Моммзен Т. История Рима.

Моммзен Теодор

Римский сенат, утомившись бесплодным ходом военных действий и горя нетерпением окончить войну, решил изменить тактику и напасть на Карфаген в Африке. Весной 498 г. [256 г.] флот из 330 линейных кораблей двинулся под парусами к берегам Ливии; близ устья Гимеры, на южном берегу Сицилии, он принял на борт десантную армию; она состояла их четырех легионов под предводительством обоих консулов — Марка Атилия Регула и Луция Манлия Вольсона; оба были опытными полководцами. Карфагенский адмирал не воспрепятствовал посадке неприятельских войск на корабли, но на своем пути в Африку римляне встретили у Экнома неприятельский флот, выстроившийся в боевом порядке, для того чтобы защитить свое отечество от неприятельского нашествия. Едва ли когда-либо вступали на море в бой более громадные массы людей, чем в этом сражении. Римский флот из 330 парусных судов насчитывал по меньшей мере 100 тысяч человек экипажа и, кроме того, десантную армию приблизительно в 40 тысяч человек; в карфагенском флоте, состоявшем из 350 кораблей, экипаж был по меньшей мере так же многочислен, как и в римском; стало быть, в этот день собралось около 300 тысяч человек, для того чтобы разрешить спор между двумя могущественными державами. Финикийцы расположились далеко растянутой линией, опираясь левым флангом о берега Сицилии. Римляне построились треугольником с адмиральскими кораблями обоих консулов впереди; вправо и влево от них стали косой линией первая и вторая эскадры; наконец третья эскадра, имевшая на буксире транспортные суда, построенные для перевозки кавалерии, заняла линию, замыкавшую треугольник. Таким плотно сомкнутым строем римский флот двинулся на неприятеля. За ним более медленно следовала четвертая эскадра, оставленная в резерве. Клинообразное нападение легко прорвало карфагенскую линию, так как ее центр, на который было устремлено это нападение, с умыслом отступил; тогда битва разделилась на три отдельных сражения. В то время как адмиралы вместе с обеими стоявшими на флангах эскадрами гнались за карфагенским центром и вступали с ним в бой, стоявшее подле берега левое крыло карфагенян устремилось на третью римскую эскадру, отставшую от двух первых, потому что ее стесняли находившиеся у нее на буксире суда; эта эскадра не устояла против стремительного натиска более сильного неприятеля и была оттеснена к берегу; в то же время правое крыло карфагенян обошло римскую резервную эскадру в открытом море и напало на нее с тыла. Первое из этих трех сражений окончилось скоро: корабли карфагенского центра, очевидно, были слабее двух сражавшихся с ними римских эскадр и потому обратились в бегство. Тем временем две другие части римского флота с трудом выдерживали борьбу с более сильным неприятелем; однако в ближнем бою им очень пригодились грозные абордажные мосты, с помощью которых они держались до той минуты, когда оба адмирала пришли к ним на выручку со своими кораблями. Тогда римская резервная эскадра смогла вздохнуть свободно, а карфагенские корабли первого фланга поспешили удалиться перед превосходными силами римлян. Когда и этот бой кончился в пользу римлян, тогда все еще способные держаться на воде римские корабли напали с тыла на карфагенский левый фланг, упорно старавшийся воспользоваться своим первым успехом; он был окружен со всех сторон, и почти все его корабли были захвачены римлянами. Остальные потери были почти равны с обеих сторон. В римском флоте было потоплено 24 судна, а в карфагенском 30 судов потоплено и 64 захвачено римлянами. Несмотря на понесенные серьезные потери, карфагенский флот не отказался от своего намерения защищать Африку и с этой целью возвратился назад в карфагенский залив, где ожидал высадки римлян, собираясь снова вступить с ними в бой. Но вместо того, чтобы высадиться в западной части полуострова, образующей залив, римляне высадились в его восточной части — там, где Клупейская бухта могла служить для них просторной и защищенной почти от всяких ветров гаванью и где они нашли превосходную приморскую крепость в городе Клупее, лежащем на самом морском берегу на щитообразном холме, возвышающемся над равниной. Без всяких препятствий со стороны неприятеля они высадили свои войска на берег и укрепились на возвышении; там они скоро устроили окруженную окопами стоянку для кораблей; а затем сухопутная армия могла приступить к военным действиям. Римские войска рассыпались по стране и стали ее грабить; они нашли возможность отправить в Рим около 20 тысяч рабов. Благодаря какому-то фантастическому счастью смелый замысел удался в первого раза и с небольшими потерями; римляне, казалось, были близки к цели. Как они были уверены в успехе, видно из того, что сенат приказал отослать назад в Италию большую часть флота и половину армии; Марк Регул остался в Африке один с 40 кораблями, 15 тысячами пехотинцев и 500 всадниками. И эта самоуверенность, по-видимому, не была преувеличенной. Карфагенская армия, упавшая духом до того, что не осмеливалась показаться на равнине, потерпела первую неудачу в лесистых теснинах, где не могла