Молодость
Шрифт:
Глава сорок вторая
Снежная буря свистела и завывала на жердевских огородах. Словно банда налетчиков била в двери и окна, перекидывала через большак непролазные сугробы. Второй день не показывалось солнце, и люди сидели по выстуженным углам в мутных потемках. Ревела во дворах голодная скотина. Мерзли куры на насестах.
Но даже сквозь эту страшную непогодь с фронта доносились слухи, радующие одних и вселяющие панический ужас в других. Сначала осторожно, на
Живым подтверждением достоверности слухов были военные обозы, которые двигались теперь круглые сутки с севера на юг. К ним все больше примешивалось повозок, на которых сидели незадачливые помещики, стражники, спекулянты.
— Что ж это делается? Неужто опять красные придут? — спрашивала Марфа притихшего Афанасия Емельяныча.
— На войне, как в картежной игре — разное случается, — неопределенно хрипел Бритяк.
— Вот и доигрались, поди, наши кавалеры… Ехали — хвалились, доехали — повалились! Сказывают, отцы города тоже собираются в дорогу…
— А волостное начальство?
— Филя-то Мясоедов? Давно след простыл! Партизанов испугался…
Однажды ночью жердевцы услышали отдаленные залпы и стук пулемета. А затем под утро явственно загремели орудия.
— У Крутых Обрывов! — кричал Волчок, лихорадочно запрягая возле окон своего дома гнедую кобылу в розвальни, а рыжего жеребца—в легкие санки. — Скорей, баба! Неси мешки, черт бестолковая!
— А дом кому оставим? — голосила красноглазая старостиха, укладывая пожитки в сани.
— Кому, кому? — передразнил Волчок. — Ангелу твоему! Поживем без дома…. Купим ворота — запираться!
Военные и гражданские обозы хлынули вешней рекой во всю многосаженную ширь большака.
Марфа стояла на крыльце, провожала злобным взглядом очумелый поток. Она скрипела зубами от ярости:
— Защитники… Прут дуряком — рот нараспашку! С бабами только воевать!
Белогвардейцы проходили торопливым шагом, бежали рысцой, толкались, не обращая на нее внимания. Из середины обоза неслись жалобные стоны раненых.
Вдруг подкатили к самому крыльцу розвальни и остановились. Кто-то, накрытый с головой рваной шинелью, поднялся в санях на колени и протянул забинтованные руки:
— Батя… погибаю…
На Марфу глянули из-под шинели два остекленелых глаза, и она отпрянула…Это был Ванька. Недавно младшего сына Бритяка вместе с другими карателями послали на передовую линию, за Чернаву. В тот же день красноармейцы повели наступление и сбросили врага в ледяные воды Сосны, вскрытой артиллерийскими снарядами. И вот ехал Ванька, с отмороженными руками и ногами, неведомо куда…
— Батя!
Марфа помчалась в горницу за свекром. Бритяк вышел раздетый, без шапки. Но розвальней у крыльца уже не было. Их захватил
— Да чего ж мы сидим? Чего дожидаемся? — завизжала Марфа, лишь теперь почуявшая всю неотвратимость беды. — Ведь Степка с Настькой из нас жилы вырвут! Давай укладываться!
— Скажи на милость… Ванюшку сшибли — не дошел до Москвы, — бормотал Афонюшка, стоя на крыльце. Оглянувшись и не видя Марфы, он вернулся в горницу и начал собираться.
А Марфа с ожесточением вытаскивала из подъездного сарая новые розвальни с кузовком, стелила в них свежую солому, покрывала цветастым свадебным ковром. Обротав в теплой конюшне громадного першерона, купленного Бритяком у марковских интендантов, стала запрягать. Лошадь равнодушно топталась между оглоблями, печатая на чистом снегу навозные следы. Она поворачивала голову обратно к яслям, к душистому сену.
Исчезая в сенях. Марфа выносила узлы, подушки, одеяла. Появились окорока свинины, завернутые в скатерть, — дорогой тоже надо чем-нибудь питаться! Воз кряхтел, вырастая горой. Веревка змеилась в руках Марфы, перетягивала походное добро крест-накрест.
«Копается там… Седой пес! — злилась Марфа на свекра. — До ночи с ним не выберешься! А там партизаны, глядишь, налетят…»
Слово «партизаны» раздавалось теперь все чаще среди беглецов, принимая зловещий смысл. Да, они действовали, эти невидимые лесные герои, оседлав железнодорожную ветку и загнав врага в сугробы.
Марфа отворила амбар, чтобы взять мешок овса для першерона, и выскочила обратно, заслышав близкие голоса. Действительно, к возу подходили два обвязанных башлыками офицера.
— Находка, поручик, берите вожжи, — сказал тот, что хромал и опирался на грубо оструганную клюшку.
— Слушаю, — отозвался посиневший, сгорбленный стужей поручик. — Божий дар, господин ротмистр, не так ли?
Они, как по команде, уселись на ковер и тронули с места першерона:
— Но, милый!
Марфа догнала похитителей и с остервенелым визгом вцепилась в узлы.
— Не дам! Грабители окаянные! Мы ждали защитников, а тут чума налетела! С большевиками не справились, так у баб постирушки отнимать…
— Молчи, не то успокою, — хромой ротмистр взял на руку десятизарядную винтовку «Ли-Энфильда».
— Не боюсь! Стреляй, чистоплюй! Разбой, люди! Бей в меня, сухотка проклятая! Ка-ра-у-ул!
Она попыталась завернуть лошадь назад, но державший вожжи поручик привстал в санях и свистнул плетью. Гибкий хлыст, скрученный из тонких ремней, больно обжег лицо Марфы. Он свистнул еще и еще, сажая на бледной коже пунцовые рубцы… Последний удар достался першерону. Лошадь всхрапнула от неожиданности, дернула сани и тараном вломилась в шумный обоз.