Молчащий
Шрифт:
Салехарде, в аэропорту, Анико узнала, что пассажирских рейсов на Лаборовую нет. На вопрос, как можно туда попасть, дежурная в справочном отделе сказала коротко и ясно:
— Не знаю.
— То есть как «не знаю»?
Полная рыжая женщина ответила с раздражением:
— Туда, девушка, летают только грузовые самолёты да почтовые два раза в месяц.
— А сегодня ничего нет?
— Нет.
— А завтра?
— Тоже. А тебе что там?
— У меня мама умерла...
Женщина сконфузилась и тут же посоветовала:
—
— Почему?
— По инструкции не полагается, а там, может, возьмут. А то здесь ты просидишь долго.
— Спасибо.
В Аксарке, районном центре Приуральского района, Анико просидела три дня. Этот посёлок она знала: кончила здесь десять классов. Сходила в интернат, навестила школу. Но время беспощадно ко всему. Всё стало чужим, непонятным. Знакомых учителей не встретила, друзей тоже. Зайдя в свой класс, где теперь была спальня, Анико почувствовала обиду и горечь, и когда шла по коридору, скрипучий пол как бы жаловался ей на старость.
Больше никуда не пошла, боясь, что всё дорогое когда-то сердцу обернётся только обидой.
На поездку ей дали десять дней. Скоро сессия, и деканат приказал не опаздывать. Три дня можно вычесть. Осталась неделя. Слава богу, на почтовый взяли, а то невмоготу стала эта неопределённость.
Когда уже летели, Анико всё время смотрела в иллюминатор. Места незнакомые, а сердце волнуется, будто узнаёт и эти озёра, и редкий лесок, что остался позади.
Садились в Белоярске и Щучьем. Оба посёлка Анико помнила. В первом она кончила восемь классов, а в Щучьем — начальные четыре. Сейчас они были не те, что раньше, и Анико не узнавала в них ничего из своего детства.
...Письмо от отца подруга принесла вечером. Собирались идти в театр на спектакль «Король Лир», и второпях Анико не прочла даже обратного адреса на конверте; Вернулись поздно. Не включая света, разделись и нырнули в постели. Анико вспомнила о письме. Пошарила рукой по столу, но письмо куда-то запропастилось. Включать свет было неудобно, и она легла, подумав, что всё равно ничего важного и нового никто не напишет. А утром рано убежала на лекции. После занятий — на почту, разносить телеграммы. О письме вспомнила только вечером. Немного поискала и махнула рукой.
— Не от парня было? — спросила подруга.
— Нет у меня парней.
— Тогда не расстраивайся.
Письмо нашлось почти через месяц. Оно лежало в шифоньере, куда его бросили вместе с юбками и кофтами. Обычное на вид, оно не отличалось от множества других, которые она получала от школьных друзей.
Письмо оказалось страшным. У Анико вдруг в душе что-то перевернулось и теперь болело нудно и тревожно.
Мать...
Анико вспоминала о ней, когда была маленькой и когда ей было особенно трудно. Ещё в интернате. Ох, сколько же длилась эта жизнь в интернате! С подготовительного
Смерть мамы напугала. В сознании всё время жила мысль, что мать и отец есть, пусть где-то далеко, но они живы, и значит, по окончании института у Анико будет возможность съездить к ним, полюбить, простить их. И от них получить прощение за то, что в жизни по-прежнему много суеты и мало времени для любви.
Внизу показались горы. Анико вдруг вспомнила, что когда её брали в школу, она прощалась с горами и плакала. Сейчас представила себя маленькую, в старенькой малице и мокрых кисах. Как давно это было!
Мысленно поставив рядом с собой эту зарёванную девчонку, Анико удивилась: «Неужели это было?»
Коротенькая картина детства насторожила. Доставит ли радость отцу её приезд на несколько дней? Ведь она даже не помнит его. Как и маму... Не может быть, чтобы детство так быстро ушло. Из памяти ещё может, но из души... Нет, неправда, вот что-то припоминается...
...Вечер. На улице, около чума, Анико с мамой развели костёр. Анико перебирает свои куклы. Они сделаны из полосок материи, а лица им заменяют птичьи клювы. Мать шьёт новую ягушку для куклы, и на мгновение Анико даже по-
казалось, что она увидела, очень отчётливо увидела, озабоченное лицо мамы.
Но мгновение прошло, и Анико, как ни старалась, его вернуть не могла. Оно ушло, и, видимо, навсегда.
Вот она, родная земля!
Вертолёт встречала небольшая кучка людей. И пока лётчики передавали почту местному радисту, Анико не выходила, прислушиваясь к голосам. Может, кто встречает? Вдруг отец?
Но потом поняла: слушать бесполезно, голос отца ей не узнать, — и нерешительно подошла к выходу.
— Девушка, а портфель?
— Да-да... простите.
— Ничего, бывает, — понимающе кивнул пилот.
Как мучительно и тревожно хоть ненадолго возвращаться в детство. И стыдно...
К ней подошёл пожилой ненец, протянул крепкую руку.
— Иван Максимыч Езынги. — И с доброй улыбкой пошутил: — Местная власть.
— Я...
— Уже догадываюсь. Пойдём к нам. Все отправились почту смотреть. И Павлуша мой.
— Сын?
— Нет, квартирант.
После уличного холода тепло кухоньки особенно приятно.
Иван Максимыч поставил стул к печке и предложил:
— Раздевайся и садись. Замёрзла, наверное. Холодно ещё у нас. Сейчас чаю поставлю.
— Спасибо, я не хочу.
— Это ты брось. Чаю обязательно надо попить. — И завозился у печки.
Анико искоса поглядывала на него и думала:
«Как они тут живут? Тихо и пусто. Вот он старик. Лицо морщины изъели. Ему бы живот на солнышке греть, а он с печкой возится».
— Отец тебя ждёт, — сказал Иван Максимыч, пригладив рукой редкие волосы, и совсем тихо, будто к чему-то прислушиваясь, добавил: — Очень ждёт.