Момент

Кеннеди Дуглас

— Что, все так плохо, да?

— Никогда не узнаешь свои настоящие чувства к человеку, пока не потеряешь его. Вспомни тех, кто десятилетиями живет в несчастливом браке и чувствует себя в ловушке. Потом ненавистный супруг умирает, и оставшийся безутешен в своем горе.

— Но есть и те, кто расходится, а потом обнаруживает, что потерял любовь всей своей жизни…

— Я не прогонял Мехмета.

— Я знаю.

— Черт, меня это взбудоражило больше, чем я ожидал. Но…

Когда он встал, чтобы снять с огня кофе, в его глазах были слезы, и он украдкой смахнул их рукавом рубашки. Потом, глубоко вздохнув, он повернулся ко мне и сказал:

— А теперь все, хватит об этом.

Я кивнул и бросил взгляд на часы, заметив, что уже начало восьмого.

— Куда-то торопишься?

— Могу я довериться тебе, Аластер? Это очень личное дело, которое нельзя обсуждать ни с кем, кроме меня.

Он не задумываясь ответил:

— Конечно!

По

его ясному взгляду я понял, что он искренен. Поэтому рассказал ему, что собираюсь в Восточный Берлин, и объяснил цель своей поездки. Я рассказал историю ареста Петры, ее кошмарного заточения, самоубийства мужа, рассказал и о том, что ее ребенка усыновила семья из Штази. Аластер слушал меня молча. Когда я закончил говорить, он потянулся за сигаретами, закурил и какое-то время смотрел вдаль.

— Никогда не знаешь, какой тяжелый груз несут с собой по жизни люди, верно? То-то я все думал, что Петра печальна, но связывал это с несчастной любовью в прошлом или с привычной эмигрантской тоской. Но то, что ей пришлось пережить… в голове не укладывается. Не бойся, я ни словом не обмолвлюсь ни одной живой душе, тем более Петре. И спасибо тебе, что доверил мне все это.

— У меня нет никаких контактов в американском посольстве, и я, конечно, не хочу звонить на «Радио „Свобода“», поскольку это может навредить Петре. Но если я не вернусь домой к восьми вечера…

— Я успокою Петру. И обязательно найду способ передать короткую информацию дежурному офицеру — так, кажется, их называют? — американского консульства. Но ты все-таки постарайся вернуться сам вместе с фотографиями.

Спустя полчаса я вышел из метро на станции «Кохштрассе», прошел мимо таблички с надписью «Вы покидаете американский сектор» и направился к пропускному пункту. Когда я подошел к воротам, охранник вопросительно взглянул на меня. Я кивнул, давая понять, что хочу перейти границу. Он кивнул в ответ. Подняли шлагбаум. Я прошел. В то утро я был единственным посетителем. Офицер Volkspolizei, сидевший в будке, взял у меня паспорт и задал привычные вопросы: «Цель визита?» («Туризм»), «Желаете что-то задекларировать?» (я покачал головой), «Вы знаете, что это однодневная виза и вы должны вернуться через этот, и только через этот чекпойнт до одиннадцати часов пятидесяти девяти минут сегодняшнего вечера?» («Да, я знаю».) Потом он взял с меня обязательный взнос в размере тридцати дойчемарок. Деньги лежали наготове у меня в кармане, и, передав их, я получил взамен тридцать восточногерманских марок с чеканным профилем Ленина на банкнотах. Наконец он задал мне последний вопрос:

— Вы имеете при себе товары, которые планируете оставить в ГДР?

На самом деле в моем рюкзаке лежали пять пачек «Кэмел», шесть плиток шоколада «Риттер» и кофе, но я решил рискнуть и просто сказал «Нет». Офицер внимательно посмотрел на меня, но не стал развивать эту тему. Кивнув в сторону Востока, он разрешил мне пройти.

Следующий пост. Очередная проверка паспорта — и наконец шлагбаум был поднят.

Я направился по пустынной Фридрихштрассе к станции метро «Штадтмитте». Утро было ясное, солнечное, почти теплое. Щурясь на солнце, я оглядывал сонный квартал, еще не проснувшийся навстречу наступающему дню. Ни людей, ни машин, никаких признаков жизни. Станция метро была прямо передо мной. Я спустился по узкой лестнице в подземный мир резкого электрического света, пропахший мощным дезинфицирующим средством, купил билет и стал ждать поезда до станции «Александерплац», стоя на платформе с еще двумя пассажирами. Молодая пара, парень с девушкой лет двадцати, оба в нейлоновых куртках — он в серой, она в грязно-коричневой. Они неловко держались за руки, иногда улыбались, встречаясь взглядами, но выглядели робкими и застенчивыми. Может, они провели первую ночь вместе? Может, их любовь только-только зарождается и они еще не знают, как поступить с ней? У парня были длинные, немного сальные волосы и усы, пробившиеся на месте вчерашнего пушка. Девушка была миловидной, но уже слегка тяжеловатой в бедрах. Все пять минут, что мы стояли в ожидании поезда, они обменивались смущенными и в то же время нежными взглядами, но не произнесли ни слова. Так и есть, новоиспеченные влюбленные в стерильной преисподней восточногерманской подземки.

