Молоко волчицы
Шрифт:
Незаметно, задами пришел к Синенкиным. Они перепугались, по горе сроднило их. Митьку будить не стали — поцеловал его спящего на прощанье. Федор отдал зятю свою красноармейскую шинель, что в те годы равнялась пропуску, и старый мандат делегата губернской комсомольской конференции просил только обязательно выслать назад. Написали от руки еще одну бумажку, поставили печать пятаком, состригли Глебу прекрасные черные усы, дали хлеба на дорогу.
Махнул к Синему яру. Балками вышел к полустанку, чтобы вскочить на поезд. Ночь еще в силе, но какой-то свет раздражал его. Оглянулся —
Красная ночь.
Белогорбым верблюдом остался вдали Эльбрус. Песчаные степи. Унылые барханы. Ржавые взгорья. Бурые бородавки войлочных юрт кочевников. Косматый старец Каспий, одногодок Эльбруса, гонит отары барашков глодать соленые берега.
Глеб на крыше вагона. И тут теснота. Начиналась одиссея кулаков. Видя шинель Глеба, рядом примостился рослый красноармеец — на границу с побывки возвращается. Шла проверка документов. Красноармеец показал, а у Глеба и спрашивать не стали — видно, вместе едут бойцы. Словоохотливый попутчик рассказывал о басмачах, тиграх, змеях, предложил разделить солдатский ужин — сухари, сгущенное молоко, рыбу и кипяток. Нет, спасибо, Глеб есть не хочет.
Только на второй день напился горьковатой воды у водокачки и вспомнил шипучие родники станицы, и защемило сердце — что впереди? Страх, неизвестность, погоня, каторга — все, кроме самостоятельной жизни.
Подвыпившие бородачи на вагоне пели:
По уральским горам я скитался И аральскую жизнь испытал…С ними не смешивался — нашли время петь. Накрылся с головой шинелью. Уголок полога, от носа до груди, его дом — здесь кони с белыми гривами, его семья, и он, как Гулливер, играет с ними пальцами, загоняет игрушечные стада, распахивает десятки десятин.
Впереди засияла огнями черная столица Каспия. Ветер стал свежее. Пассажиры крепче прихватили узлы и баулы — город славился ворами. Запахло нефтью, инжиром, копченкой. Страх ослабил желудок. Захотелось есть.
Когда брал билет на пароход, показал мандат Федьки. Кассир внимательно перечитал стертую на сгибах бумажку, посмотрел на Глеба, тихо сказал:
— Больше никому не показывай.
Матросу, стоящему у трапа, вместе с билетом показал написанную от руки бумажку.
По морю плыли в шторм.
Открывались дальние страны.
Добро раскулаченных переходило в колхозы, созданные на базе артелей. Часть реквизированного имущества раздавали беднякам. Наибеднейший бедняк, многосемейный Оладик Колесников попросил комсод выделить ему дом кулака Есаулова. Своя хата у Оладика — мрачный саманный сарай, похилившийся набок, с обнаженными стрехами и стропилами, мала для пятнадцати душ семьи. Комитетчики укорили Оладика: давно бы мог сложить новую хату, тридцать рук в семье, но просьбу уважили — свой брат, пролетарий, батрачил у Глеба, гнул горб на кровососа и мировую гидру.
— Отольются кошке мышкины слезы! — припомнил Оладик, таща свои горшки в дом, все обиды от кулака вплоть до зарезанной в садах телки.
Стансовет же решил: д о м в о л ч и ц ы передать новому
А Колесниковы уже не только вселились, но прихватили и часть имущества Есауловых. Жена Оладика, кривобокая Дарья, нарядилась в панбархатное платье Марии, а сам Оладик вырядился в тулуп хозяина, хотя солнце пекло, сел на кровного жеребенка и ездил по улицам себя показывать.
Председатель колхоза Яков Михайлович Уланов гневно приказал Оладику немедленно поставить жеребенка в стойло, а самому выходить на работу готовился сев. Оладик уперся — он, дескать, бывший батрак и имеет теперь полные права. А в колхоз он пока не собирается. Посмотрели комитетчики и решили: выходит, тот Оладик — чистый кулак. Доложили стансовету.
Председатель Михей Есаулов рассмеялся так, что бывшие рядом с ним попятились от страха.
Михей Васильевич прискакал на место. Колесниковы заперлись, а двери железные. Михей Васильевич уговаривал бедняка не дурить, освободить дом. Оладик не сдавался, кричал, что он и нажил Глебу этот дом. Председатель приказал немедля выбраться «со всей требухой». Колесниковы замолчали.
— Ах, мать иху так! — вскипел председатель. — Вот как ты понимаешь колхоз! — И позвонил Сучкову.
— Выслать! — предложил страж закона. — Основание: кража колхозного имущества.
Это уже получался шестой признак. Трехсотый номер заполнился. Оладик попал в тот же эшелон, что и Мария. Более того, в тот же вагон.
В те дни вернулся из сумасшедшего дома Роман Лунь. Отца его Анисима забрали за вредную агитацию. Видя толпы ссыльных, позвал Роман христиан в новую пустынь, в благой Афон, от скверны мирской очиститься.
— Обновиться хочу! — кричал Роман, босой, синеглазый, подпоясанный цепью. — В Палестины свои возвращаюсь!..
Он вырезал себе дубовый посох, испещрил его «халдейскими» письменами, сменив отца на посту пророка, хотя по душе ему нравилось быть пустынником. Романа душила наследственная мания пророчества. Жар прорицателей и колдунов, упорство магов и кудесников, величие волхвов и волшебников, бесноватость шаманов вплеснулись в песенную душу казака, когда он еще мальчонкой прислуживал в Благословенной церкви. Родился он семимесячным, и Анисим пророчествовал над младенцем:
— До срока родился — до срока падет.
Рос тонким, болезненным, золотушным, с выпуклым лбом. И до срока все постигал. В пять лет он уже читал Библию — откровения святых апостолов, книги царей и судей израильских, послания пророков. Впоследствии книги светские, философские, научные называл камнями бесплодия, а Библию изумрудной нивой.
Отец, дядя Анисим, говорил о сыне:
«Трость книжника у него в руке. При поясе его прибор писца».
Жизнь Роман воспринимал как тяжкую трагедию, завершающуюся всеобщей гибелью. Часами лежал на полу Благословенной церкви — старухи считали его блаженным. Был постоянным посетителем Курортной библиотеки. Приезжие с удивлением смотрели на босого человека, в неизменном тулупе, подпоясанном цепью. Он читал Словарь. С иерога пугал читателей окриком: