Моммзен Т. История Рима.

Моммзен Теодор

Но когда эллинские торговцы нашли дорогу к западным берегам Италии, новые международные сношения повлияли не на меры поверхности, а на линейные меры, на меры веса и главным образом на меры объема, т. е. на те, без которых невозможны ни торговля, ни мена. Размеры древнейшего римского фута нам неизвестны; тот, который нам известен и который был в употреблении у римлян в самую раннюю эпоху, заимствован из Греции. И наряду со своим новым делением на двенадцать частей он стал делиться (сверх своего римского деления на двенадцать двенадцатых) по греческому образцу на четыре ладони (palmus) и шестнадцать пальцев (digitus). Сверх того римский вес был приведен в неизменное соотношение с аттическим, преобладавшим во всей Сицилии, но не в Кумах, — а это служит новым красноречивым доказательством того, что латинская торговля велась преимущественно с Сицилией; четыре римских фунта были признаны равными трем аттическим «минам», или, вернее, римский фунт был признан равным полутора сицилийским «литрам», или «полуминам». Но самый странный и самый пестрый вид получили римские меры объема как по своим названиям, так и по своему сравнительному значению; их названия были заимствованы из греческого языка и были частью извращением греческих названий (amphora, modius от ; congius от , hemina, cyathus), частью переводами (acetabulum от ), между тем как, наоборот, было извращением слова sextarius. Не все меры были тождественны, а только самые обыкновенные: для жидкостей конгиус или хус, секстариус, циатус; эти две последние употреблялись и для сухих товаров; римская amphora была приравнена по весу воды к аттическому таланту и относилась к греческому «метрету», как 3 : 2, а к греческому «медимну», как 2 : 1. Для того, кто умеет разбирать такого рода письмо, в этих названиях и цифрах изображены сицилийско-латинские торговые сношения во всей их оживленной деятельности и во всем их значении. Греческих численных знаков римляне не усвоили, но воспользовавшись из греческого алфавита ненужными для них изображениями трех гортанных букв, для того чтобы образовать из них цифры 50 и 1000, а может быть, также и 100. В Этрурии, как кажется, именно таким путем приобрели знак во всяком случае для цифры 100. Впоследствии цифровая система двух соседних народов по обыкновению стала общей, и римская система была в своих главных чертах усвоена в Этрурии.

Точно таким же образом римский и, по-видимому, вообще италийский календарь начал развиваться самостоятельно, а потом подчинился греческому влиянию. В том, что касается разделения времени, человеческое внимание останавливается прежде всего на регулярно следующих одни за другими восходах и заходах солнца, новолунии и полнолунии; поэтому время долго измерялось только сутками и месяцами не по циклическому вычислению, а по непосредственному наблюдению. О восходе и закате солнца до очень поздней поры возвещали на римском рынке публичные глашатаи; и как будто так же некогда возвещали жрецы при наступлении каждого из четырех лунных периодов о том, сколько пройдет дней до наступления следующего периода. Стало быть, в Лациуме, и вероятно,

не только у сабеллов, но и у этрусков, счет вели по суткам и, как уже было ранее замечено, не вперед от последнего истекшего лунного периода, а назад от первого ожидаемого периода; этот счет вели по лунным неделям, которые при средней продолжительности в 7 3/8 суток имели то семь, то восемь дней, и по лунным месяцам, которые при средней продолжительности синодического месяца в 29 суток 12 часов 44 минуты имели то двадцать девять дней, то тридцать. В течение некоторого времени сутки были для италиков самой мелкой единицей времени, а месяц самой крупной. Только в более позднюю пору они стали делить день и ночь на четыре части, а еще много позднее стали употреблять разделение времени по часам; этим объясняется, почему даже самые близкие между собою по происхождению племена расходились при определении начала суток: римляне считали это начало с полуночи, а сабеллы и этруски с полудня. И год еще не был распределен по календарю во всяком случае в ту пору, когда греки отделились от италиков, так как названия года и времен года образовались у греков и у италиков вполне самостоятельно. Однако италики, как кажется, еще в доэллинскую эпоху успели достигнуть если не неизменно установленного календарного порядка, то по меньшей мере установления двух самых крупных единиц времени. Обычный у римлян упрощенный счет по лунным месяцам с применением десятичной системы и наименование десятимесячного периода времени кольцом (annus), или годовым оборотом, носят на себе все признаки глубочайшей древности. Впоследствии, но все-таки в очень раннюю пору и без сомнения также до эпохи греческого влияния, в Италии образовалась, как уже было ранее замечено, двенадцатиричная система; а так как эта система возникла из наблюдения, что солнечный оборот равняется двенадцати лунным, то она, конечно, и была прежде всего применена к счислению времени; с этим находится в связи и тот факт, что названия месяцев (возникшие, конечно, лишь после того, как месяцы стали считаться частями солнечного года), в особенности названия марта и мая, одинаковы не у италиков и греков, а у всех италиков. Поэтому весьма вероятно, что задача ввести практический календарь, соответствующий и лунным и солнечным периодам, — задача, которая в некотором отношении похожа на квадратуру круга и которая была признана неразрешимой и отложена в сторону только после того, как над ней трудились в течение многих столетий, — занимала в Италии умы еще до начала той эпохи, когда возникли сношения с греками; впрочем, от этих чисто национальных попыток разрешить ее не осталось никаких следов.