употреблять в дело свои лучшие средства обороны — конницу и слонов. Города стали сдаваться массами, а нумидийцы восстали и рассеялись по стране. Регул был вправе надеяться, что начнет следующую кампанию осадой столицы, и в этих видах раскинул свой зимний лагерь в ближайшем от нее расстоянии — в Тунисе. Карфагеняне упали духом и запросили мира. Но консул потребовал кроме уступки Сицилии и Сардинии также заключения неравного союза с Римом, который обязывал карфагенян отказаться от содержания собственного военного флота и поставлять корабли для военного флота римлян; эти условия поставили бы Карфаген наравне с Неаполем и Тарентом и не могли быть приняты, пока карфагеняне имели в своем распоряжении и сухопутную армию и флот и пока их столица оставалась неразрушенной. Огромное воодушевление, которое при приближении крайней опасности охватывает даже наиболее деградировавшие восточные нации, побудило и карфагенян к таким напряженным усилиям, каких трудно было ожидать от лавочников. Гамилькар, который столь успешно вел в Сицилии малую войну с римлянами, появился в Ливии с отборными сицилийскими войсками, которые могли служить отличным ядром для вновь набираемой армии; сверх того, связи и золото карфагенян привлекли к ним толпы превосходных нумидийских наездников и многочисленных греческих наемников, в числе которых находился и славный полководец, спартанец Ксантипп, организаторский талант и стратегическая проницательность которого принесли немало пользы его новым господам ¹⁸² . В то время как карфагеняне проводили зиму в приготовлениях к обороне, римский главнокомандующий стоял в бездействии подле Туниса. Оттого ли, что он не чуял собиравшейся над его головой грозы, оттого ли, что чувство военной чести не дозволяло ему сделать то, чего требовало его положение, он стоял с горстью людей под стенами неприятельской столицы, вместо того чтобы совершенно отложить мысль об осаде, к которой он даже не был в состоянии приступить, и укрыться в клупейской цитадели; он даже не позаботился вовремя обеспечить свое отступление к укрепленной стоянке кораблей и не постарался своевременно добыть то, в чем он всего более нуждался, — хорошую легкую кавалерию, которую он мог бы без большого труда получить путем переговоров с восставшими нумидийскими племенами. Он по своей собственной вине поставил и себя и свою армию точно в такое же положение, в какое попал Агафокл во время своей безрассудной экспедиции. Когда наступила весна (499) [255 г.], положение дел уже настолько изменилось, что кампанию начали не римляне, а карфагеняне; они поспешили вызвать римлян на бой по той понятной причине, что им нужно было покончить с армией Регула, прежде чем она успеет получить из Италии подкрепления. По той же самой причине римлянам не следовало спешить; но уверенность в своей непобедимости в открытом поле побудила их тотчас принять сражение, невзирая ни на превосходство неприятельских сил (численность пехоты была почти одинаковой с обеих сторон, но 4 тысячи всадников и 100 слонов давали карфагенянам решительный перевес), ни на благоприятные условия местности, так как карфагеняне выстроились на широкой равнине, вероятно неподалеку от Туниса. Командовавший в этот день карфагенянами Ксантипп начал с того, что бросил свою конницу на неприятельских всадников, стоявших по обыкновению на обоих флангах боевой линии; немногочисленные римские эскадроны были в одно мгновение рассеяны

массами неприятельской кавалерии, которая вслед за тем обошла и окружила римскую пехоту. Нисколько не смутившиеся от этой опасности легионы пошли в атаку на неприятельскую линию, и хотя прикрывавшие эту линию слоны удержали напор правого фланга и центра римлян, но их левый фланг, минуя слонов, атаковал наемную пехоту на правом фланге неприятеля и совершенно ее опрокинул. Однако именно вследствие этого успеха ряды римлян пришли в расстройство. На главные массы римской пехоты напали спереди слоны, с обоих флангов и с тыла неприятельская конница, и хотя они геройски защищались, построившись в каре, однако в конце концов были разорваны на части и искрошены. Победоносный левый фланг римлян натолкнулся на свежие силы карфагенского центра, где ливийская пехота готовила ему такую же участь, какая постигла остальную римскую армию. Так как сражение происходило на ровном месте, а неприятельская кавалерия была гораздо более многочисленна, то римляне были частью изрублены, частью взяты в плен; только 2 тысячи человек, принадлежавшие к тем отрядам легкой пехоты и конницы, которые были разбиты в самом начале, с трудом успели добраться до Клупеи, в то время, как сражаясь, гибли римские легионы. В числе немногочисленных пленников находился и сам консул, впоследствии кончивший свою жизнь в Карфагене; его родственники, полагая, что карфагеняне обошлись с ним не по военному обычаю, отомстили за него двум знатным карфагенским пленникам в Риме; они с ними обошлись так возмутительно, что даже рабы сжалились над страдальцами, и тогда по их доносу трибуны прекратили это безобразие ¹⁸³ . Когда достигла до Рима весть от этом страшном