Молчащий
Шрифт:
Як хорошо знал отца Себеруя. Спокойный и задумчивый был человек. Сын всё перенял у отца. Это было заметно, когда Себеруй был ещё мальчиком, а теперь к нему едут за советом и разумным словом многие ненцы. К нему и перекочевал Як несколько лет назад.
Стойбище встретило его молча, недобро. День был ветреным, с колючим снежком. Управиться вдвоём со шкурами, которые укрывают чум, старикам было трудно, но помочь никто не пришёл, а это никак нельзя было назвать гостеприимством. Да, люди помнят обиду.
—
А потом, когда уже попили чай, Як вышел на улицу и. долго сидел на нарте. Сердце громко стучало, в глубине души кипело что-то горячее и жалкое. Он исподлобья следил за мужчинами: не подойдёт ли к нему кто, хотя бы из уважения к возрасту. Он тогда ещё не понимал, что возраст не преимущество и тем более не достоинство. Уважение в старости, как награду, надо заслужить.
Як так и не дождался никого и впервые в жизни уронил седую крупную голову на грудь, и впервые ему захотелось заплакать.
Через два года жена умерла, и он даже обрадовался. Жена никогда не понимала Яка, не одобряла ни дурных, ни хороших его поступков. К тому же детей у них не было.
Як надеялся, что после смерти жены люди придут к нему, пусть не с уважением, но с жалостью. И правда, соседи помогли похоронить, хотя и скромно, а Пасса взял старика к себе. Ночью, лёжа на своей новой постели, Як не смог сдержаться и зарыдал. Пасса подошёл к нему, тихо тронул рукой:
— Не надо старик. Ничего не вернёшь.
В первые дни Як.был довольно бойким, мог принести вязанку хвороста, стараясь угодить женщинам, и радовался, если они улыбались, пусть не ему, а своим мыслям. Ходил по воду и даже чинил ребятишкам санки.
Но к старости пришла болезнь, связавшая руки и ноги. И Як давно уже не видит солнца.
«Помру скоро», — думает он каждое утро и не может понять, хочется ему умереть или ещё пожить. На скуластом худом лице Яка живёт только один глаз, в котором отражаются его мысли так же, как отражается в озере погожим днём солнце. И если бы хоть один человек заглянул в него, то удивился бы: столько там чувств и оттенков.
На втором глазу чёрная повязка. Отметина молодости. Як со своими дружками в те времена тёмными ночами угонял немногочисленные стада у бедняков, для которых каждый олень был не раз выплаканной слезой, радостью, надеждой и гордостью.
Однажды, когда Як менял клеймо на ушах украденного быка на своё (это нетрудно: клейму нужно лишь придать другую форму), тот ударил его рогом в глаз, и хотя был тут же убит и принесён в жертву добрым Идолам, глаз всё-таки вытек...
Сейчас вся жизнь Яка замкнулась в беспокойно-тягучих думах о прошлом, о людях. Именно о людях, а не о стаде, которое когда-то принадлежало ему, не о богатых, красивых шкурах, оставшихся после покойной жены.
Он был бы
«Виноват ты. Каждый день твоей жизни был кому-то слезой».
«Что же мне теперь делать?» — со страхом спрашивал себя Як.
«Вспоминай. Ничего не забудь. Умирать будет легче...»
...День подходил к концу. Огромное стойбище, состоящее из бедных и богатых родственников Яка, а также из его пастухов, кричит и гудит.
Под копытами тысячного стада Яка земля содрогается и, кажется, глухо стонет. Тяжело, наверное, было земле носить на себе этого человека.
Стойбище собирается кочевать. Убраны чумы. И длинные аргиши уже готовы к долгому пути.
Як взмахнул хореем, и аргиши тронулись. И в этот миг кто-то крикнул:
— Подождите!!!
Все недоумённо остановились. Як вскочил с нарты и в раздражении подбежал к кричавшему. Это был его пастух.
— Что ты кричишь, собачий сын? — И не поленился пнуть стоявшего на коленях (Як был очень толст).
— Вот... — пастух не мог ничего выговорить и дрожащей рукой показал на землю. Там, в куче шкур, под худенькой ягушкой, лежала старая ненка. Она плакала совсем тихо. Глаза её смотрели умоляюще, а старческая беспомощность, с какой она размазывала слёзы, была невыносима, и люди отворачивались.
Отец Себеруя (тот, что стоял на коленях) растерянно смотрел на богача.
Больную мать некуда было положить. Когда здоровой была, шла пешком всё кочевание, но теперь... она не могла уже двигаться.
— Як, помоги. Дети будут пешком идти, но мать-то. Сам видишь, нарта одна.
— Ты хочешь, чтобы я положил эту старую гниль себе на нарты? взревел Як, словно его укусили.
— Нет... Я не это... Я хотел...
Но богач не дал ему договорить.
Размахнувшись арканом, невесть как попавшим к нему в руки, Як ударил пастуха по лицу.
— Собака, хочешь умереть — ешь кости этой ведьмы! И щенятам своим не забудь по косточке кинуть! — и захохотал, довольный и всесильный. Широко расставив ноги, поигрывая арканом, он долго смеялся.
Лежавшая на земле слабо пошевелилась, и сын принялся жалко и торопливо поправлять лохмотья, которыми он кое-как прикрыл уже посиневшее тело матери.
— Сынок, оставь меня. Вам жить надо. Успокой детей.
— Как я тебя оставлю. Не смогу... Нет... Нет... — повторял сын с беспомощной нежностью, а кровь из раны на лбу заливала лицо.
Голос матери неожиданно окреп:
— Нет, слушай моё слово. Останетесь со мной — умрёте! А это... — Она показала на Яка, который, ехидно улыбаясь, слушал её. — Это собака... И весь его род был собаками. Пусть дети знают это.