Все, что нам известно о самом древнем римском календаре и о календарях некоторых латинских городов (о том, как измеряли время сабеллы и этруски, до нас не дошло никаких указаний), положительно основано на древнейшем греческом распределении года; это распределение старалось придерживаться в одно и то же время и лунных фаз и времен солнечного года и было построено на предположении, что лунный оборот имеет 29 1/2 дней, солнечный оборот — 12 1/2 лунных месяцев или 368 3/4 дня и что происходит постоянное чередование полных, или тридцатидневных, месяцев с неполными, или двадцатидевятидневными, месяцами и двенадцатимесячных годов с тринадцатимесячными, а чтобы согласовать эту систему с действительным ходом небесных явлений, были сделаны произвольные добавки и исключения. Весьма возможно, что это греческое распределение года сначала вошло у латинов в употребление без всяких изменений; но самая древняя форма римского года, какая нам исторически известна, уклоняется от своего образца не в циклических выводах и не в чередовании двенадцатимесячных годов с тринадцатимесячными, а в названиях и в продолжительности отдельных месяцев. Римский год начинается с началом весны; его первый месяц и вместе с тем единственный, который носит божеское имя, назван по имени Марса (Martius); три следующих получили свои названия от появления молодых ростков (aprilis), от вырастания (maius) и от процветания (iunius); месяцы с пятого до десятого названы по своему числовому порядку (quinctilis, sextilis, september, october, november, december); одиннадцатый получил свое название от слова «начинание» (ianuarius), причем, вероятно, делался намек на возобновление полевых работ после отдыха, кончавшегося в половине зимы; название двенадцатого и последнего месяца происходит от слова очищать (februarius). К этой регулярной смене одних месяцев другими прибавлялся в високосных годах еще безымянный «рабочий месяц» (mercedonius), который был последним и, стало быть, следовал за февралем. В определении длины месяцев римский календарь так же самостоятелен, как и в усвоенных им, вероятно, древненациональных названиях месяцев: вместо четырех лет греческого цикла (354 + 384 + 354 + 383 = 1475 дней), из которых каждый состоял из шести тридцатидневных месяцев и из шести двадцатидевятидневных, и вместо прибавки раз в два года високосного тринадцатого месяца, состоявшего то из тридцати, то из двадцати девяти дней, в римском календаре были установлены четыре года, каждый из четырех тридцатиоднодневных месяцев (первого, третьего, пятого и восьмого), из семи двадцатидевятидневных месяцев, из месяца февраля, который имел три года сряду по двадцать восемь дней, а в каждый четвертый год имел двадцать девять дней, и наконец из прибавлявшегося через каждый год двадцатисемидневного високосного месяца (355 + 383 + 355 + 382 = 1475 дней). Этот календарь также уклонялся от первоначального разделения месяца на четыре то семидневные, то восьмидневные недели; он, не обращая внимания на прочие календарные отношения, предоставил восьмидневной неделе постоянное значение, как нашим воскресеньям, и на ее начальные дни (noundinae) назначил еженедельные рынки. Наряду с этим он установил раз навсегда первую четверть в тридцатиоднодневных месяцах на седьмой день, в двадцатидевятидневных месяцах на пятый день, полнолуние в первых — на пятнадцатый день, а во вторых — на тринадцатый. При таком твердо установленном течении месяцев приходилось отныне возвещать только о числе дней, лежащих между новолунием и первою четвертью новолуния; отсюда первый день новолуния и получил название «возвещенного дня» (kalendae). Первый день второй недели, всегда состоявшей из восьми дней, был назван девятым (nonae) вследствие римского обыкновения включать в счет срока и срочный день. День полнолуния сохранил свое прежнее название idus (быть может, раздельный день). Главным мотивом такого странного преобразования календаря, как кажется, была вера в благотворное влияние нечетных чисел ⁸¹ , и хотя он вообще придерживается древнейшей формы греческого года, но в его уклонениях от нее ясно обнаруживается влияние пифагорейского учения, которое преобладало в ту пору в нижней Италии и вращалось в сфере числовой мистики. Но последствием этого было то, что этот римский календарь, несмотря на свое очевидное старание сообразоваться с течением луны и солнца, на самом деле не соответствует лунным периодам по крайней мере с такой же точностью, как им соответствует в общих чертах его греческий образец; а с солнечными периодами римский календарь, подобно древнейшему греческому, сообразовался только при помощи частных и произвольных исключений и, по всей вероятности, сообразовался далеко не вполне, так как при практическом применении календаря едва ли проявлялось более здравого смысла, чем при его составлении. И в удержании старого счисления по месяцам или, что одно и то же, по десятимесячным годам кроется безмолвное, но недвусмысленное сознание неправильности и ненадежности древнейшего римского солнечного года. В своих главных чертах этот римский календарь может считаться по меньшей мере за общелатинский. При повсеместной неустойчивости начала года и названий месяцев более мелкие уклонения в нумерации и в названиях не противоречат тому, что у всех латинов была одна основа для измерения времени; точно так и при своей календарной системе, в сущности вовсе не сообразовавшейся с месячными периодами, латины легко могли дойти до того, что стали определять длину месяцев совершенно произвольно, нередко заканчивая их годовыми праздниками; так, например, в Альбе продолжительность месяцев колебалась между 16 и 36 днями. Поэтому правдоподобно, что греческая триэтера была рано занесена из нижней Италии во всяком случае в Лациум, а быть может, и к другим италийским племенам и затем подверглась дальнейшим менее важным изменениям в различных городских календарях. Для измерения многолетних периодов времени можно было пользоваться годами правления царей; но сомнительно, чтобы в Греции и в Италии прибегали в древнейшие времена к этому столь употребительному на Востоке способу измерять время. Напротив того, четырехлетний високосный период и связанные с ним ценз и жертвенное очищение общины, как кажется, привели к счислению времени по люстрам, которое по своей основной идее имеет сходство с греческим счислением времени по олимпиадам; но оно скоро утратило свое хронологическое значение вследствие неправильностей, вкравшихся в него от задержек при переписи.