событии, римляне, естественно, прежде всего позаботились о спасении тех войск, которые укрылись в Клупее. Римский флот немедленно вышел в море в числе 350 парусных судов и после блестящей победы подле Гермейского мыса, стоившей карфагенянам 114 кораблей, достиг Клупеи как раз вовремя, чтобы выручить из беды окопавшиеся остатки разбитой армии. Если бы этот флот был прислан до катастрофы, он мог бы превратить поражение в победу и, вероятно, положил бы конец войнам с финикийцами. Но теперь уже римляне до такой степени растерялись, что после удачного сражения подле Клупеи посадили все свои войска на корабли и отплыли обратно, добровольно покинув важный и удобный для обороны пункт, обеспечивавший им возможность высадки в Африке, и оставив без защиты многочисленных африканских союзников на произвол мстительных карфагенян. Карфагеняне не пропустили этого удобного случая, чтобы пополнить свою опустевшую казну и наглядно показать подданным, каковы могут быть последствия измены. Они наложили на них экстраординарную контрибуцию в размере 1 тысячи талантов серебра (1 740 000 талеров) и 20 тысяч быков и приказали распять на кресте всех шейхов в отложившихся общинах; число этих казненных доходило до 3 тысяч, и столь страшное неистовство карфагенских должностных лиц подготовило революцию, вспыхнувшую через несколько лет после того в Африке. Наконец — точно римлянам было суждено испытать несчастье в такой же полной мере, в какой они до того времени пользовались счастьем, — их флот был застигнут на возвратном пути сильной бурей, во время которой потонуло три четверти их кораблей вместе с экипажем; только 80 кораблей достигли гавани (июль 499 г.) [255 г.]. Капитаны кораблей предсказывали это несчастье, но импровизированные римские адмиралы не хотели отменить приказа об отплытии.

После такого необычайного успеха карфагеняне были в состоянии возобновить давно приостановленные наступательные военные действия. Сын Ганнона Гасдрубал высадился в Лилибее с сильной армией, которая была способна бороться с римлянами главным образом благодаря тому, что имела при себе огромное число слонов (140), так как последняя битва с римлянами доказала карфагенянам, что недостаток хорошей пехоты может быть до некоторой степени восполнен слонами и конницей. Римляне также снова предприняли войну в Сицилии: добровольное очищение Клупеи доказывает, что уничтожение десантной армии снова дало в сенате перевес той партии, которая не желала переносить войну в Африку и довольствовалась постепенным завоеванием островов. Но и для этого был сооружен флот; а так как этот флот, который одержал победы при Милах, при Экноме и у Гермейского мыса, был уничтожен, то стали строить новый. Были заложены кили разом для 220 военных кораблей; никогда еще не было предпринято одновременной постройки такого числа кораблей, и были они готовы к отплытию в неимоверно короткое время — в три месяца. Весной 500 г. [254 г.] римский флот, состоявший из 300 большей частью вновь построенных кораблей, появился у северных берегов Сицилии. Благодаря удачному нападению со стороны моря римляне завладели самым значительным из городов карфагенской Сицилии Панормом и некоторыми другими небольшими городами, каковы Сол, Кефаледий, Тиндарис, так что на всем северном побережье острова остались во власти карфагенян только Термы. С тех пор Панорм был одной из главных римских баз в Сицилии. Между тем военные действия на суше нисколько не подвигались вперед; обе армии стояли под Лилибеем одна против другой, но римские военачальники, не знавшие, как подступиться к такой массе слонов, не пытались принудить неприятеля к решительному сражению. В следующем (501) [253 г.] году консулы не захотели воспользоваться своим преимущественным положением в Сицилии, а предпочли экспедицию в Африку не с целью высадки, а с целью ограбления приморских городов. В этом предприятии они не встретили препятствий; но после того как в незнакомых римским лоцманам опасных водах Малого Сирта они наткнулись на мели, с которых с трудом выбрались, флот был настигнут между берегами Сицилии и Италии бурей, которая стоила ему 150 кораблей; и на этот раз лоцманы убеждали и умоляли консулов идти вдоль берегов, но получили приказание направиться открытым морем прямо из Панорма в Остию. Тогда сенаторами овладело малодушие: они решили уменьшить военный флот до 60 парусных судов и ограничить морскую войну защитой берегов и конвоированием транспортов. К счастью, именно в это время приняла более благоприятный оборот сухопутная война в Сицилии, до тех пор не дававшая никаких результатов. В 502 г. [252 г.] римляне завладели последним городом, оставшимся в руках карфагенян на северном берегу острова, Термами, и важным островом Липарой, а в следующем году консул Луций Цецилий Метелл одержал под стенами Панорма блистательную победу над армией слонов (летом 503 г.) [251 г.]. Неосторожно выведенные на бой животные были отброшены поставленными в городском рву легкими римскими войсками и устремились частью в ров, частью на своих людей, которые в смятении теснились вместе с слонами к берегу в надежде укрыться на финикийских кораблях. Римляне захватили 120 слонов, а карфагенская армия, главная сила которой заключалась в этих животных, была вынуждена снова укрыться в крепостях. После того как римляне завладели и Эриксом (505) [249 г.], во власти карфагенян остались только Дрепана и Лилибей. Карфаген вторично предложил мир, но победа Метелла и изнеможение врага доставили в сенате перевес той партии, которая была сторонницей более энергичных действий. Мирные предложения были отвергнуты, и было решено приступить к решительной осаде обоих сицилийских городов, а для этой цели снова вывести в море флот из 200 парусных судов. Осада Лилибея, которая была первой большой и планомерной осадой, предпринятой римлянами, и которая вместе с тем была одной из самых упорных осад, какие известны в истории, была начата римлянами весьма успешно: их флоту удалось войти в гавань этого города и блокировать его со стороны моря. Однако осаждающие не были в состоянии совершенно закрыть доступ к городу с моря. Несмотря на затопленные ими суда и устроенные палисады и несмотря на тщательную с их стороны охрану, искусные карфагенские моряки, хорошо знакомые и с мелями и с фарватерами, поддерживали на быстроходных парусниках регулярное сообщение между осажденными в городе и стоявшим в дрепанской гавани карфагенским флотом; по прошествии некоторого времени карфагенской эскадре из 50 судов даже удалось проникнуть в гавань, доставить в город большое количество съестных припасов и подкрепления из 10 тысяч человек, а затем беспрепятственно удалиться. Не намного успешнее действовала и сухопутная армия осаждающих. Она начала атаку по всем правилам: были поставлены военные машины, которые в короткое время разрушили шесть башен в городской стене, так что брешь оказалась почти проходимой. Но даровитый карфагенский главнокомандующий Гимилькон отразил нападение, соорудив позади бреши вторую стену. Попытка римлян войти в тайное соглашение с гарнизоном также была вовремя предупреждена. Карфагенянам даже удалось в одну бурную ночь сжечь римские военные машины, хотя сделанная с этой целью первая вылазка была отражена. После этого римляне отказались от приготовлений к приступу и ограничились блокадой города с моря и с суши. При этом, конечно, было мало надежды на успех, пока не было возможности совершенно закрыть для неприятельских судов доступ в город, и не в лучшем положении, чем осажденные, находилась сухопутная армия римлян, у которой транспорты с провиантом нередко перехватывались сильной и отважной легкой кавалерией карфагенян и среди которой начали свирепствовать повальные болезни, распространенные в этой нездоровой местности. Тем не менее, перспектива завладеть Лилибеем имела такое большое значение, что все терпеливо выносили тяжелые лишения, которые должны были с течением времени привести к желаемому результату. Однако новому консулу Публию Клавдию задача держать Лилибей в блокаде показалась слишком малостоящей; он нашел, что лучше еще раз изменить план военных действий и с многочисленными заново снаряженными кораблями неожиданно напасть на неприятельский флот, стоявший неподалеку в дрепанской гавани. Со всей осадной эскадрой, принявшей на борт добровольцев из легионов, от отплыл в полночь и на рассвете благополучно достиг дрепанской гавани, держась правым флангом вблизи от берега, а левым в открытом море. В Дрепане командовал финикийский адмирал Атарбас. Хотя он и был застигнут врасплох, однако не потерял присутствия духа и не допустил, чтобы неприятель запер его внутри гавани: в то время как римские корабли входили в гавань, открывавшуюся с южной стороны в форме серпа, он вывел свои корабли через проход, остававшийся еще свободным, и построил их вне гавани в боевую линию. Римскому адмиралу не оставалось ничего другого, как скорее вывести из гавани свои передовые корабли и также построить их вне гавани в боевую линию; но при этом отступательном движении он потерял возможность выстроиться так, как это было бы желательно, и был принужден вступить в бой при самых невыгодных условиях: так как он не имел времени вывести обратно из гавани все свои корабли, в неприятельской боевой линии насчитывалось на пять кораблей больше, и кроме того он был так прижат к берегу, что его корабли не могли ни отступать, ни обходить свою линию с тыла, чтобы помогать один другому. Сражение было проиграно, прежде чем успело начаться, римский флот был так тесно окружен, что почти целиком достался в руки неприятеля. Хотя консул и спасся, так как прежде всех обратился в бегство, но финикийцами были взяты 93 римских корабля, т. е. более чем три четверти осадной эскадры вместе с находившимися на ней лучшими отрядами легионов. Это была первая и единственная большая морская победа, одержанная карфагенянами над римлянами. Фактически Лилибей избавился от блокады со стороны моря, потому что хотя остатки римского флота и возвратились на свою прежнюю позицию, но они были так слабы, что не могли запереть входа в гавань, который и прежде того никогда не был совершенно закрыт; да и сами они могли спастись от