Молоко волчицы
Шрифт:
– А как же! Я и корову уже сдал, Маруся отвела.
– Корову?
– приятно удивился Михей.
– Я не против жизни.
– Еще по одной, - разливает спирт Прасковья Харитоновна, на впалых щеках румянец радости и хмеля.
– Да, вот Маруся, - говорит Михей, - она о тебе знает?
– Повенчаться надумали мы...
– И она, значит, знала и встречалась с тобой?
– Нет, она не знала.
– А когда же венчаться надумали?
– Теперь уже, днями.
– Вот и иди с ней в коммуну. Запомни: богатства не наживай. Сколько веревочка ни вейся, конец будет. Богатые станут в почете
– Это когда рак на горе свистнет, - не удержался захмелевший и внутренне спокойный Глеб.
– А вот он и свистнет. Всех единоличников, рано или поздно, под корень. Запомни. Чтоб не обижался потом, что брат скрыл от тебя правду, не подсказал, как жить. Пишись в коммуну и покажи, как сеять-пахать, ты в этом деле собаку съел. Вот за то я тебе нынче не судья. Да мать благодари - ее жалко. И еще: ради Марии делаю, баба - на золотники развесь! А моя Ульяна такая мощь, а ходит порожняя.
– Бог даст, будет непорожняя.
– Бога ты поминай реже. Пей. Где скрывался?
– В лесу, как братец Спиридон.
– Вам бы в лесу с волками жить, а не с людьми. Чем кормился?
– Ягодой, листом древесным...
– Только не бреши - жерелок на шее не сходится, как у бугая. Ладно, живи, да помни, что сказано.
Велика власть привычек, обрядов, поверий. Горепекина не верила в бога, но выросла в религиозной семье, помнила морозные изумрудные ночи рождества в огоньках лампад, крещенье на Иордани с голубями, стрельбой, купанием в проруби, благовещенье, торжественность пасхального разговенья, чистый четверг, когда в канун великодня моются в банях, очищая и тело и душу на целый год.
Глеб сознательно пришел к ней в прощеный день, когда все прощают друг другу обиды. Вместе когда-то играли в мяч, за крыжовником к Глуховым лазили, целовались на посиделках. Глеб быстро перекрестился и вошел в тесный, прокуренный кабинет.
– Здравствуйте, Фроня, да был тут у Михея и решил зайти - может, обидел когда, нынче все прощаются.
Горепекина, опять в галифе, с цигаркой, не удивилась визиту. Неужели не помнила, что сама подписывала акт о расстреле Глеба? Многих приходилось расходовать. Гибель Васнецова не озлобила, а сломила ее, выбила из колеи.
– Откуда ты?
– Из Бухары.
– Вроде ты был осужден трибуналом?
– По ошибке, потом меня выпустили, но я по дурости бежал. Теперь вот в коммуну возвращаюсь.
– Кто выпускал?
– Кто и брал - Васнецов. Он и бумагу мне выдал, да она затерялась в бегах.
– Темнишь, Есаулов; Присаживайся.
Горепекина позвонила в ЧК. Ей ответили, что приговор приведен в исполнение, копии отмены приговора нет, но часть бумаг сгорела, когда Гришка Очаков поджег синагогу и ЧК.
Горепекина положила трубку, задумалась, спросила:
– Ты когда вернулся?
– Позавчера.
– Слыхал о Васнецове?
– Нет, - хотя о гибели чекиста знал.
– Похоронен он на площади Коршака, убили белые.
– Да ты что? Вот гады! Надо на могилку сходить, хороший был парень! На, ему, - протянул букетик фиалок.
– Давай, я теперь каждый вечер хожу, свидания регулярные. Ну, ладно, грехи твои пусть другие судят, мне тебя прощать нечего, если и обидел в юности, так я это поняла - любовь.
– Прощаться, да надо бы и бумажку подписать, в коммуну требуют, а потом к председателю стансовета.
Подписала, не глядя. Будто свечку Васнецову поставила, а ему сегодня память, и мать его прислала поминанье. Не признает Фроня бога, но сердце щемит, а в окно ласточка, как душенька, бьется.
Потом Глеб был у писаря, по-новому - секретарь. Подлец большой марки, дело сделал, но подношение, кормленого индюка, осмотрел, как на комиссии, и еще выжидательно смотрел на сумку просителя. Строгий махонький старичок архивариус тоже принял прошение с завернутой золотой монетой, привычно и как-то благородно смахнул монету в карман и вычеркнул Глеба из книги смертей, записал в живые люди.
ЗОЛОТОЕ ВРЕМЕЧКО
Голод не отступал. Поля коммунаров остались незасеянными - семена съели. И в зажиточных домах борщ в чугунке такой, что на собаку плесни облезет. А собаки уже побаивались людей - не попасть бы в этот самый чугунок. Поэтому никто не укорил Глеба, что он не стал коммунаром и, раздобывшись семенами, отсеялся единолично. Не торопился он и с женитьбой - свадьбу хотелось сделать при достатке, чтобы дом был полная чаша, а где он, достаток? Надо все начинать сначала.
Слепую кобылу Прасковья Харитоновна кормила соломой с крыши. Сын какими-то путями - хозяин!
– припер три тюка армейского сена. Наладил арбу на особо постукивающих колесах. Потом задумался. Призвал Ваньку Хмелева и заказал новый кузов. С двойным дном. Низ и верх потайного ящика сходились у передка и задка на нет, и если пристально арбу не осматривать, ящик не заметен, особенно при грузе сверху. Входило в него пудов пятнадцать зерна - три мешка.
Потратил из тайника несколько монет, купил на черном рынке бязи, сукна, шелка, поехал в богатые кубанские села. Выменял материю на хлеб, ссыпал его в тайный ящик, сверху в кузове дубовые веники - дескать, париться. На обратной дороге встречают его трое - тпру! Перевернули веники, самого обыскали, забрали харчи, хотели кобылу реквизировать слепая. Погоняй! Зерно привез многолетнее, прогорклое, из земляной ямы. Но в станице ели мякину, древесную кору. Об отрубях или жмыхе мечтали. Легче других переносили голодовку Колесниковы - они сроду голодали. Глеб насыпал по фунту зерна и выменивал на толкучке на серебро, камушки, николаевские червонцы. Менялся и на товар - соль, спички, мыло, керосин, порох, сатин, ковры.
Деды, стоящие на Линии и пикетах, так не рисковали головой, как он. Базарные жучки охотились за купцами. ЧК хватала и расстреливала спекулянтов хлебом. Продавать приходилось из-под полы. Брали зерно тоже спекулянты, мололи вручную на кофейных мельницах, пекли хлебцы размером в пряник, продавали голодающим за ценности. Это надоумило Глеба заиметь домашнюю мельницу. Ночами мать и сын крутили ручные жернова, обливаясь потом. Иной раз помогала Мария. В муку Глеб добавлял разной шелухи для приварка. Мать была против этого. Она ругала сына в за то, что он ж е н и л молоко - разбавлял водой на продажу, - ведь таких продавцов господь на том свете заставляет отделять от молока воду. Но Глеб уже начинал безбожничать.