Молодость
Шрифт:
Небо хмурилось, проглядывая из-за туч; накрапывал дождик. На деревенских огородах пахло зрелой коноплей, тщательно повязанной в большие снопы и сложенной «козлами» для просушки. Под копытами шуршали жухлые огуречные плети. Цеплялась, обдавая холодной росой, трава повилика.
Еще издали Степан увидел возле избы, где помещался штаб, легковой автомобиль. Подъезжая, он рассмотрел за рулем молодого парня с пылезащитными очками на кожаной фуражке.
— Найденов! — окликнул Степан, спрыгивая с седла. Шофер в радостном удивлении полез из кабинки.
— Степан
— Что же, прямо из наших мест?
— Был проездом. Послали из штаба армии за одним человеком в Орел, я и завернул с большака посмотреть вашу коммуну.
— Ну, как там?
— Вид богатый. Урожай собрали — страшно смотреть. Скирды, скирды… темно от скирд! Только молотить не дадут…
— Кто не даст?
— Белые. Ты послушал бы, Степан Тимофеевич, разговоры в штабах. Там считают дело наше проигранным…
— В штабе армии?
— Да, и в штабе фронта. Мне везде приходится бывать.
— Кого ты привез? — спросил Степан, желая переменить неприятный разговор.
— О-о! Большое ухо от лоханки… По заданию Реввоенсовета действует. Да сейчас убедишься, там тебя ждут.
Степан прошел в сени и задержался у двери, за которой слышались два накаленных до последней степени раздражения голоса. Один из них, принадлежавший Семенихину, выкрикивал.
— Халепский… откуда он взялся? Прислали «для укрепления», а потом таскать нас за него по трибуналам… Безобразие!
— Безобразие! Вы так называете мероприятия главкома? Хорош-шо! — по-змеиному прошипел другой. — Вы это разрешите мне, товарищ командир полка, записать.
— Пишите! — и оглянувшись на скрип двери, Семенихин кинулся к Жердеву. — Комиссар, награду привезли за Орлик… то бишь, за Халепского! Мы с тобой, оказывается, кругом виноваты и подлежим суду! Видно, они там, — он указал куда-то назад, — в теперешнее время полезного дела себе не найдут.
Степан не мог сначала разобрать при тусклом свете керосиновой лампочки, кто сидел за столом. Он почувствовал устремленный на него взгляд и, шагнув ближе, озадаченно поднял брови. Мысли невольно перенеслись в председательский кабинет уездного исполкома, когда зашел туда приезжий человек, снабженный высокими полномочиями орловского юриста.
Но здесь чванливый и высокомерный законник имел на облысевшей, клинообразной, увитой синими жилками голове не каракулевый пирожок, а военную фуражку и одет был в костюм цвета хаки. К тому же вместо пузатого, с многочисленными застежками и ремнями портфеля на жирном боку его висела полевая сумка.
— Ммда-с… товарищ Жердев? Мы, кажется, раньше встречались, — снисходительно улыбнулся пергаментным лицом бывший губернский юрист.
Степан сказал негромко:
— Я очень хорошо помню вас, Енушкевич, по случаю перевода Клепикова и Гагарина в губернскую тюрьму. — Ах… ужасный случай, знаете…
— Ужасный потому, — перебил Степан, — что вы устроили им побег.
— Я? Позвольте…
— И номер с Халепским у вас похож, как две капли воды на тот ужасный случай.
Енушкевич открыл рот и молчал. Он часто дышал, наконец закашлялся
— Что за дьявольщина? Какого снадобья ты, Жердев, насыпал этому гусю на хвост? — изумленно спросил Семенихин, ничего не поняв из последнего разговора.
— Не гусь, а гад, — поправил Степан. — Надо было арестовать — и к стенке!
— Ну, брат, попробуй арестуй. Мандат, подписанный главкомом; с большими полномочиями человек.
Степан не ответил. Он вспомнил слова Терехова: «Слыхал? Троцкий на трех поездах раскатывает…» Ему теперь стало ясно, что именно хотел сказать иваново-вознесенский большевик: «Троцкому нет дела до наших трудностей, до страданий народных, до армии, проливающей кровь!»
Степан мучился сомнением и тревогой, не зная, что Ленин в ту же ночь писал одному военному работнику:
«…я убеждаюсь, что наш РВСР работает плохо.
Успокаивать и успокаивать, это — плохая тактика. Выходит «игра в спокойствие».
А на деле у нас застой — почти развал… Ленин, как бы отзываясь из Кремля на волнение Степана, заключал:
«Видимо, наш РВС «командует», не интересуясь или не умея следить за исполнением. Если это общий наш грех, то в военном деле это прямо гибель».
Но Степан не знал тогда об этом письме Владимира Ильича, и ему тяжело было носить свои думы. А впереди — столько борьбы, столько сил и жертв потребует революция!
Степан вышел на улицу. Начинался рассвет. Тучи уползали за горизонт, обнажая свежую голубизну неба. За железной дорогой приглушенно стучали пулеметы. Грохнула пушка. Наступал обычный день войны,
Глаза сорок седьмая
У Николки было такое ощущение в это утро, словно ему предстояло совершить прыжок через пропасть. Сердце замирало при мысли о грозящей опасности и радовалось, что там, за железной дорогой, по которой курсировали белогвардейские бронепоезда, ждет его брат Степан.
Отряд занимал деревню Сергиевку на берегу узенькой, но глубокой речушки. Пехотные цепи лежали за околицей, обоз и пулеметные двуколки прижались к домам, укрываясь от смертоносного свиста и грохота стали. В самом центре деревни стояла снятая с передков батарея Алатырского конного полка; всюду под навесами, во дворах, в густом ракитнике были привязаны кавалерийские кони, а бойцы держали фронт на подступах к Сергиевке с юга.
Хотя перестрелка не затихала ни на минуту, однако белые не показывались. Там, за буграми, в низинах, скрытых от наблюдателей, шла какая-то подготовка.
— Ну, пузырь, нынче будет горячий денек, — сказал Севастьян, проверяя пулемет. Он пришел наводчиком в тот расчет, где Николка действовал вторым номером.
— Кашу бы ел дома, кто его неволил, — ворчливо отозвался ездовой Касьянов.
Николка молча протирал тряпкой пулемет, выравнивал заряженную ленту. Не связывался со стариком. Мимо, пригнувшись к луке седла, проскакал Бачурин.