нападения карфагенских кораблей только при помощи сухопутной армии. Опрометчивость неопытного и преступно легкомысленного начальника уничтожила все плоды долгой и изнурительной осады, а те римские военные корабли, которые уцелели, вскоре после того сделались жертвой безрассудства его товарища. Второму консулу Луцию Юнию Пуллу было поручено погрузить в Сиракузах провиант для стоявшей под Лилибеем армии и провести транспортные суда вдоль южных берегов острова под конвоем римского флота, состоявшего из 120 военных кораблей; но консул сделал ошибку: вместо того чтобы вести свои корабли все вместе, он отправил вперед один транспорт и только по прошествии некоторого времени выступил со вторым. Когда известие об этом дошло до карфагенского вице-адмирала Карфалона, который блокировал римский флот в лилибейской гавани, имея под своим начальством 100 отборных кораблей, он тотчас же направился к южным берегам острова, отрезал римские эскадры одну от другой, став между ними, и принудил их укрыться у негостеприимных берегов Гелы и Камарины в двух не приспособленных для стоянки судов гаванях. Хотя нападения карфагенян были мужественно отражены римлянами при помощи береговых батарей, которые были еще задолго перед тем поставлены как там, так и вообще вдоль берега, однако римляне уже не могли помышлять ни о соединении двух флотов, ни о дальнейшем плавании, так что Карфалон мог предоставить стихиям довершить начатое им дело. Первая большая буря совершенно уничтожила оба римских флота на их неудобных рейдах, между тем как финикийский адмирал легко ее избег в открытом море со своими ничем не обремененными и хорошо управляемыми кораблями. Впрочем, римлянам удалось спасти большую часть и людей и грузов (505) [249 г.].

Римский сенат не знал, на что решиться. Война тянулась уже шестнадцатый год и на этом шестнадцатом году, по-видимому, была еще дальше от своей цели, чем в первом. В течение этого времени было совершенно уничтожены четыре больших флота, из которых три имели на борту римские войска; четвертую отборную сухопутную армию неприятель уничтожил в Ливии, не говоря уже о бесчисленных жертвах, которых стоили мелкие сражения на море и в Сицилии, а еще более форпостные схватки и эпидемии. Как велико было число людей, погибших во время войны, видно из того, что число граждан уменьшилось только с 502 по 507 г. [252—247 гг.] почти на 40 тысяч, т. е. на шестую часть общего их числа, причем в этот счет не входят потери союзников, которые несли на себе все бремя морской войны, да и в войнах на суше участвовали по меньшей мере наравне с римлянами. О денежных потерях нельзя составить себе даже приблизительное понятие, однако не подлежит сомнению, что как прямые убытки в виде кораблей и припасов, так и косвенные от застоя торговли были огромны. Но еще чувствительнее всех этих утрат было истощение тех средств, которыми надеялись довести войну до конца. Высадка в Африке, предпринятая со свежими силами вслед за целым рядом военных успехов, совершенно не удалось. В Сицилии брались приступом один город за другим; незначительные пункты были заняты римлянами, но обе сильные приморские крепости, Лилибей и Дрепана, казались еще более неприступными, чем прежде. Что же следовало делать? Поистине было от чего упасть духом. Сенаторами овладело уныние; они предоставили все дела их собственному течению, хотя ясно сознавали, что затягивавшаяся без цели и без конца война была для Италии более пагубна, чем крайние усилия, для которых пришлось бы собрать всех способных носить оружие людей и издержать последнюю серебряную монету; но у них недостало ни мужества, ни доверия к народу и к фортуне, для того чтобы к прежним бесплодно принесенным жертвам прибавить новые. Они упразднили флот и стали довольствоваться тем, что поощряли каперство, а тем капитанам, которые изъявляли готовность заниматься морскими разбоями за свой собственный страх и риск, отдавали для этой цели в распоряжение казенные военные корабли. Сухопутную войну они продолжали лишь номинально, потому что нельзя было действовать иначе, но ограничивались наблюдением за сицилийскими крепостями и старались сохранить по крайней мере то, чем владели, хотя и это, с тех пор как не имелось флота, требовало очень многочисленной армии и чрезвычайно дорого стоивших приготовлений. Если Карфаген когда-либо был в состоянии смирить могущественного противника, то именно в тот период. Понятно, что и там силы были истощены; однако при тогдашнем положении дел финикийские финансы не могли быть до такой степени расстроены, чтобы карфагеняне не были в состоянии продолжать с настойчивостью наступательную войну, которая требовала от них только денег. Но карфагенское правительство не отличалось энергией: напротив того, оно было слабо и медлительно, если легкий и верный выигрыш или крайняя необходимость не побуждали его к предприимчивости. С радости, что избавились от римского флота, карфагеняне безрассудно довели до упадка и свой собственный, ограничиваясь, по примеру противника, ведением малой войны на суше и на море как в Сицилии, так и поблизости от нее.