Искусство изображения звуков на письме моложе, чем искусство измерения. Италики, точно так же как и эллины, дошли до него не самостоятельно, хотя зачатки такого изобретения можно усмотреть в италийских численных знаках и в не заимствованном от греков древнем италийском обыкновении вынимать жребий по деревянным табличкам. Какой нужен труд для первого выделения звуков, являющихся в столь многоразличных сочетаниях, всего лучше видно из того факта, что для всей арамейской, индусской, греко-римской и теперешней цивилизации было достаточно и до сих пор еще достаточно одного алфавита, переходившего от одного народа к другому и из одного рода в другой, и это важное произведение человеческого ума было плодом совокупных усилий арамейцев и индо-германцев. Семитская ветвь языков, в которой гласные играют второстепенную роль и никогда не могут стоять в начале слов, именно тем и облегчила выделение согласных; стало быть, там и был изобретен первый алфавит, еще лишенный гласных букв. Индийцы и греки прежде всех и независимо одни от других, но совершенно различным способом создали полный алфавит, прибавив гласные буквы к дошедшей до них торговым путем арамейской письменности, состоявшей из одних согласных: для обозначения гласных они употребили четыре буквы a, e, i, o, не нужные грекам для обозначения согласных, придумали особый знак для u и ввели в письмо слоги взамен только согласных, или, как выражается Паламед у Еврипида:

Отыскивая спасительное средство от забвения, Я соединял в слоге безгласные буквы с гласными И изобрел для смертных искусство письма.

