Молоко волчицы
Шрифт:
Прикинув по спискам комсодов, сколько в станице неколхозников, Горепекина доложила начальнику: кулаков в станице около пятисот дворов. Сучков, не советуясь с горкомом партии и стансоветом, сообщил эти данные в край, и цифра вернулась в станицу как непререкаемая инструкция, оспорить которую в станице не могли.
– Мне непонятно, - побелел предстансовета, - как определили число кулаков где-то в другом городе? Кто давал сведения?
– Мудруешь, товарищ Есаулов, - ответил круглолицый, спокойный Сучков.
– Умнее партии и органов хочешь быть. Спущен нам план:
– Ты партию сюда не замешивай. Партия сказала ясно: ломай хребет классовому врагу, организуй хлеборобов в колхозы. А может, у нас не пятьсот кулаков, а больше?
– Сколько?
– Наша комячейка подсчитала: двести тридцать семь.
– Плохо считали. По какому признаку?
– По скотине, батракам, хлебу...
– Партизанишь, орденоносец. Не знаешь классовую математику. Добавляй: дом под железом - раз, участие в белых - два, царская служба - три, родственники - четыре...
– В белых я не участвовал, а по трем признакам выходит, и я кулак - с меня и начинать! Казаки все служили царю - и против царя ходили. Титушкин богач, а хата у него под камышом, в белых не был, родственник комдив Золотарев. А у Синенкиных хата под железом - недавно покрыли, отец по дурости три недели атаманил!
– Классовый признак налицо.
– А это какой признак: Федька Синенкин красный пулеметчик, брат его Антон красный комендант, сестра коммунаркой была...
– Товарищ председатель, сколько у тебя в станице не вступили в колхоз? Около пятисот. Они и есть враги Советской власти. Другое дело, если крупный единоличник добровольно вступит в колхоз со всеми потрохами, его трогать не следует.
Намек, что ли, на Глеба? Но с Глеба Михей и начинал список. Одна тетка Михея поссорилась с сестрой, тридцать лет не разговаривала с ней, а умирая, выказала последнюю волю: чтобы сестра к гробу не подходила, "а то встану!". Та же кровь в Михее, та же в Глебе. Михей отходчив, но не в главном. Сколько мог, он нянчился с Глебом, теперь кончено.
– Я не согласен, товарищ Сучков, это беззаконие. Буду писать в крайком партии, а нужно, и до ЦК дойду!
– Твое дело, - сказал Сучков, - но запомни: срок одна ночь. Поскучнев, Сучков напомнил еще: - Признак пятый: организация контрреволюционных мятежей, эмиграция...
Михей дал телеграммы в крайком и в Москву. Но тем временем комиссия продолжила список, составленный стансоветом.
Спиридон Есаулов попадал по пятому признаку, но он отбыл наказание дважды, и Сучков вычеркнул его. Но вписать все же пришлось: Спиридон, донесли, оказал сопротивление, когда забирали хлебные излишки во дворе Глеба Есаулова.
Двести тридцать девятым пошел Аввакум Горепекин - дочь предложила выслать: верит в бога, хлеб прятал, служил в полицейской сотне.
Двести сорок: отец Илья - служитель культа.
– Монах Иона, в миру Дрюков.
– У него ни кола ни двора, - вступился Михей.
– Он из казаков, - сказала второй секретарь, миловидная женщина. Казачество враждебно в массе
– Нет, товарищ Овчинникова, - спорит Михей, - у Маркса такого класса не обозначено. Казаки - сословие. Родной папаша товарища Сучкова служил в конной жандармерии.
Записали. Туда же Маврочку Глотову: блудом действует, спирт домашний гонит, дом под железом.
– Наполовину под железом, наполовину под соломой, - сомневается Сучков, тайный любовник Маврочки.
– Враг и наполовину - враг!
– режет Горепекина.
– Силантий Глухов - писать: религиозен, сын белоэмигрант - убийца Коршака.
– Петька Забарин - служил у Шкуро: писать.
Предложили выслать бывших красногвардейцев, которые после гражданской войны женились на женах погибших белых. Овчинникова против. Михей тоже, он объясняет:
– Жена человеку не родня, кровь разная. Жен менять можно, а детей, братьев, матерей не сменишь - это и есть родня.
– Писать: белогвардейских женок приветили!
– Может, тогда и Ваню Летчика писать?
– вспылил Михей.
– Пишите для счета!
– Хлопнул дверью. Постоял в темноте, поговорил с белоногим своим скакуном, покурил - вернулся.
За ночь не управились. Утром мальчишка-рассыльный принес телеграмму из крайкома - раскулачить триста, а не пятьсот дворов.
Михей аж засмеялся: шалишь, товарищ особоуполномоченный, есть правда на земле!
Но и триста не набиралось по настоящему классовому признаку.
Активист Оладик Колесников громко выкрикивал старинные казачьи фамилии.
Записывали проявивших себя на деникинской службе.
Набралось еще несколько зажиточных, кулацких дворов, скрывающихся за невзрачными стенами хатенок под соломой.
Вновь брали амнистированных Коршаком в двадцать первом году донесли, что Советской власти они не радуются.
– А кто ей радуется?
– брякнул во дворе стансовста богатый нищий Гриша Соса.
Взяли и его - не каркай.
Попали в список частные промысловики, пекари, сапожники.
Вписывали и толчь, до революции не наедавшуюся хлеба, но разжиревшую при нэпе.
Глеб Есаулов вписан один, без семьи. Оладик Колесников предложил:
– Высылать и Марию - пупок утонул в пузе! В золоте, ровно жидовка!
– А вы ей смотрели в пупок?
– неожиданно зло спросила Клара Арамовна Овчинникова, и Оладика прогнали вон.
– Писать, конешно, - сказала Горепекина.
– Дочь белого атамана, жена кулака, дом под цинком, трактор...
– Богатая биография!
– согласились члены комиссия.
Тогда Михей рассказал, что Горепекина спасала от расстрела Глеба, и, возможно, не без выгоды, - бить так бить, решил Михей. Сучков вынужден был отстранить ее от работы, а бюро горкома партии тут же исключило ее из партии - преступление велико, Горепекина хлопала губами, слова пересохли, заплакала от обиды. Стала писать донос на всех сразу - и на Сучкова, и на Михея, и на Овчинникову.
Двести девяносто девятый номер заполнили - базарный сторож Серега Скрыпников, вспомнили: брат у него служил в волчьей сотне.