Таким образом, прошло шесть лет войны (506—511) [248—243 гг.], в течение которых не произошло ничего замечательного; это были самые бесславные годы римской истории этого столетия — бесславные также и для карфагенян. Однако среди этих последних нашелся человек, думавший и действовавший иначе, чем его соотечественники. Молодой, подававший большие надежды офицер Гамилькар, по прозванию Барак или Барка, т. е. молния, принял в 507 г. [247 г.] главное командование в Сицилии. Его армии, как и вообще всем карфагенским армиям, недоставало надежной и хорошо обученной пехоты, а правительство, которое, быть может, и было бы в состоянии создать таковую и во всяком случае было обязано попытаться это сделать, относилось пассивно к поражениям и в лучшем случае приказывало иногда распинать на кресте разбитых главнокомандующих. Поэтому Гамилькар решился обойтись без его содействия. Ему было хорошо известно, что наемные солдаты были так же мало привязаны к Карфагену, как и к Риму, и что он может ожидать от своего правительства не финикийских или ливийских рекрут, а в лучшем случае — только позволения защищать отечество с помощью своих людей как ему заблагорассудится, лишь бы только это ничего не стоило. Но он знал так же хорошо и самого себя, и своих солдат. Его наемникам, конечно, не было никакого дела до Карфагена; но настоящий полководец способен заменить собою для солдат отечество, а именно таким полководцем и был молодой главнокомандующий. Он начал с того, что стал вести форпостную войну перед Дрепаной и Лилибеем и этим мало-помалу приучил солдат не бояться римских легионеров; затем он укрепился на горе Эйркта (Monte Pellegrino близ Палермо), которая господствовала как крепость над окрестной страной, и поселил там своих солдат с их женами и детьми; оттуда они стали делать набеги на равнину, между тем как финикийские каперы опустошали берега Италии вплоть до Кум. Таким способом он мог обеспечить своих солдат продовольствием в избытке, не требуя из Карфагена денег; а поддерживая морем сношения с Дрепаной, он грозил внезапным нападением лежащему поблизости важному городу Панорму. Не только римляне не были в состоянии вытеснить его с этой скалы, но после непродолжительной борьбы подле Эйркте Гамилькар устроил такую же крепкую позицию в Эриксе. Эта гора, на склоне которой стоял город того же имени, а на вершине — храм Афродиты, находилась до того в руках римлян, которые тревожили оттуда своими нападениями Дрепану. Гамилькар завладел городом и осадил святилище, между тем как римляне, в свою очередь, окружили его со стороны равнины. Вершину горы защищали с отчаянной храбростью кельтские перебежчики из карфагенской армии, которым римляне поручили оборону храма; это была шайка разбойников, ограбившая во время осады храм и совершавшая там всякие бесчинства; но и Гамилькар не позволил вытеснить себя из города и поддерживал постоянную связь на море с карфагенским флотом и с гарнизоном Дрепаны. Сицилийская война, по-видимому, принимала все более неблагоприятный для римлян оборот. Римское государство теряло в ней и свои деньги и своих солдат, а римские полководцы — свою славу; уже стало ясно, что ни один из римских генералов не мог равняться с Гамилькаром и что уже недалеко было то время, когда карфагенские наемники будут в состоянии смело вступить в борьбу с легионерами. Каперы Гамилькара все смелее нападали на берега Италии; против одного высадившегося там карфагенского отряда даже пришлось выступить в поход претору. Если бы так прошло еще несколько лет, то Гамилькар предпринял бы из Сицилии во главе флота то же, что впоследствии предпринял из Испании его сын сухим путем. Тем временем римский сенат продолжал пребывать в бездействии, так как партия малодушных составляла в нем большинство. Тогда несколько проницательных и отважных людей решились спасти государство без правительственной санкции и положить конец пагубной сицилийской войне. Удачные экспедиции корсаров хотя и не вдохнули мужества в нацию, но пробудили энергию и надежду в некоторых узких кругах; занимавшиеся морскими разбоями суда были собраны в эскадру, которая сожгла на африканском берегу Гиппон и с успехом вступила перед Панормом в бой с карфагенянами. По частной подписке, к которой прибегали и в Афинах, но которая никогда не достигала там таких громадных размеров, богатые и патриотически настроенные римляне выставили военный флот, основой для которого послужили построенные для каперской деятельности корабли вместе с их опытными командами и который был сооружен более тщательно, чем все флоты, прежде строившиеся самим государством. В летописях истории является едва ли не беспримерным тот факт, что на двадцать третьем году тяжелой войны несколько граждан по собственному почину создали для государства флот из 200 линейных кораблей с экипажем в 60 тысяч матросов. Консул Гай Лутаций Катул, на долю которого выпала честь вести этот флот к берегам Сицилии, почти не встретил там противников; несколько карфагенских кораблей, с которыми Гамилькар предпринимал свои набеги, исчезли перед более сильным неприятельским флотом, и римляне почти без всякого сопротивления заняли гавани Лилибея и Дрепаны, к энергичной осаде которых они теперь приступили с моря и с суши. Карфаген был застигнут совершенно врасплох; даже обе крепости были настолько слабо обеспечены продовольствием, что очутились в очень опасном положении. Карфагеняне стали сооружать флот, но как они ни спешили, а до истечения года у берегов Сицилии не появилось ни одного карфагенского судна; когда же наскоро собранные ими суда показались весной 513 г. [241 г.] перед Дрепаной, то это был скорее транспортный, чем готовый к бою военный флот. Финикийцы надеялись беспрепятственно пристать к берегу, выгрузить припасы и принять на борт войска, необходимые для морского сражения; но римские корабли загородили им путь и