Этот арамейско-эллинский алфавит был сообщен италикам жившими в Италии эллинами, он пришел не из земледельческих колоний Великой Греции, а через посредство куманских или тарентинских торговцев, которые завезли его прежде всего в самые древние центры международных сношений Лациума и Этрурии — в Рим и в Цере. Впрочем, тот алфавит, который получили италики, вовсе не был древнейшим эллинским, он уже подвергся разным изменениям, а именно к нему были прибавлены три буквы , и , и изменены знаки для , , ⁸² . Алфавиты этрусский и латинский, как уже было ранее отмечено, произошли не один от другого, а каждый из них произошел непосредственно от греческого; даже и этот греческий алфавит дошел до Этрурии и до Лациума в существенно измененном виде. Этрусский алфавит имел двойное s (сигма s и сан sch) и только одно k ⁸³ , а от r только его древнейшую форму P; латинский алфавит имел, сколько нам известно, только одно s и, напротив того, двойное k (каппа k и коппа q), а от r только его позднейшую форму R. Древнейшая этрусская письменность еще не знала строк и извивалась, как змея, а новейшая употребляет параллельные строки, которые идут справа налево; латинская письменность, сколько нам известно из ее древнейших памятников, знакома лишь с последним способом — с правильными строками, которые первоначально шли по произволу пишущего, слева направо и справа налево, но потом шли у римлян в первом направлении, а у фалисков во втором. Занесенный в Этрурию образцовый алфавит, даже при своем сравнительно обновленном виде, должен был принадлежать к очень древнему времени, хотя и нет возможности с точностью определить это время; это видно из того, что сигма и сан постоянно употреблялись у этрусков рядом одна с другой как два различных звука, стало быть и в дошедшем до них греческом алфавите эти буквы еще имели самостоятельное значение; но из всех дошедших до нас памятников греческой письменности не видно, чтобы сигма и сан употреблялись у греков одна рядом с другой. Наоборот, насколько нам известно, латинский алфавит вообще носит на себе более новый характер; впрочем, нет ничего неправдоподобного в том, что в Лациуме не так, как в Этрурии, алфавит не был усвоен сразу, но что латины вследствие оживленных сношений с своими греческими соседями долгое время применялись к бывшему в употреблении у греков алфавиту и следили за всеми его изменениями. Так, например, мы находим, что формы , ⁸⁴ и не были незнакомы римлянам, но были заменены в общем употреблении более новыми формами , R и , а это можно объяснить только тем, что латины долгое время пользовались греческим алфавитом для письма и на греческом и на своем родном языке. Поэтому из сравнительно более нового характера того греческого алфавита, который мы находим в Риме, и из более древнего характера того, который был заимствован Этрурией, едва ли можно делать заключение, что в Этрурии стали писать раньше, чем в Риме. О том, какое сильное впечатление произвели на заимствовавших алфавит его изобретатели и как живо они почувствовали могущество, скрытое в этих с виду ничтожных знаках, свидетельствует замечательный сосуд, который был найден в городе Цере в одной из древнейших гробниц, сооруженных еще до изобретения сводов. На сосуде написан алфавит

по древнегреческому образцу в том виде, в каком его получила Этрурия, а рядом с этим алфавитом помещен составленный по нему этрусский силлабарий, похожий на тот, о котором вел речь Паламед; это, очевидно, был священный памятник, увековечивавший воспоминание о введении в Этрурии буквенного письма.

