Момент
Шрифт:
— А, понимаю, ты, как все американцы, считаешь, что любой, кто сбежал из страны Варшавского договора, априори Иван Денисович. Или что мы настолько угнетенные, что просто мечтаем рвануть на Запад.
— Ты же рванул.
— Но по куда более прозаическим причинам. Меня приняли в киношколу Гамбурга, и я получил разрешение правительства на выезд.
— Без каких-либо условий?
— О, разумеется, условий было поставлено немало, куда ж без них. Впрочем, я сейчас не расположен к разговору на эту тему. Возможно, потом, когда мы познакомимся поближе. А пока я хочу узнать твои идеи насчет будущего эссе.
Мы уже подошли к рабочему месту Павла. Один угол его стеклянной перегородки был завешен большим плакатом «Солидарности», а рядом висела фотография, на которой Павел в темных очках и кожаной куртке стоял рядом с мужчиной лет пятидесяти, тоже в черной кожаной куртке и квадратных темных очках.
— Знаешь, кто это? —
— Твой соотечественник?
— У тебя бывают моменты прозрения. Когда-нибудь слышал об Анджее Вайде?
— Ваш самый великий режиссер из ныне живущих.
— Молодец, соображаешь. Вайда был для меня вторым отцом, и это он помог мне получить стипендию в Гамбургской Filmschule [54] . Отправил учиться на режиссера. В общем, открыл для меня мир.
— И как же ты оказался здесь?
— Ты имеешь в виду, почему я делаю программы для американских пропагандистов, вместо того чтобы снимать собственные фильмы?
— Ты уж очень вольно интерпретировал мой вопрос.
— Может быть, но это именно то, о чем я сам постоянно думаю. Снимать фильмы — это тяжкий труд, мой друг. Нужно пахать, нужны большие деньги, надо уметь льстить, подстраиваться, продвигать, играть во все эти игры, которые мне противны. А я ленив. И мне нравится быть ленивым. Вот почему я здесь, на «Радио „Свобода“», стряпаю программы, чтобы люди в Лейпциге и Дрездене и в другом Франкфурте — восточном, на Одере, — могли чувствовать свою связь с ярким и радостным мирком, в котором мы тут якобы процветаем. Все, я наговорил достаточно, но ты увел меня в сторону от главной темы: твоего эссе. Раз уж меня назначили твоим режиссером, мне необходимо знать параметры, в которых ты планируешь работать. Итак…
54
Киношкола (нем.).
Павел сцепил руки на затылке и откинулся в кресле, давая понять, что он весь внимание. Я откашлялся, сделал глубокий вдох и практически дословно повторил все, что сказал Джерому Велманну. Андреевски слушал меня бесстрастно, на его лице застыла маска равнодушия. Когда я закончил, он пожал плечами, пробежал пальцами по своим густым волосам и наконец произнес:
— Значит, ты оказываешься по ту сторону «великой Стены» и обнаруживаешь, что еда плохая, одежда синтетическая, здания серые. Plus ca change [55] , как говорят на родине буржуазной революции. Подумай сам, мой юный американский друг, что ты такого рассказал о Восточном Берлине, чего не говорили раньше? Что ты собираешься поведать своим слушателям из «народного рая», чтобы заставить их подумать: наконец-то появился хоть один Auslander [56] , который не пичкает нас затрепанными клише. В том, что ты мне рассказал, нет и намека на оригинальность мысли или наблюдения, и в таком виде меня это не интересует. Возвращайся, скажем, дня через четыре с чем-то нетривиальным, и, возможно, я подумаю о том, чтобы поставить это в эфир. Если ты опять принесешь такую же муть…
55
Сколько ни меняй… все одно и то же будет (фр.).
56
Иностранец (нем.).
Его слова хлестнули меня пощечиной. С каким бы энтузиазмом ни отнесся к моим идеям герр директор, Павел Андреевски встал у меня на пути, словно дорожный полицейский. Более того, он только что дал понять, кто главный в наших едва зародившихся отношениях. Мне хотелось вспылить, бросить ему в лицо что-то резкое: мол, герр директор думает иначе. Но я знал, что услышу в ответ: «Не герр директор выпускает этот слот, а я. И я нахожу твои идеи избитыми». В такие моменты, как этот — когда приходилось сталкиваться с сильным соперником, — я часто вспоминаю своего отца, у которого была привычка посылать всех куда подальше. Правда, в итоге его карьера состояла сплошь из взлетов и падений, причем последних было больше. И вот сейчас, когда я мог бы возразить Павлу, напомнить, что я — публикуемый автор, что его босс уже дал мне зеленый свет, и я уверен, что эта выходка лишь игра, проверка на прочность, я решил выбрать иную тактику.
— Так какой тебе нужен объем и в какие сроки? — спросил я.
