Молох морали

Михайлова Ольга Николаевна

Юлиан резко повернулся к брату, побелев. Он вычленил из слов Валериана совсем другое.

— Не хотел бы терять? Ты можешь отречься от меня? — Лицо его испугало Валериана застывшей на нём маской отчаянного спокойствия.

Теперь побелели губы Валериана. Глаза братьев встретились

— «Брат мой Ионафан, любовь твоя была для меня превыше любви женской…» Подлинно превыше, — неожиданно услышал Юлиан и торопливо спрятал в карманы заледеневшие руки. — У меня никого нет, кроме тебя, отца и тёти. — Валериан обнял брата.

Старший Нальянов вздохнул.

— Она же сделала тебя калекой, а меня

палачом. Я столько лет видел в снах это дебелое тело в прорези прицела, — Юлиан умолк, заметив, что Валериан резко отстранился от него. — Я виноват, — повторил он, раскачиваясь.

Валериан побледнел и тихо проговорил.

— Ты невиновен. Невиновен. Невиновен.

— Ты утешаешь меня или выносишь вердикт?

— Я не утешаю, я оправдываю тебя. Прости ей всё и моли Господа простить тебе.

— Я много лет считал себя убийцей, Валериан, — Юлиан вскинул руку, заметив нервный жест брата, — нет, выслушай. Я считал себя убийцей и не мог каяться. Я не считал себя виновным. Я считал себя правым. Я осудил её, я хотел убить её и считал, что вправе быть палачом. Я им и стал. Я отправил первую возжелавшую меня — в воды чёрные, и любая возжелавшая — пойдёт за ней. То, что потом случилось с матерью, — ведь это тоже моя вина. Я мог бы всё остановить…

— Молчи, не вспоминай. — Валериан, трепеща, придвинулся к брату вплотную. Боль и скорбь, жалость и мука сдавили горло. Он обнял его, судорожно дыша, пытаясь не разрыдаться. Руки Юлиана тоже сдавили его плечи.

Минуту спустя Валериан заметил, что голос Юлиана обрёл твёрдость, а взгляд — хладнокровие и безмятежность. Разговор усилил Юлиана, а Валериан, видя, что брат успокоился, вздохнул и улыбнулся.

— Скажи наконец, что за история с той девицей? Ты мне в марте так и не ответил… Левашов везде болтает, что всё из-за тебя…

— Мне нечего сказать. — Юлиан нахмурился, — за пару недель до Рождества я начал получать от неё длинные слезливые письма, из коих и первое не смог прочесть дальше второй страницы, а их было семнадцать. Я не отвечал… Да и что я мог ответить, Господи Иисусе? Остальные, не читая, сбрасывал в личное отделение стола. Потом по поручению отца поехал в Вильно на расследование дела Лисовских, а вернувшись, узнал, что она приняла сулему, оставив записку о моей жестокости. Я не запомнил её имени, но удивился. Какая жестокость? — Вид Юлиана был грустен и насмешлив одновременно. — Не мог же я читать её романтический бред? А чтобы ты сделал на моем месте?

Валериан был растерян.

— В городе говорят, что девице лучше полюбить чёрта, чем тебя. Я полагал, что ты… я боялся.

— Упаси Бог. Я ни одну никогда не ославил. Каким бы подлецом меня не называли, у меня есть честь. Думаю, что есть и совесть. И даже вера. Впрочем, ныне — это действительно черты вырождения, так что мы оба, боюсь, подлинно выродки, мой мальчик.

Валериан сел ближе, прильнул к плечу брата. Душа его была в смятении: он не подозревал, сколь мучительно для Юлиана прошлое, и теперь жалел, что не разделил его боль раньше. Юлиан же расслабился: то, что брат не осудил его, радовало. Он обнял своего мальчика, и, любуясь разрезом царственных глаз и тонкими чертами, поцеловал чистый лоб.

Но тут на лестнице послышался шум шагов — и Валериан, достав из кармана платок, быстро протянул

его брату, сам же торопливо встал, качнул подсвечник, и фитиль утоп в расплавленном воске. Зала потонула в полумраке.

В комнату вошла тётя, неся в руках поднос с двумя дымящимися чашками кофе.

— Трофим сказал, что вы здесь. Что это вы оба впотьмах-то сидите? — она поставила поднос на стол, — принеси лампу, Валье, — она подошла к камину, вынула из свечного ящика новую свечу, — Юленька, как ты?

Старший из её племянников снова выглядел лощёным светским красавцем: он игриво улыбался, глаза его, правда, с чуть припухшими веками, сияли.

— Вернулся с юбилея Ростоцкого, танцевал до упаду, завтра еду в Павловск, его превосходительство пикник затеял.

— К нам заедешь?

— Да, не люблю в чужих домах ночевать.

— Весь в меня, — счастливо пробормотала Лидия Витольдовна. Она искренне забыла ненавистную невестку, и видела в племянниках сыновей. — Меня тоже не заставишь в чужом доме спать — всё равно не усну. Когда выезжаешь? Поездом? На рысаках?

— Тут и тридцати вёрст не будет, — почесал затылок Юлиан, — думаю, около девяти выехать. Если и не спешить, в десять там буду. В общем, как проснусь — так и в путь.

— Я с тобой экономке записку передам и письмо управляющему. Сама, наверное, или вечером, или в воскресение утром тоже приеду.

— Конечно, тётушка.

Лидия Витольдовна ушла писать письма, братья же снова сели вместе на диван. Ничего истеричного в Юлиане больше не проступало. Теперь это был спокойный разговор чиновников. Валериан деловито спросил, не заметил ли Юлиан чего на юбилее. Тот задумчиво пожевал губами.

— По твоему совету, я наступил на больную мозоль каждому. Полька эта, коньяка налакавшись, сказала, что во Франции отродясь не бывала. Я про любовь песенку завёл, она растаяла, но ничего ценного я из неё не выдоил. Не просить же дуру рассказать мне про всех её любовников. Француз… Прямо я о нём упомянуть не мог. Если на пикнике толку не будет, — лицо его перекосилось, — придётся приставить слежку. Недели за две всё выясним. Но время терять… не хочется.

— За ней уже следят, если она сегодня с кем-то встретится — Тюфяк доложит. Хоть и вряд ли. У них должны быть определённые дни для встреч.

— Если этот Француз её любовник, для случек им любой день подойдёт. Впрочем, нечего загадывать, как сложится, так и сложится. — Юлиан помрачнел. — Я жалею уже, что связался с Дибичем. Слабовольный истерик.

— Человеку хладнокровному легко обвинять пылкость, — усмехнулся Валериан, цитируя Шекспира. — Мне казалось, он чем-то тебе нравится.

— В царстве слепых косоглазый — король, но косоглазие все равно косоглазие. Он — страстен, — уронил Юлиан, точно зачитывал приговор. — Страсть — это дурной каприз, натолкнувшийся на препятствие, привилегия людей, которым больше нечего делать. Под сильными страстями всегда скрывается только слабая воля. Сколько воли, столько и человека. Я боюсь слабовольных. Кто не способен ничего вынести, парадоксальным образом может решиться на все, а так как сила воли слабых называется подлостью, я начинаю понимать, что риск несоразмерен выгоде. Я боюсь людей одной страсти, одной мысли, одной книги. Впрочем, теперь уже ничего не поделаешь.