Молодой Ленинград 1981

Попов Евгений Анатольевич

Так сидят старухи в потемках, то смеются, то сокрушаются, радуются прежним радостям, мучаются прежними горестями — снова их молодые сыновья с ними. Снова бабка Марья метет веником в сенях снег с черных валенок Шурика и, взглянув снизу в лицо его, радуется, что щеки у сына тугие, красные… А Кирилловна все конюха Николая бранит, а сама в душе гордится сыном, что не упал он с лошади, удержался — крепкий, значит… Сидят, колдуют старые — сероглазые сыновья в выцветших на солнце рубашках перед ними являются. Наполняется изба смехом мальчишеским, топотом ног босых, плеском воды озерной… Бабка Марья по берегу бежит, Шурика домой кличет, а Кирилловна из-за плеча Бориса в школьный задачник заглядывает и все радостно удивляется: в кого ж он уродился смышленый такой?.. И за окном не ночь наступает, а воскресное довоенное утро разгорается…

— Шурик, значит, боронит, а я на бровке сижу. Вдруг смотрю — матушки, чего это с ним?! Сел в телеге спиной к лошади и ну погоняет… Потом сообразила — девка

по тропке неподалеку идет, вот он перед ней и изгиляется. А девка хоть и справная, да не с нашей деревни, с Каменочки, с той, что немцы в войну сожгли…

— «Борис, а Борис, говорю, вон ребята к Зойке Пантелеевой собрались. Сходил бы…» — «Да пусть, отвечает, уж больно тут интересно написано»…

То для старух сенокос жаркий наступает — Шурик с Борисом на копнах с граблями стоят, то дождь грибной моросит — и сыновья полные корзины волнух несут, то теплый майский праздник приходит — бабка Марья с Кирилловной на деревенском митинге у новой кирпичной школы с сыновьями стоят, первомайские песни из репродуктора слушают…

И вдруг чувствуют старухи — слезы глаза обжигают, застилают все, не дают смотреть…

И теперь в избе слышны плач и тиканье ходиков…

Плачут бабка Марья и Кирилловна, как положено, тоненько причитают: «Сыночек, родимый мой…», уголками косынок лицо утирают…

Когда же вдосталь они наплачутся, Кирилловна, утерев в последний раз слезу, говорит, как команду дает:

— Ну, будет. Навспоминались, наплакались — и ладно.

— И ладно, — шмыгнув носом, вторит бабка Марья.

Кирилловна поднимается из-за стола и, пошаркав по избе, на ощупь включает свет. И как не было колдовства — Борис в рамке на стене висит, на нем тот костюм, что ему после семилетки справили, а рядом под стеклом на фотокарточке вся пришедшая в гости к Кирилловне семья бабки Марьи уместилась — Шурик маленький возле матки у забора, набычившись, стоит, носком босой ножки в землю уперся…

— Слава богу, — сурово говорит Кирилловна, махнув передником по столу, — дочки есть. Не одни. И пенсии хватает.

— Да что говорить, — поддакивает бабка Марья, подвязывая на шее потуже косынку, — не бедные! Да и много ли надо нам!

Говорят они напоследок что-то о пенсии — бабка Марья беспокоится, как бы опять в этот раз почтальоншу с пенсией не прозевать; а Кирилловна все про ситец на новый пододеяльник толкует.

— Ой, да, — вздохнет бабка Марья, вздохнет уже облегченно, успокоенно, будто только что они с Кирилловной очень важное, нужное для себя дело сделали, потом глянет в окно, засуетится, — матушки! Засиделась я у тебя, темнотища-то на дворе!

Одеваясь, таз подхватывает, смеется:

— Хотела после бани его к себе в избу занесть, так к тебе торопилась, опять забыла. Совсем ума не стало…

На крыльце старухи прощаются. В темноте сбоку желтые окошки изб светятся, за невидимым черным озером огоньки далекой деревни мигают.

— Не свались хоть, — напутствует бабку Марью Кирилловна, и, как только та сгинет в потемках, возвращается в сени, и, как тайную тайных, запечатывает изнутри свою избу на тяжелый железный засов.

Сергей Носов

СТИХИ

ЕЩЕ РАЗ О СЛОВАХ

Черносмородинный куст… Настороженность веток… Дед замирает в дверях… Но не помню лица я… Образы детства, как разворошенные ветром листья, мерцают. И корнесловие памяти: «родина», «родинка», «род», «родники» — постигаем, и чудится, мнится, видится, слышится, как над дорогою пройденной в небе глубоком курлычут усталые птицы. Памятью памяти, памятью прошлого, памятью промелька юности, жизни, любви суматошной — да мало ли! — клясться не надо. Достаточно. …Родина, родинка — две бесконечные, две бесконечно большие и малые.

СТАРЫЙ ДОМ

…Войдешь во двор — угрюмая старуха начнет тебя отслеживать сквозь стекла, которые, должно быть, не менялись еще с блокады. Сразу представляешь все внутренности дома: коридор и комнаты с такими потолками высокими, что даже непривычно. Здесь

прожитое время притаилось и пропитало памятью предметы: салатницу и рюмки (перебить их не хватит жизни), стол, буфет, кушетку, дверные ручки, коврик, фото в рамке, на кухне табурет и даже гвоздь, забитый кем-то в стену. В коридоре реликтовая мебель разучилась давно стареть. Уже смирились вещи с диктатом постоянства. Убери со шкафа пыльный довоенный глобус — и лопнет мир. …Но пахнет овощами, и женщина несет горячий борщ куда-то в темноту. И исчезает. Вот и пришли, приехали… О смерти или, еще смешней, — о смысле жизни ни думать, ни тем более писать не хочется. И правильно. Старухи здесь курят «Беломор», а старики из жизни уходили молодыми.

Евгений Попов

СТИХИ

«Я слышал, как рождаются слова…»

Я слышал, как рождаются слова В тягучих каплях вспыхнувшего солнца, И чья-то жизнь по-прежнему права, Цепляясь за березку и оконце. Ах, как красиво! И не тяжело Вдруг позабыть весеннюю тревогу, И полюбить, и жить со всеми в ногу, И принимать калитку за крыло. Слепят зарницы! Радость бытия Перехлестнет и унесет за вами Слезинки перелетного дождя. И жизнь уже не рассказать словами. А сердце от предчувствия болит. Тасуем дни, гадаем: чет иль нечет. Но как упорно стынет в небе кречет! Но как слепяще белый свет горит!

«Дом в лесах. Фонтанчик сух…»

Дом в лесах. Фонтанчик сух. И каштан уже потух. Разговоры у подъезда Двух всезнающих старух. На четвертом этаже Мама с дочкой загрустила. И пластинку запустила, И целебное драже На ладони сосчитала. И красиво и легко Голосок выводит детский. Крики за стеной, и резкий Звук костяшек домино. В до-минор ведет рояль. В доме вещи запылились. В шторе ветер, затаясь, Выхватил бумажку. Жили, — Там написано, — легко. Слишком ветрено и рьяно. Слишком жили высоко…

«Как хорошо иголкой в сене…»

Как хорошо иголкой в сене Плыть в городском многоголосье. И обращать свое вниманье Лишь в окна верхних этажей. Не узнавать знакомый дворик, Квартал, заученный на память, Линейку набережных звонких. И где-то на Сенной найтись. И заглянуть в глаза трамваю. И окунуть свои в Гостиный. Толпу гостей неторопливых Разрезать, словно пароход. И, уставая удивляться Своим ногам нерасторопным, Уставиться в дрожанье стрелки И понимать, что не успел Напиться головокруженья Любимых улиц… Мало жизни.