принудили их принять сражение (10 марта 513 г.) [241 г.] подле маленького острова Эгузы (Favignana), в то время как они собирались идти от Священного острова (теперешняя Maritima) в Дрепану. Исход сражения не был ни минуты сомнительным: хорошо сооруженный и снабженный надежными командами римский флот, находившийся под начальством способного вождя претора Публия Валерия Фальтона (который заменил консула Катула, еще прикованного к постели раной, полученной под Дрепаной), с первого натиска опрокинул тяжело нагруженные неприятельские корабли, которые к тому же были и плохо и слабо вооружены; пятьдесят кораблей были потоплены, а с захваченными семьюдесятью победители вошли в Лилибейскую гавань. Последнее энергичное усилие римских патриотов принесло хорошие плоды: оно доставило победу, а вместе с победой и мир. Карфагеняне прежде всего распяли на кресте побежденного адмирала, чем нисколько не изменили положения дел, а затем послали сицилийскому главнокомандующему неограниченные полномочия на заключение мира. Несмотря на то что плоды семилетних геройских трудов Гамилькара были уничтожены по чужой вине, он великодушно подчинился неизбежному, но этим не изменил ни своей воинской чести, ни своему народу, ни своим замыслам. В Сицилии уже нельзя было оставаться с той минуты, как на море стали господствовать римляне, а от карфагенского правительства, тщетно пытавшегося пополнить свою пустую казну государственным займом в Египте, нельзя было ожидать, чтобы оно сделало хотя еще одну попытку одолеть римский флот. Поэтому Гамилькар уступил остров римлянам. Зато самостоятельность и целость карфагенского государства и карфагенской территории были категорически признаны в обычной форме. Рим обязался не заключать отдельных союзов и не предпринимать войн с членами карфагенского союза, т. е. с подвластными Карфагену и зависимыми от него общинами, не предъявлять внутри этой сферы никаких верховных прав и не набирать рекрут; точно такие же обязательства принял на себя Карфаген по отношению к членам римского союза ¹⁸⁴ . Что касается второстепенных условий, то само собою разумеется, что карфагеняне обязались безвозмездно возвратить римских пленников и уплатить военную контрибуцию; однако требование Катула, чтобы Гамилькар выдал оружие и римских перебежчиков, было отвергнуто карфагенянином решительно и с успехом. Катул отказался от второго из этих требований и дозволил финикийцам беспрепятственно удалиться из Сицилии, внеся за каждого человека умеренный выкуп в 18 динариев (4 талера). Если карфагеняне не желали продолжения войны, то они могли быть довольны этими мирными условиями. Снисходительность же римского главнокомандующего объясняется отчасти естественным желанием доставить своему отечеству наряду с триумфом и мир, отчасти воспоминаниями о Регуле и изменчивости военного счастья, отчасти тем соображением, что наконец доставившее победу патриотическое воодушевление не может быть вызвано по заказу и не может повториться, и, быть может, отчасти личными достоинствами Гамилькара. Положительно известно, что в Риме остались недовольны этим проектом мирного договора и что народное собрание сначала отказало в его ратификации, без сомнения подчиняясь влиянию тех патриотов, которые соорудили флот. Но мы не знаем, на каком основании состоялся этот отказ, и поэтому не можем решить, было ли предложение мира отвергнуто только с целью вынудить от неприятеля еще некоторые уступки или же возражавшие против него помнили, что Регул требовал от Карфагена отречения от политической независимости, и решились продолжать войну, пока не будет достигнута эта цель, имея таким образом в виду не мир с Карфагеном, а его покорение. Если отказ был вызван соображениями первого рода, то он был, по-видимому, ошибкой: в сравнении с приобретением Сицилии всякие другие выгоды были ничтожны, а ввиду энергии и изобретательности Гамилькара было неблагоразумно рисковать главным приобретением из-за побочных целей. Если же восставшая против заключения мира партия видела в полном политическом уничтожении Карфагена единственный способный удовлетворить римскую общину исход войны, то этим она доказывала свое политическое чутье и способность предчувствовать будущие события; но достало ли бы у Рима сил, для того чтобы возобновить попытку Регула и довести ее до конца так, чтобы одолеть не только мужество, но и стены могущественного финикийского города, — это уже другой вопрос, на который теперь никто не осмелится ответить ни положительно, ни отрицательно. Решение этого важного дела было, наконец, возложено на комиссию, которая должна была вынести свое заключение в Сицилии, на самом месте военных действий. Она утвердила проект мирного договора в его главных чертах; только выговоренная от Карфагена сумма контрибуции была увеличена до 3200 талантов (5 1/2 млн. талеров), из которых одна треть уплачивалась немедленно, а остальная сумма рассрочивалась на ежегодные взносы в течение десяти лет. Если в окончательный мирный договор была внесена кроме уступки Сицилии также уступка находящихся между берегами Италии и Сицилии островов, то это конечно была только редакционная поправка, так как само собой разумеется, что отказавшийся от обладания Сицилией Карфаген не мог удерживать в своей власти остров Липару, которым уже задолго до того времени завладел римский флот; что же касается подозрения, будто в мирный договор была умышленно включена двусмысленная статья относительно Сардинии и Корсики, то оно незаслуженно и неправдоподобно. Таким образом, соглашение было наконец достигнуто. Непобежденный полководец побежденной нации спустился с гор, которые так долго оборонял, и передал новым владетелям острова крепости, находившиеся во власти финикийцев непрерывно по крайней мере в течение 400 лет, от стен которых были отбиты все приступы эллинов. На Западе воцарился мир (513) [241 г.].

