Молодость с нами
Шрифт:
роднила любовь к Косте. Павел Петрович взял холодную Любину руку, погладил ее, сказал:
— И вы, пожалуйста, не волнуйтесь. Костюха у нас крепкий. Он в детстве однажды так разбился, упал со
второго этажа, думали — все, конец. Нет, видите…
Вечером командир пограничного отряда рассказывал Павлу Петровичу о боевой операции, в которой
отважно участвовал Костя, о человеке, чья пуля пробила Костину грудь. У него нашли записную книжку, шифр,
очень
неиспользованных ампул яду. Он уже почти было ушел за границу. Но его настигли выстрелы Костиных солдат.
Он упал, цепляясь рукой за наш пограничный столб. Об одном жалели пограничники: что он был мертв и
многое ушло вместе с ним в могилу. Во всяком случае, лейтенант Колосов блестяще отличился и его
представляют к правительственной награде.
Всю ночь Павел Петрович провел вместе с Любой в госпитале. Они оба не уснули ни на минуту, они все
говорили и говорили о Косте.
Прошла долгая ночь, прошел долгий день, и еще прошли долгая ночь и долгий день; и вот Костин отец и
Костина любимая, которую Костя поцеловал только один раз в жизни — там, над весенним потоком, — оба они,
держась друг за друга, стояли над сырой, черной ямой, слышали команду: “Тело лейтенанта Колосова предать
земле”, слышали короткий винтовочный залп и никак не могли поверить в реальность происходившего.
В тот же вечер на заставе, куда привезли Павла Петровича, во время боевого расчета он услышал такие
слова. Капитан Изотов первой назвал фамилию: “Лейтенант Колосов”, и правофланговый ответил:
— Погиб смертью храбрых, защищая границу Советского Союза!
Павлу Петровичу показали узенькую, застеленную серым одеялом коечку в казарме, над нею был Костин
портрет в траурной рамке. Костя остался навечно на своей заставе. Сколько бы лет ни существовали
пограничные войска, столько лет будет жить на границе и память о лейтенанте Колосове, о его, Павла
Петровича, сыне…
На вокзале к приходу поезда, которым должен был вернуться Павел Петрович, собрались Бородин с
женой, Макаровы — Федор Иванович и Алевтина Иосифовна, и Оля с Виктором.
До прихода поезда оставалось десять минут; стояли на перроне молчаливой группкой, потупясь; солнце
палило. дымились доски перрона, с веселыми криками над вокзалом чертили небо крыльями ласточки, по
перрону несли букеты первых весенних цветов. Вокруг было так светло и празднично, что Оля, взяв Виктора за
руку, сказала едва слышно: “Какой ужас, какой ужас, Витя!”
Виктор не только не знал,
Олю, они стали ему близкими, родными, и поэтому их горе было ему очень понятно. Он видел, как эти два дня
металась Оля. “Витенька, — говорила она ему по нескольку раз в день, — все, все погибло. Теперь-то уж
действительно семьи нашей нет”. Она смотрела на фотографическую карточку Кости и плакала: “Костенька,
милый Костенька”. Она в этом не признавалась, но Виктор видел, что ей было бесконечно стыдно перед Павлом
Петровичем. Было стыдно за то, что она не пришла к отцу, когда узнала об его исключении из партии. Она даже
позлорадствовала в тот день,
Теперь Олино сердце сжималось от стыда, от горя, от тоски и раскаяния. И когда поезд остановился,
когда Павел Петрович вышел из вагона на яркое апрельское солнце, Оля рванулась к нему, обхватила его шею
руками и, навзрыд плача, прижималась к его лицу, к плечам, к груди.
Павел Петрович ее не успокаивал. Он стоял и гладил ее по растрепавшимся волосам. Лицо у него было
бледное, вокруг рта проступили незаметные прежде морщины, глаза смотрели устало.
Отстранив наконец Олю, он молча пожал всем руки, и только когда уже выходили с вокзала,
останавливаясь на каменных ступенях, сказал с каким-то горьким недоумением:
— Вот видите!.. Жизнь-то что делает.
Весь день, друзья не давали Павлу Петровичу оставаться одному. Пока он мылся с дороги в ванной
комнате, Алевтина Иосифовна говорила:
— Мужчины, постарайтесь не давать ему сосредоточиваться на одной мысли. Это очень важно.
— Он не мальчик, — сказал Бородин.
— Не мальчик… Что ж, что не мальчик, — возразила Алевтина Иосифовна. — Я все-таки врач-психиатр,
я многое повидала… Такие испытания, какие выпали на долю Павла Петровича, и не мальчика могут
надломить.
— Алинька, ну что ты говоришь! — перебил ее Федор Иванович. — От таких испытаний, какие выпали
на долю людей нашего поколения, вообще всем бы нам давно надо свихнуться или лечь в гроб. А мы живем, мы
воюем, мы побеждаем, черт возьми. Твои мерки к Павлу не применимы. Я отвечаю за него головой.
— Присоединяюсь, — сказал Бородин коротко.
Не оставался Павел Петрович один и в институте.
В институте снова стояла горячая пора. Развертывались большие работы по практическому применению
газообразного кислорода в мартеновском производстве стали. То, что кислородное дутье значительно