Не менее этого заимствования алфавита важно для истории его дальнейшее развитие на италийской почве — быть может, даже более важно, так как оно бросает луч света на взаимные внутренние сношения италиков, покрытые гораздо более густым мраком, чем сношения на берегах с чужеземцами. В древнейшую эпоху этрусской письменности, когда заимствованный алфавит был в употреблении почти без всяких изменений, им пользовались, как кажется, только этруски, жившие на берегах По и в теперешней Тоскане. Потом этот алфавит проник, очевидно, из Атрии и Спины на юг вдоль восточного берега вплоть до Абруцц, на север к венетам и в более позднюю пору к кельтам, жившим по эту сторону Альп и среди Альп, и даже к тем, которые жили за Альпами, так что его последние отпрыски достигли Тироля и Штирии. Позднейшая эпоха этого развития начинается с преобразования алфавита, которое заключалось главным образом в введении отставленных одна от другой параллельных строк, в уничтожении звука o, который уже нельзя было отличить в произношении от u, и в введении нового звука f, для которого не было соответствующего знака в традиционном алфавите. Это преобразование было совершено, очевидно, западными этрусками; оно не нашло для себя доступа на той стороне Апеннин, но было усвоено всеми сабельскими племенами и прежде всех умбрами; затем, при дальнейшем развитии алфавита, его судьба была различна у каждого отдельного племени — у этрусков, живших на берегах Арно и подле Капуи, у умбров и у самнитов; в иных местах он вполне или частью утрачивал средние звуки, в других приобретал новые гласные и согласные. Но это западно-этрусское преобразование алфавита не только так же старо, как самые древние из найденных в Этрурии гробниц, но еще гораздо старше, так как вышеупомянутый силлабарий, вероятно найденный в одной из тех гробниц, изображает преобразованную азбуку уже в существенно измененном и модернизированном виде; а так как и сам преобразованный и модернизированный алфавит относительно молод в сравнении с первоначальным, то мысль вынуждена почти совершенно отказаться от попытки проникнуть в ту отдаленную эпоху, когда этот первоначальный алфавит появился в Италии. Между тем как этруски являются распространителями алфавита на севере, востоке и юге полуострова, латинский алфавит, напротив того, ограничивался одним Лациумом и там в общем итоге сохранился с незначительными изменениями; только мало-помалу в звуковом отношении совпало с , а с , последствием чего было то, что по одному из каждых двух равнозвучных знаков (, ) исчезло из употребления. В Риме, как это несомненно доказано, эти знаки были устранены еще прежде конца четвертого столетия от основания города ⁸⁵ , и с ними незнакомы все дошедшие до нас письменные и другие памятники за исключением только одного ⁸⁶ Если же принять в соображение, что в древнейших сокращениях постоянно соблюдается различие между и c, между и k ⁸⁷ , что, стало быть, период времени, когда эти буквы в звуковом отношении совпали, и более ранний период времени, когда сокращения были фиксированы, были гораздо древнее начала самнитских войн и, наконец, что между введением письменности и установлением условной системы сокращений непременно прошел значительный промежуток времени, то придется отнести начало письменности как в Этрурии, так и в Лациуме к такой эпохе, которая ближе к первому наступлению египетского сириусова периода в историческое время, т. е. к 1321 г. до Р. Х., чем к 776 г., с которого начинается в Греции счисление времени по олимпиадам ⁸⁸ . О глубокой древности письменного искусства в Риме свидетельствуют и многие другие ясные указания. Существование письменных памятников из эпохи царей доказано с достаточной достоверностью; сюда принадлежат: особый договор, который был заключен между Габиями и Римом царем Тарквинием, но вряд ли последним носившим это имя (он был написан на шкуре принесенного по этому случаю в жертву быка и хранился в богатом древними памятниками уцелевшем от сожжения Рима галлами, храме Санка на Квиринале), и союзный договор, который был заключен царем Сервием Туллием с Лациумом (его видел Дионисий на медной доске в храме Дианы, на Авентине, — конечно в копии, составленной после пожара при помощи латинского экземпляра, так как нельзя допустить, чтобы в эпоху царей уже существовала в Риме резьба на металле). На учредительную грамоту этого храма ссылались учредительные грамоты времен империи как на самый древний из римских документов этого рода и как на образец для всех других. Но уже в ту пору чертили (exarare, scribere — одного происхождения со scrobes) ⁸⁹ или рисовали (linere, отсюда littera) на листах (folium), на лыке (liber) или на деревянных дощечках (tabula, album), а впоследствии также на коже и на холсте. На холщевых свитках были написаны священные грамоты самнитов и анагинской жреческой коллегии, равно как самые древние списки римских магистратов, хранившиеся в храме богини воспоминания (Juno moneta) в Капитолии. Едва ли нужно еще напоминать об очень древнем обыкновении метить пасущийся скот (scriptura), о словах: «отцы приписанные» (patres conscripti), с которыми обращались к сенату, и о глубокой древности оракульских книг, родовых списков и календарей альбанского и римского. Когда римское предание из ранних времен республики рассказывает нам об устроенных на рынке залах, в которых мальчики и девочки знатного происхождения учились читать и писать, то этот рассказ, быть может, был вымыслом, но нельзя этого положительно утверждать. Причина нашего недостаточного знакомства с самой древней римской историей заключается не в неумении римлян писать и даже, быть может, не в недостатке письменных памятников, а в неспособности позднейших историков разрабатывать архивные материалы. Эти историки ошибочно искали в предании изображение мотивов, характеров, сражений и революций, и, занимаясь этим, пренебрегали тем, в чем и предания не отказали бы серьезному и самоотверженному исследователю.

