Моммзен Т. История Рима.
Шрифт:
К богам
Помогите нам, Лары! Марс, Марс, не допускай, чтобы смерть и гибель обрушились на многих! Утоли свой голод, свирепый Марс!К отдельным братьям
Вскочи на порог! стой! топчи его!Ко всем братьям
К семунам взывайте вы прежде, вы прежде, вы потом, — ко всем!К богу
Марс, Марс, помоги нам!К отдельным братьям
Скачи!Латинский язык этой песни и однородных с нею отрывков салийских песен, слывших еще у филологов августовского времени за древнейшие памятники их родного языка, относится к латинскому языку «Двенадцати таблиц» почти так же, как язык Нибелунгов к языку Лютера, и как по языку, так и по содержанию эти почтенные песнопения можно сравнить с индийскими Ведами.
Хвалебные и бранные песни принадлежат уже к более поздней эпохе. О том, что сатиры были в большом ходу в Лациуме еще в древние времена, можно было бы догадаться по характеру италийского народа, если бы даже это не было положительно доказано полицейскими мерами, которые принимались против сатириков в очень древнюю пору. Но более важное значение имели хвалебные песни. Когда несли хоронить какого-нибудь гражданина, за его погребальными носилками шла одна из его родственниц или приятельниц и пела в честь его похоронную песнь (nenia) с аккомпанементом флейтиста. Точно так же и за зваными обедами мальчики, сопровождавшие по тогдашним обычаям
И хвалебные и шутливые песни, как кажется, пелись одним и тем же сатурнийским размером, конечно под звуки флейты и, вероятно, так, что цезура была сильно намечена в каждой строке, а при переменном пении второй певец подхватывал и допевал стих. Этот сатурнийский размер, как и все другие, встречающиеся в римской и греческой древности, принадлежит к разряду количественных; но из всех античных стихотворных размеров он был наименее развитым, так как помимо многих других вольностей он дозволял себе пропуск коротких слогов в самом обширном размере; сверх того, он и по своей конструкции был самым несовершенным, так как из противопоставленных одни другим полустрок ямбов и трохеев едва ли мог развиться ритмический размер, годный для высших поэтических произведений.
Бесследно исчезли и основные элементы народной музыки и хорового пения, которые, вероятно, также приняли в ту пору в Лациуме определенную форму; до нас дошли сведения только о том, что латинская флейта была коротеньким и тоненьким музыкальным инструментом, в котором было только четыре отверстия и который изготовлялся, как доказывает и его название, из легких бедренных костей животных. Мы не в состоянии положительно доказать, что к продуктам древнейшего латинского искусства принадлежат также маски, под которыми впоследствии неизменно появлялись типичные личности латинской народной комедии, или так называемых ателлан: Макк — арлекин, Букко — обжора, Паппус — добрый папаша — и мудрый Доссенн (которых так остроумно и так метко сравнивали с обоими слугами — Панталоном и Доктором, появившимися в итальянской комедии Пульчинеллы); но если мы примем в соображение, что употребление масок на национальной сцене в Лациуме относится к незапамятной древности, между тем как оно было усвоено греческой сценой в Риме лишь через сто лет после ее основания, что ателланские маски были бесспорно италийского происхождения и, наконец, что едва ли могли бы возникнуть и исполняться на сцене импровизированные пьесы без неизменных масок, раз навсегда указывающих актеру, какова его роль в пьесе, то мы должны будем отнести неизменные маски к зачаткам римских драматических представлений или, скорее, считать их именно за такие зачатки.
