Молитва Идиотов
Шрифт:
Я облегченно вздохнул и тайком, как будто бы меня кто-то мог видеть, пробрался в свой дом, в свою спальню и уснул рядом со своей Ниной, отодвинувшись, на всякий случай, на самый край постели: мое тело теперь не грело, это я знал точно, но, может быть, оно холодило.
День похорон вообще был кошмаром, и вспоминать о нем я вообще не могу, да и не хочу, не желаю.
Но затем, во мне будто что-то оборвалось, как будто пуповина, державшая меня в этом мире, лопнула, и стал белый свет для меня тускнеть и удаляться.
Одно было нетленно, это любовь: наша с Ниной любовь. Я теперь целыми днями ходил за ней по пятам, как привязанный. Вместе мы вставали, вместе ложились, вместе молились.
Нина все дни напролет, даже после похорон молилась и молилась. И я ставал с ней рядом на колени и повторял вслед за ней ее молитву:
Верни его мне боже! Слепым, горбатым, калекой. Только верни!
Не было смирения в моей Журавушке, не отпускала она мою душу на покаяние, и смотрели сурово (со старинной, еще прапрабабушкиной, иконы) и осуждающе божьи лики на нас, но небеса безмолвствовали.
Но чем ближе подходил сороковой день от моей смерти, тем смутнее становились во мне воспоминания, тем тягостней моей душе было земное пребывание.
И вот настал сороковой день.
В нашей самой большой гостевой зале за длиннющим столом, заставленным разнообразнейшей, но, увы, безразличной теперь для меня снедью, собрались наши друзья и наши близкие.
И встрепенулась моя душа, и, невидимые для них, потекли слезы по моих невидимых щеках, и подошел я, дрожа от плача, к своей, так же плачущей женушке, и стал на колени, и просил простить и отпустить.
И она простила, но не отпустила.
И встал я затем неутешный, трижды поцеловал свою неутешную голубушку и попрощавшись навсегда улетел в, предусмотрительно открытое для меня моей старенькой престаренькой прабабушкой Васелиной, окно.
А потянуло меня ни на небо, а понесло неудержимо к тому месту, где отдал я богу душу.
Под раскидистым, теперь зазеленевшим во всю, платаном в роковом для меня месте, два бомжа, как ни странно, правили по мне поминки. И я удивленно и непонимающе прислушался к их уже пьяненькому разговору.
– Да не убивайся ты так Вася! Ты здесь не причем. Это просто судьба, рок такой!
– Нет, я виноват! Черт меня дернул сломать ту триклятую ветку.
Вишь, мухи ему мешают ...
– Мухи обычно садятся ... , - решил было просветить Васю его собутыльник, но я его уже не слышал.
4 глава
В чужой шкуре
«Так вот в чем дело!» - задохнулся я от бессильной ярости и топнул бестелесной астральной ногой о незыбленную земную твердыню. И в этот миг моя душа, оторвавшись от земли, с бешено нарастающей скоростью понеслась в небесную высь.
– Нет! Нет!!!
– безголосо закричал я небесам, -
– Это все несправедливо, потому что все подстроено, - не желая признать неизбежность происходящего, выложил я последний свой аргумент и был услышан.
– Булгаковские это фантазии. Ты сам все решил и сделал. Все к чему стремился, достиг, все, что хотел, получил. Сам же итоги подвел своей миссии на земле, сам же завещание составил.
– Виноват, прости меня, господи, - не стал я перечить небесам. Но она причем?!
– Что ты хочешь?
– донеслось ко мне снова с бездонной небесной сини.
– Пусть сбудется ее самое сокровенное желание, - ответил я, не задумываясь и на миг.
– Да будет так! И не пеняй на меня. Ты сам напросился. И помни: прошлое будет жить в тебе, покуда ты будешь молчать о нем, - в последний раз я услышал глас небес и тут меня буквально на месте развернуло на сто восемьдесят градусов (и будь у меня мозги: они бы повылетали на этом крутом вираже) и, с еще большим ускорением, мое астральное тело понеслось назад к земле.
Скорость была огромнейшая и быстро приближающаяся твердыня слилась в одно сплошное зеленое пятно.
В ушах лопнула перегородка тишины и я ясно услышал молитву своей жены:
– Верни его мне господи: слепым, горбатым, больным, калекой ...
– Нет!!!
– закричал я испуганно - неистово, и, в этот миг, косматое хохочущее чудовище пронеслось рядом со мною снизу вверх.
Вхождение в чужое тело сопровождалось страшной болью и я на мгновенно задохнулся и не мог дышать... , но уже от ужаснейшей вони чесоточного в гнойных ранах и язвах вошистого и немытого потного тела.
– А - а - а!!!
– заорал я, не в силах вдохнуть в свои, теперь, легкие еще раз этот зловонный запах.
Через, застилавший глаза, пот, я увидел блеснувшую впереди полоску воды и, срывая на ходу такие же, а может еще грязнее, чем тело, рванные лохмотья ринулся к водоему.
Брюки, а вернее то, что раньше было таковыми, почему-то, были приспущены до колен и я, резко вскочивши с размаху, как подкошенный, плашмя грохнулся бревном о землю.
Рыча, словно раненный зверь, вставая и падая, я, наконец-то, подбежал к воде и, сорвав с себя остатки ветхой одежды, с размаху плюхнулся в речку.
Я не был моржом и, хотя, апрель уже не зима и на свежем воздухе довольно жарко, но столь ранее открытие купального сезона не является вещью обыденной для наших широт.
Так что, мое, хотя и недолгое, «энергичное» плаванье вызвало живейший интерес на противоположном берегу этой небольшой речушки.
И когда я, сосредоточивши свое внимание лишь на собственном теле, и ни чего кругом не замечая, выскочил, повернувшись задом к невольным зрителям, из воды, на противоположном берегу раздались негодующие возгласы.