— Десять
Мне оставалось лишь подняться и сказать:
— Тогда до встречи через четыре дня.
Павел отпустил меня неуловимым кивком головы. Я пошел к выходу, по пути сканируя офисный этаж в надежде увидеть Петру. Но ее нигде не было. Застегнув пальто, вышел в приемную, отдал беджик, которым меня снабдили, и забрал свой паспорт у охранника.
В Кройцберге я был уже через час. Вернувшись домой, открыл блокнот и начал работать. Петра занимала все мои мысли. Я тщетно взывал к голосу разума, пытался спуститься на землю. Вспомни, что говорил тебе Павел. Она замкнутая, она Снежная королева, она никого не впускает в свою жизнь. С какой стати она заинтересуется тобой? И даже если она тебе улыбнулась, так это из вежливости или от смущения, в которое ты ее поверг. Ты слишком все преувеличиваешь, мой друг. Она всего лишь одна из многих женщин, на которых ты так часто западаешь и чувствуешь прилив эмоционального адреналина, задаваясь вопросом: может, это Она?
Но тут я немного лукавил. Никогда еще я не испытывал такого странного, всепоглощающего чувства уверенности в том, что не ошибся в выборе. Хоть я и пытался переубедить себя, громкий внутренний голос перекрывал сардонический шепот, который призывал к осторожности. И этот голос говорил мне: все, что ты думаешь и чувствуешь сейчас, это правда. Она — твоя женщина.
Но как я мог быть в этом уверен, даже не зная, кто она и что? Руководствуясь лишь слепым инстинктом? Куда делся мой житейский опыт, ведь я даже не знал, соблаговолит ли она выпить со мной чашку кофе, не говоря уже о том, чтобы играть в кройцбергских Тристана и Изольду?
Вывалив на бумагу все эти клочковатые мысли, я решительно захлопнул блокнот, закрыл колпачком авторучку и отпихнул ее в сторону, утешая себя тем, что завтра, когда прочту эти строки, всего лишь поморщусь от собственной наивности.
Я встал из-за стола, полез в холодильник и взял бутылку пива «Пауланер» — мой выбор на тот момент, по 75 пфеннигов, что идеально соответствовало моему бюджету. Потом скрутил три сигареты, чтобы держать их наготове. И, подойдя к полке, на которой хранил свои письменные принадлежности, взял красную пишущую машинку «Оливетти». Двенадцать тридцать три пополудни. Чем раньше я сдам Павлу это чертово эссе, тем скорее у меня появится шанс снова увидеть Петру. Хотя меня так и подмывало позвонить ей завтра утром и спросить, не хочет ли она провести со мной вечер, я чувствовал, что слова Павла о ней были не так уж далеки от истины и моя излишняя настойчивость может привести к тому, что передо мной навсегда захлопнут дверь. Я должен разыграть свою партию тонко и хладнокровно, морально настраиваясь на то, что моя маленькая мечта так и останется мечтой без будущего.
Как бы то ни было, сейчас передо мной стояла задача написать эссе, которое, в случае одобрения, могло бы открыть для меня регулярный источник доходов на время пребывания в Берлине. Я понимал, что, чем экономнее буду тратить свой аванс, тем меньше халтуры придется брать, когда наконец сяду за книгу.
Я расчехлил «Оливетти» и выправил держатель для бумаги. Потом вставил чистый лист и сел на стул, поставив машинку перед собой. Потом закурил, глубоко затягиваясь и раздумывая, с чего бы начать. В той версии, которую я представил Джерому Велманну, все начиналось с перехода через чекпойнт «Чарли» и моих первых впечатлений, когда мир из многоцветного вдруг превратился в серый монохром. Но критический блицкриг Павла поставил на этом жирный крест. И вот сейчас, сидя перед машинкой, пытаясь справиться с самой трудной задачей — первым предложением, — я снова мысленно пробежался по комментариям Павла. С крайней неохотой я был вынужден признать, что во многом согласен с ним. Зачем сообщать восточным немцам о том, что они и так давно знают? К чему эти надоевшие пассажи о серости жизни в краю Маркса — Энгельса? Зачем брызгать слюной, выпуская привычные тирады в духе шпионских романов об ужасах Стены и полицейском государстве? Вся хитрость заключалась в том — и Павел был прав, — чтобы как-то донести очевидное без акцента на очевидности; избежать банальности… хотя, видит бог, я вовсе не собирался сыпать избитыми фразами. Один из секретов работы с издателем или режиссером состоит в умении предугадать, что может вызвать у них раздражение или кислую мину. С Павлом это были стенания выходца с Запада о восточноевропейской угрюмости, поэтому я собирался лишь вскользь упомянуть об этом. И вместо рассказа о знакомстве с очаровательной продавщицей в книжном магазине на Унтер-ден-Линден и недовольным ангольцем в убогом кафе возле Александерплац мне захотелось написать…