Если до нас дошли такие скудные сведения о древнейшей цивилизации Лациума и об его искусствах, то понятно, что мы имеем еще более скудные сведения о первоначальных стимулах, полученных римлянами извне. Сюда, конечно, можно отнести в известном смысле знание иностранных языков и в особенности греческого, с которым латины, конечно, не были вообще знакомы (как это уже видно из учреждения особой коллегии для объяснения прорицаний Сивиллы), но на котором нередко умели объясняться торговцы; то же можно сказать и о тесно связанном со знанием греческого языка уменье читать и писать. Впрочем, просвещение античного мира не было основано на изучении иностранных языков или элементарных технических навыках; для развития Лациума имели более важное значение те художественные элементы, которые он уже в самую раннюю пору заимствовал от эллинов. Только одни эллины, но не финикийцы и не этруски, имели в этом отношении влияние на италиков; у этих последних мы вовсе не находим таких следов художественного влияния, которые указывали бы на Карфаген или на Цере, и вообще мы должны отнести цивилизацию финикийцев и этрусков к числу тех ублюдков, которые бесплодны в своем развитии 94 . Но греческое влияние не осталось бесплодным. Греческая семиструнная лира (струны — fides от ) — кишка; также barbitus — ) не была, как флейта, туземным продуктом в Лациуме и всегда считалась там чужеземным инструментом; а о том, с каких древних времен она была там освоена, свидетельствуют частью варварское искажение ее греческого названия, частью ее употребление даже при совершении священных обрядов 95 Что уже в ту эпоху Лациум пользовался сокровищницей греческих легенд, видно из того, что он так охотно принимал скульптурные произведения греков, возникшие из представлений, всецело принадлежавших к поэтическим сокровищам греческой нации; и древнелатинские извращения Персефоны в Прозерпину, Беллерофонта в Мелерпанту, Киклопса в Коклеса, Лаомедона в Алюмента, Ганимеда в Катамита, Нейлоса в Мелуса, Семелы в Стимулу доказывают, в какие древние времена такие рассказы доходили до латинов и повторялись ими. Наконец главный городской римский праздник (ludi maximi Romani) был особенно обязан если не своим происхождением, то своим позднейшим устройством не чему иному, как греческому влиянию. Это было чрезвычайное торжество, на котором воздавалась благодарность богам. Оно обыкновенно устраивалось вследствие обета, данного полководцем перед битвой, и потому справлялось осенью, по возвращении гражданского ополчения из похода, в честь капитолийского Юпитера и находившихся при нем богов. Торжественная процессия направлялась к ристалищу, находившемуся между Палатином и Авентином и состоявшему из арены и из амфитеатра для зрителей; впереди шло все римское юношество, выстроенное по отделениям гражданской конницы и пехоты; затем шли бойцы и ранее описанные группы плясунов, каждая со своей особой музыкой; далее шли служители богов с кадильницами и с другой священной утварью; наконец несли носилки с изображениями самих богов. Все зрелище было подобием войны в том виде, как она производилась в древности, — оно заключалось в борьбе на колесницах, верхом и в пешем строю. Сначала происходил бег боевых колесниц, на каждой из которых находилось по одному вознице и по одному бойцу, совершенно так, как описал Гомер; потом выступали на сцену соскочившие с колесниц бойцы и всадники, из которых каждый имел по римскому обыкновению двух коней — одного под собой, а другого на поводу (desultor); в заключение бойцы появлялись пешими и почти нагими (только с поясом вокруг бедер) и состязались между собою в беге, в борьбе и в кулачном бою. По каждому роду состязания борьба происходила только один раз и только между двумя соперниками. Победителя награждали венком, а как высоко ценился этот сплетенный из простых листьев венок, видно из того, что закон разрешал его класть после смерти победителя на погребальные носилки. Празднество длилось только один день, а различные состязания, должно быть, оставляли достаточно времени для собственно карнавала, причем группы плясунов, вероятно, занимали зрителей своим искусством и еще более своими фарсами, и, кроме того, происходили разные другие представления, как например военные игры детской конницы 96 . Но и приобретенные в настоящей войне отличия играли роль на этом празднестве: храбрый воин выставлял в этот день напоказ доспехи убитого им врага, а благодарная община украшала его голову таким же венком, как и голову победителя на ристалище. Таков был римский победный, или городской, праздник, а другие публичные римские празднества, должно быть, были в том же роде, хотя и имели более скромные размеры. На публичных похоронах обыкновенно появлялись плясуны, а если нужно было придать похоронам больше торжественности, происходили и скачки; в таком случае граждан заблаговременно приглашали на похороны публичные глашатаи. Но этот так тесно сросшийся с римскими нравами и обычаями городской праздник в сущности имел сходство с эллинскими народными праздниками: главным образом по своей основной идее, соединяющей религиозное празднество с воинственными состязаниями в борьбе; по выбору отдельных физических упражнений, с древних пор состоявших, по свидетельству Пиндара, и на олимпийском празднестве из бегания взапуски, из борьбы, из кулачного боя, из скачек на колесницах и из метания копий и камней; по скромной награде победителя, состоявшей и в Риме и на национальных греческих празднествах