Итак, история италийской письменности свидетельствует прежде всего о том, что эллинский быт имел на сабеллов более слабое и менее непосредственное влияние, чем на западные италийские племена. Что сабеллы получили алфавит от этрусков, а не от римлян, объясняется, по-видимому, тем, что у них уже был алфавит в то время, как они начали двигаться вдоль хребта Апеннин; стало быть, как сабины, так и самниты получили алфавит до выхода из своей родины на новые места. С другой стороны, эта история письменности заключает в себе полезное предостережение от гипотезы, которую пустило в ход позднейшее римское просвещение, так легко увлекавшееся этрусской мистикой и всякой антикварной трухой, и которую беспрекословно повторяли и более новые и самые новые исследователи, будто римская цивилизация получила свое начало и все основное из Этрурии. Если бы это была правда, то именно в этой сфере должны бы были прежде всего отыскаться ее следы; но, наоборот, оказывается, что зародыш латинской письменности был греческий, а ее развитие было настолько национальным, что она даже не усвоила столь полезного этрусского знака для f ⁹⁰ . Даже там, где заметны признаки заимствования, как например в числительных знаках, оказывается, что скорей этруски подражали римлянам; по меньшей мере известно, что они взяли от римлян знак для цифры 50. Наконец характерен тот факт, что у всех италийских племен развитие греческого алфавита заключалось главным образом в его порче.

Так, например, во всех этрусских наречиях исчезали средние звуки, между тем как у умбров исчезли , d, у самнитов d, у римлян , а у этих последних, кроме того, грозили слиться d и r. У этрусков очень рано совпали o и u; у латинов также заметна наклонность к такой же порче языка. Почти совершенно противоположное заметно по отношению к шипящим буквам; между тем как этруски удержали три знака z, s, sch, а умбры отбросили последний из них и вместо него ввели в употребление две новых шипящих, самниты и фалиски довольствовались, подобно грекам, звуками s и z, а позднейшие римляне даже одним s. Отсюда видно, что вводители алфавита как люди образованные и хорошо владевшие обоими языками чувствовали все самые тонкие различия звуков; но, после того как национальная письменность окончательно отрешилась от эллинского алфавитного образца, средние и слабые звуки стали мало-помалу совпадать со своими ближайшими звуками, а шипящие и гласные стали портиться, в особенности первое из этих перемещений, или, вернее, порча звуков, вовсе несвойственно греческому языку. С этой порчей звуков идет рука об руку разрушение флексий и производных слов. Причина такой вариации языка заключается в основном в том, что всякий язык постоянно подвергается искажению, если не встречает литературных и рациональных препятствий; разница только в том, что в настоящем случае звуковое письмо сохранило на себе следы того, что обыкновенно исчезает бесследно. Тот факт, что варваризация языка заметна у этрусков в более сильной степени, чем у какого-либо другого из италийских племен, принадлежит к многочисленным доказательствам их низших культурных способностей; если же такая порча языка заметна между италиками всего более у умбров, гораздо менее у римлян, а всего менее у южных сабеллов, то объяснением этого могут отчасти служить более оживленные сношения первых с этрусками, последних с греками.

ГЛАВА XV

ИСКУССТВО.

