимых оленей по-
койной, чтобы не обижалась и чтобы там, в другом мире, ей было на чём ездить.
Люди не обижают Некочи. Пока варится мясо, они щедро насыпают табак в уголки саркофага, в костёр и просто на землю.
Молча, склонив головы, сидят вокруг костра. Всем хочется сделать приятное жене Себеруя и вместе с тем дать наказ, чтобы она там, в стойбище ушедших, замолвила слово за тех, кто остался, да' подробно рассказала, кто как живёт. Это скорее не похороны, а проводы человека, решившего уйти в другой мир.
Мать Пассы старше всех. Она лучше знает обычаи и поэтому говорит:
— Не молчите. Надо говорить о чём-нибудь. Сейчас ведь их очень много к ней пришло. И все слушают её рассказ. Они должны слышать и наши голоса.
— Да, — добавляет Пасса. — Они должны знать, что мы пришли провожать её, что на земле она жила хорошо.
Старая ненка продолжает:
— Не обижайся, мать Анико. — Женщины редко когда называют друг друга по имени, чаще — матерью живого ребёнка.— Девочку мы хорошо одели. Ей не будет холодно. А на тебе, ты сама видишь, твоя новая ягушка. — Она дотрагивается маленькой рукой до ягушки покойной.— Я тебе не сделала больно? — спрашивает и сама же удовлетворённо отвечает: — Нет.
Потом достаёт из мешка платье из красивой шерстяной ткани. Медленно разворачивает его и держит так, будто показывает кому-то. Не тем, кто у костра, а тому, кто виден только ей.
— Мать Анико, передай это платье моей матери. У ней такого никогда не было. Видишь, какое оно. Я купила его на пенсию. Теперь мы, старухи, тоже деньги получаем, как все люди. — Старушка радостно улыбается. — Пусть она снимет платье из кожи оленя, в котором мы её похоронили, и наденет это. — И бережно кладёт в уголок гроба подарок для матери.