Итак, в Лациуме не только существовали те же самые основы, на которых развились эллинское образование и эллинское искусство, но с очень ранних пор обнаруживалось сильное влияние и этого образования и этого искусства. У латинов существовали зачатки гимнастики не в том только смысле, что римский мальчик, как и всякий крестьянский сын, учился управлять лошадьми и колесницей и владеть охотничьим копьем и что в Риме каждый член общины был в то же время и солдатом; танцевальное искусство также было издревле предметом общественного попечения, а введение эллинских игр рано внесло в эту сферу сильное оживление. В поэзии эллинская лирика и трагедия развились из таких же песен, какие пелись на римских празднествах; латинские песни в честь предков заключали в себе зародыши эпоса, а маскарадные фарсы — зародыши комедии, но и здесь дело не обошлось без греческого влияния. Тем более замечателен тот факт, что все эти семена или вовсе не взошли, или зачахли. Физическое воспитание латинского юношества было крепким и здоровым, но оно было далеко от того художественного развития тела, к которому стремилась эллинская гимнастика. Публичные состязания эллинов изменили в Италии не столько свои правила, сколько свою сущность. В них должны были участвовать только граждане, и это правило, без сомнения, сначала соблюдалось и в Риме, но потом они превратились в состязание между берейторами и мастерами фехтовального искусства; между тем как доказательство свободного и эллинского происхождения было первым условием для участия в греческих праздничных играх, римские игры скоро перешли в руки вольноотпущенников, чужеземцев и даже несвободных людей. Последствием этого было то, что соперники-бойцы превратились в зрителей, а о венке победителей, который был по справедливости назван гербом Эллады, впоследствии уже не было и помину в Риме. То же случилось с поэзией и ее сестрами. Только у греков и немцев есть такой источник песнопений, который сам бьет ключом, а на девственную почву Италии упало лишь немного капель из золотой чаши муз. Здесь дело не дошло до создания настоящих легенд. Италийские боги были и оставались абстракциями и никогда не возвышались или, пожалуй, никогда не унижались до настоящего воплощения. Подобно этому и люди, даже самые великие и самые благородные, оставались все без исключения в глазах италиков простыми смертными и не превращались в мнении народной массы в таких же богоподобных героев, какие создавались в Греции страстною привязанностью к ее прошедшему и любовно оберегавшимися преданиями. Но важнее всего было то, что в Лациуме никогда не могла развиваться национальная поэзия. В том-то и заключается самое глубокое и самое благотворное влияние изящных искусств и в особенности поэзии, что они раздвигают границы гражданских общин и создают из племен один народ, а из народов — единый мир. Как в наше время контрасты цивилизованных наций стушевываются в нашей всемирной литературе и благодаря именно ей, так и греческая поэзия превратила узкое и эгоистическое сознание племенного родства в сознание единства эллинской народности, а это последнее — в гуманизм. Но в Лациуме не было ничего подобного; в Альбе и Риме также были поэты, но не было латинского эпоса и даже не было того, чего можно было скорее всего ожидать — латинского крестьянского катехизиса вроде гесиодовских «Трудов и дней». Латинский союзный праздник, конечно, мог бы сделаться таким же народным празднеством муз, какими были у греков олимпийские и истмийские игры. К падению Альбы, конечно, мог бы примкнуть такой же ряд легенд, какой образовался по случаю завоевания Илиона, и как каждая латинская община, так и каждый знатный латинский род могли бы отыскивать в нем или приплетать к нему свое происхождение. Но не случилось ни того, ни другого, и Италия осталась без национальной поэзии и без национального искусства. Из всего сказанного следует заключить, что развитие изящных искусство в Лациуме было скорее увяданием, чем расцветом, а этот вывод несомненно подтверждается и дошедшими до нас преданиями. Начало поэзии повсюду более связано с творчеством женщин, чем мужчин; первым по преимуществу принадлежат волшебные заговоры и похоронные песни, и не без основания: духи пения — Касмены, или Камены, и Карменты Лациума — изображались, как и музы Эллады, в виде женщин. Но в Элладе настала и такая пора, когда поэт заменил песенницу и Аполлон стал во главе муз; а в Лациуме вовсе не было национального бога песнопений и даже не было в древнем латинском языке такого слова, которое имело бы значение слова поэт 97 . Там могущество пения проявлялось несравненно слабее и скоро заглохло. Занятие изящными искусствами там с ранних пор сделалось достоянием частью женщин и детей, частью цеховых и нецеховых ремесленников. О том, что жалобные песни пелись женщинами, а застольные мальчиками, уже было замечено ранее; и религиозное молитвенное пение исполнялось преимущественно детьми. Музыканты принадлежали к цеховому ремеслу, а плясуны и плакальщицы (praeficae) — к нецеховому. Между тем как танцы, музыка и пенье постоянно оставались в Элладе тем же, чем они были первоначально и в Лациуме — занятиями почетными и служившими украшением как для гражданина, так и для его общины, — в Лациуме в этот период лучшая часть гражданства все более и более устранялась от этих суетных искусств, и устранялась тем настойчивее, чем публичнее проявлялось искусство и чем более оно проникалось живительным влиянием чужеземцев. К туземной флейте еще относились снисходительно, но лира оставалась в опале, а когда завелись свои маскарадные забавы, к иноземным играм стали относиться с равнодушием и даже стали считать их постыдными. Между тем как в Греции изящные искусства все более и более приобретали характер общего достояния всякого эллина в отдельности и всех эллинов вместе, вследствие чего из них развилось общее образование, в Лациуме, наоборот, они мало-помалу исчезают из общего народного сознания и, делаясь достоянием мелких ремесленников, даже не внушают мысли о необходимости дать юношеству общее национальное образование. Воспитание этого юношества не выходило из самых узких рамок домашней жизни. Мальчик не отходил от своего отца и сопровождал его не только в поле с плугом и с серпом, но и в дом приятеля и в залу публичных заседаний, когда отец бывал приглашен в гости или шел на совещание. Это домашнее воспитание, конечно, хорошо приспособлялось к тому, чтобы сберегать человека вполне для семейства и для государства; на постоянном общении отца с сыном и на взаимном уважении, с которым относятся друг к другу зрелый муж и невинный юноша, были основаны прочность семейных и государственных традиций, интимный характер семейных уз, вообще суровая важность (gravitas), нравственный и полный достоинства характер римской жизни. Конечно, и это воспитание юношества было одним из тех произведений безыскусственной и почти бессознательной мудрости, в которых столько же простоты, сколько глубокомыслия; но, восхищаясь им, не следует забывать, что оно могло развиваться и на самом деле развилось, только принеся в жертву настоящее индивидуальное развитие и при полном отречении от столько же привлекательных, сколько опасных даров муз.
