Момент
Шрифт:
— Весь последний час я простояла у окна, места себе не нахожу.
— Я же вернулся раньше времени.
— Ты ее видел?
Я достал из кармана куртки конверт с фотографиями:
— Они были припечатаны к моей заднице, так что слегка помялись.
Петра уселась на ступеньки и начала лихорадочно перебирать фотографии, еле сдерживая слезы. Эмоции все-таки взяли верх, и я сел рядом, обняв ее за плечи.
— Я не должна была отправлять тебя туда, — сказала она. — Не надо было настаивать…
Она не смогла договорить, уткнулась в мое плечо и разрыдалась. Когда
Потом меня сразила усталость — видимо, сказался шок. Я провалился в сон и очнулся лишь через час. Петра сидела в постели рядом со мной и курила. У нее в руках были фотографии, и она с невыразимой тоской смотрела на Йоханнеса, который с восторгом разглядывал воздушный шарик.
— Привет, — сказала она и наклонилась, чтобы поцеловать меня.
— Ты в порядке? — спросил я.
— Да, немного лучше. Просто все это так трудно пережить.
— Я понимаю.
— Но то, что ты сделал… эти фотографии Йоханнеса… ведь их можно пощупать… это так много значит для меня.
— Вот и хорошо.
Я взял сигарету.
— А как Юдит?
— Это долгая история. На самом деле весь этот день был долгой историей.
— Расскажи.
Петра слушала мой рассказ молча. Когда я закончил, она сказала:
— Я так виновата перед тобой…
— Не надо. Я сам знал, насколько это рискованно. И рад, что мне удалось вернуться, к тому же не с пустыми руками. А насчет Юдит… как ты думаешь, она позвонила в Штази после моего ухода?
Ее лицо стало каменным.
— Конечно позвонила. И разумеется, до конца своих дней будет отрицать это. Потому что так поступают все осведомители Штази. Они живут во лжи и убеждают себя в том, что у них «не было выбора», что все это происходит не по их воле. В то время как на самом деле они «стучат», потому что боятся. А боятся, потому что «стучат». Как только ты попадаешь в эту западню, из нее уже не выбраться. Она разрушает тебя. Полностью.
Глава девятая
Петра поместила четыре фотографии Иоханнеса в маленький альбом, который всегда носила с собой. Два снимка положила в бумажник. Еще два спрятала в кожаный несессер для письменных принадлежностей, где держала большой блокнот линованной бумаги, в котором записывала черновые варианты переводов. Когда я бывал у нее дома — редко, поскольку она не любила свою квартиру, находя ее мрачной и убогой, особенно на фоне моих просторных апартаментов, — я видел еще пару фотографий, прикрепленных над ее письменным столом. После моего визита на ту сторону она больше никогда не говорила ни о сыне, ни о Юдит, ни о своей прошлой жизни. О фотографиях, которые она держала при себе, я знал только потому, что видел их либо в ее несессере, либо в бумажнике, который она могла оставить открытым на кухонном столе. Но разговора о них она не заводила. Я догадывался, что, рассказав мне откровенно о своем заключении и потере Иоханнеса, она больше не хотела возвращаться на эту территорию вместе со мной. И очень старалась спрятать
Наутро после моего возращения из Восточного Берлина, когда Петра ушла на работу, я, разумеется, встретился за кофе с Аластером. Накануне вечером я заглянул к нему в мастерскую, чтобы сказать, что вернулся целым и невредимым. Теперь же сидел и выкладывал ему всю правду о своих приключениях. Я не особо распространялся о Юдит и уж, конечно, ничего не сказал о том, что когда-то она выдала Петру Штази. Лишь попросил его не упоминать при Петре о том, что ему известно о моей вылазке в Восточный Берлин по ее поручению.
— Я уже говорил тебе, что никогда не предаю, — сказал он. — Тем более что меня самого предавали, и я знаю, насколько это отвратительно. Но, бедная Петра, эти фотографии, должно быть, слабое утешение.
Правда, неделей позже, когда мы сидели за ланчем в кафе «Стамбул», он заметил:
— Петра повеселела. Вчера я столкнулся с ней на улице. Она улыбалась, как будто в ней не осталось и следа былой печали.
Аластер не ошибся. Петра действительно изменилась — в ней появилась какая-то легкость, она перестала замыкаться в себе, с оптимизмом смотрела в будущее. Когда я получил чек на две тысячи дойчемарок за эссе для «Радио „Свобода“» и предложил съездить на пять дней в Париж, она сказала:
— Я дам тебе ответ сегодня вечером.
Придя с работы в тот вечер, она с порога сообщила о том, что босс подарил ей целую неделю отпуска.
— Завтра же пойду в туристическое агентство, — сказал я. — Ты предпочитаешь самолет или поезд?
— Поезд пойдет по территории ГДР. Хотя он и не останавливается, а у меня теперь есть паспорт Бундесрепублик, мне все равно невыносима мысль о том, что я буду находиться в этой стране.
— Не беспокойся, — сказал я. — Мы полетим.
Я заказал билеты на рейс «Эр Франс» до Парижа и шесть ночей в дешевом отеле на улице Гэ-Люссак в Пятом округе.
— Я должна тебе кое в чем признаться, — сказала Петра, когда мы садились на рейс в аэропорту Тегель и она с нескрываемым изумлением оглядывалась по сторонам. — Я никогда в жизни не летала на самолете.
На протяжении всего полета она крепко держала меня за руку и смотрела в иллюминатор, пока наш самолет трясся на предписанной высоте в десять тысяч футов над территорией ее родины, из которой ее изгнали. Когда же лайнер заложил вираж, набирая круизную высоту, это означало только одно — что мы покинули воздушное пространство Восточной Германии. В течение следующего часа полет был ровным до самого приземления в Париже.
— Это безумие, согласись, думать о том, что даже в облаках существуют границы, — сказала Петра.
— Мы любим рисовать демаркационные линии, — ответил я. — Во все века это было главной заботой человечества — размечать границы, предупреждая окружающих: это моя территория, сюда не заходить.
— Или, хуже того, отсюда не выйти. А если выйдешь — потеряешь все… — Она закурила и добавила: — Но что за унылые разговоры я веду, и это по дороге в Париж! Больше не хочу о грустном.