Мы уже собирались садиться на прибывающий поезд, когда я посмотрел направо и увидел, что на платформе стоит еще один человек. Спрятавшись за колонной, мужчина в синем костюме с легким отливом читал утренний номер газеты «Нойес Дойчланд». Он был в шапке «пирожок» и слегка затемненных больших очках. Перехватив мой взгляд, мужчина сделал еле заметный шаг назад, полностью скрывшись за колонной. У меня сразу возникло подозрение, что он мог следить за мной от самого чекпойнта.

Когда показался поезд, я прошел дальше по платформе

и сел в предпоследний вагон.

До «Александерплац» было десять минут езды, и мистер Пинкертон (как я окрестил его) так и не появился в моем вагоне. Когда мы прибыли, я бегом взлетел по лестнице и выбрался на улицу, где меня сразу накрыла тень от уродливой телебашни, которая доминировала на пустынной площади. Я посмотрел на часы. Надо был спешить. Я пошел к трамвайной остановке, и мне повезло: как раз отходил трамвай на Данцигерштрассе. В вагоне я сразу заметил, что пассажиры осторожно косятся на меня. Неужели во мне безошибочно угадывается пришелец с Запада? Выходит, даже в своей потертой армейской куртке и затемненных очках. Я слегка насторожился. За мной следят? Или это из тех странных совпадений и на самом деле мужчина совсем другой, разве что шапка и очки похожи?

Ответ я получил, как только сошел с трамвая, как указала Петра в своей записке, на Мариенбургерштрассе. Мистер Пинкертон шел следом. И тут я выкинул фортель: побежал. Но вместо того чтобы свернуть налево, рванул вниз по улице, где стояла полуразрушенная церковь. Промелькнул указатель: «Хайнрих-Роллерштрассе», — и я, продолжая свой марафон, украдкой бросил взгляд назад и увидел, что преследователь не отстает. Но он был тяжеловат, чтобы тягаться со мной, и явно не тренированный, в отличие от меня, так что очень скоро я оторвался, нырнул в переулок и спрятался за припаркованной машиной. Спустя три минуты показался и он — красный как свекла, задыхаясь, Пинкертон остановился и выругался себе под нос: «Scheisse». Я выждал еще минуту, выглянул из своего укрытия и увидел его в конце улицы, где он в панике озирался по сторонам, а потом побежал направо. Убедившись в том, что преследователь не вернется, я перебежал через дорогу, спустился по переулку и вернулся к трамвайным путям. К счастью, поблизости не было полицейских. А редкие прохожие поглядывали на меня с легким изумлением. Возможно, они думали, что я просто тороплюсь на трамвай.

Добежав до перекрестка, на котором трамвайные пути пересекали бульвар под названием «Пренцлауэр-аллее», я перешел на шаг, поскольку здесь уже всюду маячили полицейские патрули. Поглядывая по сторонам — и чаще назад, — я не заметил Пинкертона. Мне пришло в голову, что он мог заскочить в телефонную будку или магазин и позвонить своим начальникам, передав, чтобы искали иностранца в темно-зеленой армейской куртке в районе трамвайной остановки «Марктплац». Чувствуя, как колотится сердце, я снял куртку, свернул ее и сунул в рюкзак. Потом быстро, но не со скоростью, которая могла бы привлечь внимание, пересектрамвайные пути и, опустив голову, пошел вперед, пока не отыскал Рикештрассе — квартал солидных жилых домов девятнадцатого века, которые, хотя и нуждались в срочной покраске, не утратили своей буржуазной основательности. В конце улицы маячила башня наподобие Мартелло [88] , закопченная от печного дыма и других выбросов, с облупленной штукатуркой, похожая на осыпающуюся декорацию из сказок братьев Гримм. Я достал из кармана записку Петры. Юдит жила в доме номер тридцать три — здании с полуразрушенным псевдоготическим портиком, в который была вмурована стальная дверь. Она открылась сразу — никакой охранной системы не было. Петра написала, что квартира Юдит на первом этаже, слева от лестницы, ведущей на верхние этажи. Ступеньки были в убитом состоянии — в некогда прочных каменных плитах зияли пустоты. Две флуоресцентные трубки с треснутым стеклом, криво подвешенные к потолку, отбрасывали странный оранжевый свет. Ароматы прогорклого масла и переваренной капусты смешивались с уже знакомым мне по подземке резким запахом хлорки. Дверь в квартиру Юдит тоже была стальная, но выглядела так, будто ее не раз атаковали молотком или другим тяжелым предметом. Я расслышал звуки радио, доносившиеся из-за двери, — монотонно бубнил чей-то голос. Я несколько раз постучал. Ответа не последовало. Я постучал снова, на этот раз громче. Радио замолчало, и дверь приоткрылась. На меня уставились два глаза, и хриплый голос произнес:

88

Башни Мартелло — круглые каменные укрепления, которые во множестве строились по берегам владений Британской империи в первой половинеХ1Х века.

— Ja?

— Вы Юдит Фляйшман?

— Кто вы? — спросила она, одновременно с вызовом и легким испугом.

— Я — друг Петры Дуссманн.

— Я не знаю никакой Петры Дуссманн.

— У меня для вас письмо от нее.

— Я вам не верю.

— Меня зовут Томас Несбитт, и я живу с Петрой в Кройцберге.

Я говорил тихим голосом, опасаясь любопытных соседей и «жучков».

— Это правда? — спросила она, и ее голос задрожал.

Я достал из кармана письмо и просунул его в щель двери.