Поэзия есть страстная речь, а ее изменчивые тона создают мелодию; в этом смысле поэзия и музыка существуют у каждого народа. Однако население Италии не принадлежало и не принадлежит к числу народов, отличающихся особыми поэтическими дарованиями; у него нет сердечной страстности, нет стремления идеализировать все человеческое и влагать человеческую душу во все, что безжизненно, — стало быть, у него нет именно того, в чем заключается святая святых поэтического искусства. Его зоркой наблюдательности, его привлекательной развязности отлично удаются ирония и легкий повествовательный тон, какие мы находим у Горация и Боккаччо, веселые любовные шуточки вроде катулловских и приятные народные песенки вроде тех, которые поются в Неаполе, но всего лучше удаются народная комедия и фарс. На италийской почве выросли в древности шутливое подражание трагедии, а в новое время — шутливое подражание эпопее. В особенности по части риторики и сценического искусства ни один народ не мог и не может равняться с народом Италии. Но в высших родах искусства он едва ли заходил далее ловкости, и ни одна из его литературных эпох не произвела ни настоящего эпоса, ни настоящей драмы. Даже лучшие из литературных произведений Италии — «Божественная комедия» Данте и исторические труды Саллюстия и Макиавелли, Тацита и Коллетты — проникнуты более риторическою, чем наивною страстью. Даже в музыке как в старое, так и в новое время выступает наружу не столько настоящая творческая даровитость, сколько ловкость, которая быстро доходит до виртуозности и возводит на трон вместо настоящего, дышащего внутренней теплотой искусства пустой, иссушающий сердце идол. Настоящая сфера итальянца — не внутренний мир, насколько вообще возможно в искусстве разделять внутреннее и внешнее: для того чтобы могущество красоты вполне им овладело, нужно, чтобы она явилась перед его глазами в чувственном образе, а не предстала перед его душой в виде идеала. Оттого-то он как бы у себя дома в строительных и изобразительных искусствах, и тут он был в древнюю культурную эпоху лучшим учеником эллина, а в новейшее время — наставником всех народов. Дошедшие до нас предания так скудны, что мы не в состоянии проследить развитие понятий об искусстве у каждой из отдельных народных групп, населявших Италию, и принуждены говорить не о римской поэзии, а только о поэзии Лациума.

Латинское поэтическое искусство, как и всякое другое, возникло из лирики или, вернее, из тех самых древних праздничных ликований, в которых танцы, музыка и пение еще сливались в одно нераздельное целое. При этом следует заметить, что в древнейших религиозных обрядах танцы и затем музыка занимали гораздо более видное место, чем пение. В большом торжественном шествии, которым начинались римские победные празднества, главную роль после изображений богов и после бойцов играли танцовщики, серьезные и веселые: первые делились на три группы — на взрослых мужчин, юношей и мальчиков; все они были одеты в красные платья с медными поясами и имели при себе мечи и коротенькие копья, а взрослые сверх того были в шлемах и вообще в полном вооружении; вторые делились на две группы — на «овец», одетых в овчинные шубы и пестрые плащи, и на «козлов», голых до пояса и закутанных в козьи меха. «Скакуны» были едва ли не самым древним и самым священным из всех религиозных братств, и без плясунов (ludii, ludiones) не могло обойтись никакое публичное шествие и в особенности никакое погребение, вследствие чего танцы уже в старину были очень обыкновенным ремеслом. Но там, где появляются плясуны, необходимо появляются и музыканты или — что в древности было одно и то же — флейтисты. И без этих последних не могли обойтись ни жертвоприношение, ни свадьба, ни погребение, и рядом с очень древним публичным братством скакунов существовала также древняя, хотя по рангу и гораздо менее важная, коллегия флейтистов (collegium tibicinum); что это были настоящие странствующие музыканты, видно из того, что наперекор строгой римской полиции они сохранили за собой древнюю привилегию бродить в день своего годового праздника по улицам, надевши на себя маски и напившись допьяна. Таким образом, пляска была почетным занятием, музыка была занятием хотя и подчиненным, но необходимым, отчего для той и для другой и были учреждены публичные братства; но поэзия была занятием более нежели случайным и до известной степени безразличным, все равно была ли она самостоятельной или служила аккомпанементом для прыжков плясунов. Для римлян была самой древней песней та, которую себе поют сами для себя листья в зеленом лесном уединении. Кто получил свыше дар подслушивать, что шепчет и напевает в роще «благословенный дух» (faunus от favere), тот передает слышанное людям в ритмически размеренной речи (casmen, позднее carmen от canere). Этим пророческим песнопениям одержимых богом мужчин и женщин (vates) приходятся сродни и настоящие магические изречения — формулы заговора против болезней и иных напастей — и заклинания, посредством которых устраняют дождь, отводят молнию или переманивают посев с одного поля на другое; разница только в том, что в этих последних издавна появляются рядом с словесными формулами и чисто вокальные ⁹¹ В более точном виде дошли до нас столь же древние религиозные жалобные песни, которые пелись скакунами и другими жреческими братствами и сопровождались танцами; одна из них дошла до нас; это, по всей вероятности, сочиненная для поочередного пения плясовая песня Земледельческого братства во славу Марса. Она стоит того, чтобы мы привели ее целиком: