Молитва к Прозерпине
Шрифт:
Я решил, что все потеряно. Ты, вероятно, думаешь, дорогая Прозерпина, что, будучи самым богатым из пассажиров, я мог не опасаться за свою жизнь: пираты предпочли бы получить за меня выкуп, а не убивать. Так бы оно и случилось, если бы моим отцом был кто-то другой, но сын Марка Туллия Цицерона не мог себе позволить такое унижение: он не мог сдаться в плен, и тем более таким ничтожествам. Лучше смерть!
В любой трагедии есть место комической нотке; несмотря на охватившее меня отчаяние, мне не хватило смелости вонзить меч себе в грудь, поэтому я протянул рукоять меча Сервусу, направил острие на свое сердце и закричал театрально:
– Убей
Однако Сервус неторопливо и осторожно отвел оружие в сторону.
– Доминус, если ты хочешь заколоться, было бы неплохо сначала вынуть меч из ножен, – сказал он. А потом сразу продолжил очень спокойно, не дав мне возможности осознать смехотворность моего положения: – Кроме того, доминус, это не потребуется, не беспокойся.
Ибо как раз в тот момент, когда нам показалось, что все пропало, случилось вот что: Ситир потянулась, вытянув руки и ноги настолько, насколько ей позволяли сухожилия, точь-в-точь как котенок, который спал слишком долго. Потом в три молниеносных прыжка она взлетела на планширь, уцепившись за снасти одной рукой.
Ее прекрасное, нагое и мускулистое тело оказалось у всех на виду, словно ее фигура воспарила в воздухе. Мы, пассажиры, видели большой крест на ее спине, а пираты – тот, что украшал грудь. И неожиданно они онемели.
Их дикие крики мгновенно смолкли, словно их одолело удушье. Пираты не могли отвести глаз от огромного креста, и растерянное выражение их лиц казалось даже смешным.
Я никогда раньше не видел, чтобы штурвал крутили с такой скоростью. Их корабль развернулся в один миг и быстро уплыл в море. На нашем корабле раздались восторженные крики. Но ахия внушала всем такое уважение, что никто не осмелился не только обнять ее, но даже упасть к ее ногам.
И знаешь, Прозерпина, что сделала Ситир? Ничего особенного. Она вновь свернулась на сухих досках на корме. Ее молодое тело блестело на солнце, будто намазанное оливковым маслом, а своей бледной кожей она напоминала еще не рожденного дельфина.
Очень скоро мы сошли на берег в порту Утики.
3
Наверное, трудно было бы найти на свете другой такой вонючий и некрасивый город, как Утика. Пока мы направлялись из порта в резиденцию пропретора [20] , меня занимал один-единственный вопрос: почему в Утике в два раза больше мух, чем во всем остальном мире?
20
Пропретор – наместник преторской провинции.
Улицы, по которым мы продвигались, говорили нам о грязном захолустном городе, совершенно не представляющем интереса. Но я устал от однообразного морского пейзажа и перед визитом к пропретору хотел остановиться, чтобы смочить горло и съесть что-нибудь более аппетитное, чем скудная корабельная пища.
Мы вошли в таверну, которая показалась нам достойнее остальных, хотя это заведение тоже было темным и грязным. Говоря «мы», я имею в виду себя и Сервуса, потому что Ситир не пожелала нас сопровождать и пошла дальше неизвестно куда. К этому времени я уже усвоил, что моя власть над ахией чисто номинальна, поэтому я пошутил, как мы это делали в Субуре.
– Ты могла бы, по крайней мере, сообщить, где тебя искать, – закричал я ей вслед. – Просто так, на всякий случай: вдруг
Она даже не обернулась.
– Доминус, не переживай, – утешил меня Сервус. – Если она тебе понадобится, то не замедлит явиться.
Даже таверна в Утике доказывала, что это заурядный и скучный провинциальный городишко. Самым изысканным блюдом, которое мне предложили, оказались перепелки в остром соусе, приготовленные весьма неумело. Кроме того, прямо за обедом ко мне стал приставать какой-то паренек, предлагая свои эротические услуги и желая подарить мне себя в полную собственность! Поскольку меня его предложение вовсе не заинтересовало, он попытался стырить мою сумку, но Сервус, бывший начеку, громко закричал, пятеро носильщиков паланкина вошли в таверну и схватили воришку. Я не стал их останавливать, и они задали негоднику трепку. Поскольку делать мне было абсолютно нечего, я завел с ним разговор, продолжая обгладывать перепелиные окорочка и пить скверное вино:
– Как тебя зовут?
– Куал.
У него были тонкие волосы такого же черного цвета, как его глаза, и кожа оттенка красноватой глины. Он был похож на одну из карикатур с египетских пергаментов.
– На твоем месте, Куал, я бы сменил профессию: когда ты воруешь, тебя бьют, а когда пытаешься предлагать услуги содомита, тебя игнорируют, – сказал я ему.
– На самом деле я был пастухом, но потерял свое стадо, – объяснил он.
– Как может пастух потерять все стадо сразу? – поинтересовался Сервус.
– Оно убежало.
– Убежало? – переспросил я. – Если овцы от тебя убежали, то и пастух из тебя никудышный.
– Разреши мне стать твоим рабом, доминус! – внезапно вернулся он к своему первоначальному предложению. – Я хочу, чтобы ты стал моим хозяином!
– Но почему ты хочешь потерять свою свободу? – На минуту мной овладело любопытство.
– Я хочу уехать из Африки!
– Пошел вон.
И тут нашим глазам предстала сцена совершенно неожиданная и потому удивительная: Куал упал на колени и стал целовать мне ноги, плача и стеная.
– Доминус, доминус! – кричал он. – Возвращайся в Рим и возьми меня с собой на корабль! Беги из Утики! Ты не знаешь, что здесь происходит!
Пятеро носильщиков отогнали его подальше от меня ударами палок. «О времена, о нравы!» – как сказал бы мой отец: в римском обществе были люди настолько обездоленные и нищие, что даже свобода превращалась для них в непосильную ношу. Но неожиданный порыв этого смуглого паренька и искренность его отчаянных криков меня взволновали. Что могло внушить ему такой ужас? Я рассмотрел его повнимательнее, когда он шел к дверям: все его достояние в этом мире – пухлые губы да потрепанная набедренная повязка, такая узкая, что едва прикрывала гениталии. Мне почти стало его жалко.
Чуть позже я предстал перед наместником провинции, пропретором Силом Нурсием. Не стоит и говорить, Прозерпина, что имя Цицерона открывало множество дверей. Нурсий обнял меня, как родного, и, чтобы оказать мне особую честь, проводил меня в свои частные покои.
– Прежде всего, – заявил он, как только мы устроились в комнате, – я хочу, чтобы ты передал своему отцу мои самые искренние поздравления в связи со спасением Республики и с великой победой при Пистое.
В рассказах о заговоре Катилины фигура моего отца приобрела такой вес, что Нурсий верил, будто Цицерон собственной персоной возглавил войска во время битвы. Отец научил меня ценить правду, и поэтому я любезно возразил ему: