Молоко волчицы
Шрифт:
Полицейский ушел. Но на костылях далеко не убежишь. Ульяна жиром заплыла. Может, один бы и ушел, но без нее он беспомощен теперь, а она и нужна, и ядро на ногах. Теперь же пусть сама расплатится слезами потери за то, что повернула коней назад - надо было хоть мертвого, но увозить Михея. Однако хорошо, что вернула: немного навару с мертвого, а тут он сегодня прекрасный денек прожил - и Кольку с Крастеррой нарядил, и брата к делу пристроил. Ульяне, он понимает, не хотелось уходить с насиженного места от живого к холодному, дома стены помогают, а там и места не пригреешь. И Михей, точно самоубийца, мстительно думал о предстоящем
В сумерках вошел в хату Иван.
– Дядя Михей, Спиридон Васильевич привел коней под Синий яр.
– Уля, пойдем?
– Куда иголка, туда и нитка.
Посмотрел на жену - куда такой нитке на коня, ноги как у рояля, а у самого сердце дает перебои, конец подходит.
– Ваня, скажи Спиридону, пусть уходит, рисковать бы ему не надо - не все сделал, а я распорядился полностью.
– Дядя Михей, пошли без тетки, может, ее не тронут.
– Так дела не делаются, жили вместе - и помирать вдвоем.
– Я сюда коней приведу, Гарцева еще нету!
– Скажи Спиридону, пускай вспомнит рассказ Льва Толстого, я сотне на германском фронте читал: как Жилин и Костылин из плена бежали... Ступай. Уля, пошли в сад, посидим, смолоду некогда было, а нынче визиты замучили.
Гарцев вернулся. Увидев Михея с женой в саду, сел поодаль. Над садом опрокинулся зеленый ковш Большой Медведицы. Сидели на лавочке у родничка, что бил светлыми минеральными ключами. Тихо вспоминали жизнь. Вода шумела по-иному - глохла в ветвях поваленных танком деревьев.
– Всем время нашел на беседу, - говорит Ульяна, - а со мной лет двадцать так не сидел.
– Виноват, мать, правду говоришь. Как на вокзале диспетчером пробыл одни поезда отправлял, другие поджидал, сам ни на каком не уехал, и с тобой был как в разлуке, прожила ты вороной на плетне.
– Ты меня прости, отец, - просит она его.
– И ты меня...
Она обняла его ноги, беззвучно затряслась в плаче. Выступили слезы и у Михея - старость не радость. Но он слез никогда не показывал. И душой остался чистым.
Ульяна просит:
– Надень хоть теперь кольцо обручальное - двадцать лет ношу на своем пальце.
– Не надену.
Синяя августовская ночь. Шумит вода. Мерещатся в ней спины крокодильи.
ОПЕРАЦИЯ "УКРАИНА"
Немецкий комендант, наряду с приказами о сдаче холодного и огнестрельного оружия, о часах хождения но улицам, с призывами записываться в германскую армию, объявил: лицам еврейской национальности зарегистрироваться в военной полиции и нашить на одежду "шестиугольную звезду царя Давида, дабы жида было видно издали". Испуганные евреи подняли головы, ободрились - регистрация, значит, еще не смерть, как на Украине. Они не знали, что начавшаяся регистрацией операция как раз называлась "Украина" - на этот раз просто, без р о м а н т и з м а, применяемого на Украине, в Белоруссии, где подобные операции именовались по-немецки в о з в ы ш е н н о: "Синий туман", "Лесные
На чердаке у Бочаровых нашли еврейских детей - и Бочаровых увели, несмотря на "политику дружбы". Ивановы прятали еврейскую семью - Ивановых забрали, а евреев отпустили с миром, наказав лишь нашить звезду и зарегистрироваться. Вскоре прибыли "С и о н с к и е п р о т о к о л ы", отпечатанные в Риге. Смысл протоколов сионских мудрецов - евреи намерены поработить мир. Это помимо вины Голгофы. Книжки раздавались населению бесплатно.
День пришел неожиданно быстро. Сотни машин полевой полиции остановились у квартир евреев в один час. Разрешили брать любое количество багажа - это успокаивало: мертвым багаж не нужен. Указывали: взять запас еды - значит, везут в лагерь.
Мария Есаулова помогала собраться давним, еще по детству, друзьям. Гулянские жили неподалеку от Невзоровых. В свободное время прислуга играла с детьми Якова Львовича, зубного врача. Дети тоже стали зубными врачами. Когда Петька Глотов избил после свадьбы Марию, Гулянские долго ее лечили. В благодарность Мария помогала им по дому - мыла, стирала, иногда забегала на чашку чая или в дурака сыграть. В голодные годы они не раз помогали ей хлебом и платьем.
Когда вещи были увязаны, уложен инструмент стоматолога, зашит в одежду припой для золота и нержавеющей стали, Мария записала фронтовые адреса детей Гулянских. Пышная, с красной медью волос Рахиль Абрамовна сняла с себя кольца, серьги и цепь:
– Возьми, Маруся, на память о нас.
Мария подержала в руках золотые и бриллиантовые украшения и вернула:
– Что ты, Хилечка, береги - может, откупиться придется.
– Нет, - сказал муж Сергей Яковлевич.
– Этот перстень обязательно возьми, ему пять тысяч лет, копия печати Соломона. Если встретимся, мы выкупим его у тебя. Пока он цел, нам ничто не угрожает.
Мария надела на палец перстень-печать.
– Зачем ты обманываешь, Сережа, - сказала Рахиль Абрамовна.
– Ты никогда не говорил, что это талисман и что ты веришь в него.
– Теперь сказал. Должен человек даже проклятого племени иметь надежду и утешать себя. Вот и Эсхил писал об этом.
– Он посмотрел на богатую, в три стены, библиотеку.
– Давай считать, что наша жизнь в этой алмазной капле. Мы ведь встретимся, Маруся?
– А как же! Непременно!
– Ну, какие мы евреи?
– спрашивала Рахиль Абрамовна.
– Мы не держим субботу, я никогда не была в синагоге, не знаю еврейского языка, мой дед был русским купцом первой гильдии. Что же это будет?
– Евреи, Хилечка, евреи, - говорит муж.
– Я и в синагоге бывал, и язык знаю, и обрезан, как надо.
Мария утешала друзей.
Зарычал мотор машины - остановилась у дома. Вот и все. Полвека назад отец Сергея облюбовал станицу на жительство. Теперь его детей увозят отсюда. А книги, старинная мебель, зубоврачебные машины, ковры, посуда остаются - кто-то будет здесь новый хозяин.
По русскому обычаю все трое присели перед дорогой. И женщины разрыдались. А тут еще в комнату вошла кошка, любимица, мяукая, как на пепелище. Мария хотела проводить Гулянских дальше, но немец молча оттолкнул ее прикладом. Она побежала на станцию.