О развитии изящных искусств у этрусков и у сабеллов мы не имеем почти никаких сведений 98 . Мы можем только заметить, что и в Этрурии плясуны (histri, histriones) и флейтисты (subulones) сделали из своего искусства ремесло в раннюю пору, и по всей вероятности еще ранее римлян, и что как у себя дома, так и в Риме они получали ничтожное вознаграждение и не пользовались никаким публичным почетом. Еще более замечательно то, что на национальном празднике этрусков, который справлялся всеми двенадцатью городами через посредство одного союзного жреца, устраивались точно такие же игры, как и на римском городском празднике; но мы не в состоянии ответить на естественно возникающий отсюда вопрос, в какой мере этруски опередили латинов в развитии такого национального искусства, которое стояло бы выше самобытности отдельных общин. С другой стороны, в Этрурии, как кажется, стали с ранних пор заниматься бессмысленным накоплением того ученого, в особенности богословского и астрологического хлама, который в эпоху всеобщего упадка цивилизации и процветания дутой учености считался коренным источником божественной мудрости и доставил тускам такой же почет, каким пользовались иудеи, халдеи и египтяне. О сабельском искусстве наши сведения даже еще более скудны, из чего, впрочем, вовсе не следует, что оно находилось на более низкой ступени, чем у соседних племен. Судя по тому, что нам известно о характере трех главных италийских племен, даже можно предполагать, что по врожденным художественным способностям самниты имели более всех общего с эллинами, а этруски менее всех; для этой догадки может служить в некоторой мере подтверждением тот факт, что самые замечательные и самые самобытные из римских поэтов, как например Невий, Энний, Луцилий, Гораций, были самнитскими уроженцами, между тем как Этрурия не имеет в римской литературе почти ни одного представителя, кроме самого несносного из всех бездушных и вычурных придворных поэтов аретинца Мецената и кроме уроженца Волатерры Персия, который может служить прототипом тщеславного и бездушного юноши, ревностно занимающегося поэзией.
Первые зачатки строительного искусства, как уже было нами замечено, искони были общим достоянием племен. Для всякой архитектуры началом служит постройка жилища, а это жилище было одинаково у греков и у италиков. Оно строилось из дерева с остроконечной соломенной или гонтовой крышей и заключало в себе четырехугольную комнату с отверстием в потолке (cavum aedium), через которое выходил дым и проникал в комнату свет, и с отверстием на полу, в которое стекал дождь. Под этим «черным потолком» (atrium) приготовлялась и съедалась пища; здесь совершалось поклонение домашним богам и ставились как брачное ложе, так и смертный одр; здесь муж принимал гостей, а жена сидела за пряжей среди своей женской прислуги. В доме не было сеней, если не считать за сени то непокрытое пространство между входной дверью и улицей, которое получило название vestibulum, т. е. одевальни, оттого что внутри дома обыкновенно ходили в одном нижнем платье и только при выходе из дома закутывались в тогу. Не было и разделения на комнаты, кроме того что вокруг жилого пространства, быть может, пристраивались спальня и кладовая; о лестницах и о нескольких этажах конечно не могло быть и речи. Трудно решить, развилась ли из этих зачатков национальная италийская архитектура и если развилась, то в какой мере, так как греческое влияние было в этой сфере с самых ранних пор всесильно и почти совершенно заглушило всякие национальные поползновения. Уже самое древнее италийское зодчество, какое нам известно, находилось под греческим влиянием, не в меньшей степени, чем архитектура августовского времени.