Остановим еще на минуту наше внимание на борьбе, которая передвинула границу римских владений на омывающие полуостров моря. Это была одна из самых продолжительных и самых трудных войн, какие приходилось вести римлянам; к моменту ее начала еще не родилась большая часть тех солдат, которые сражались в последней решительной битве. И все же, несмотря на то что в ней тоже встречаются блестящие эпизоды, едва ли можно указать другую войну, которую римляне вели так же плохо и так же нерешительно и в военном и в политическом отношении. Впрочем, иначе и быть не могло, так как эта война совпала с процессом изменения римской политической системы, переходившей от италийской политики, которая уже оказывалась недостаточной, к политике великого государства, которая еще не нашла нужных форм. Римский сенат и римское военное дело были как нельзя лучше организованы для целей чисто италийской политики. Вызванные этой политикой войны носили чисто континентальный характер и опирались как на последнюю операционную базу на находившуюся в центре полуострова столицу и затем на цепь римских крепостей. Задачи, которые приходилось разрешать, были преимущественно тактические, а не стратегические; передвижения войск и военные операции были второстепенным делом, а главным делом были битвы; осадная война находилась в зачаточном состоянии; море и морские войны принимались в соображение лишь мимоходом. Если мы вспомним, что в битвах того времени вследствие преобладания холодного оружия все решалось рукопашными схватками, то нам станет понятно, почему совещательное собрание было в состоянии руководить такими военными операциями, а начальник общины, кто бы он ни был, командовать армией. И вот все сразу изменилось. Сфера борьбы расширилась в необозримую даль, в неведомые страны другой части света и за громадные водные пространства; каждая морская волна была дорогой для неприятеля, из каждой гавани можно было ожидать его нашествия. Тогда римлянам пришлось в первый раз испробовать свои силы на осаде укрепленных пунктов, главным образом приморских крепостей, перед которыми терпели неудачи самые знаменитые греческие тактики. Для ведения войн уже было недостаточно сухопутных армий и системы гражданского ополчения. Нужно было создать флот и — что было еще труднее — научиться им пользоваться; нужно было отыскивать самые удобные пункты для нападения и для обороны, научиться сосредоточивать и направлять военные силы, проектировать походы на долгое время и на дальнее расстояние и согласовывать их одни с другими; в противном случае и более слабый в тактическом отношении неприятель легко мог одержать верх над более сильным противником. Поэтому можно ли удивляться тому, что бразды такого управления стали ускользать из рук совещательного собрания и общинных начальников? В начале войны римляне, очевидно, не сознавали трудностей предприятия, и только в процессе борьбы мало-помалу стали раскрываться перед их глазами недостатки их прежней военной системы — отсутствие морских сил, недостаток твердого военного руководства, неприспособленность главнокомандующих и совершенная непригодность адмиралов. Эти пробелы отчасти восполнялись энергией и удачей; так, например, был восполнен недостаток флота. Но и это великое сооружение было лишь временной мерой, каковой оно осталось и впоследствии. Хотя римский флот и был создан, но он был национальным только по названию, а обходились с ним всего лишь как с пасынком; служба на кораблях всегда ценилась ниже высокопочетной службы в легионах; флотские офицеры были большей частью из италийских греков, а экипаж состоял из подданных или из рабов и всякого сброда. Италийский крестьянин боялся моря и никогда не излечился от этой боязни; в числе трех вещей, в которых Катон раскаивался всю свою жизнь, было между прочим и то, что он однажды поехал на корабле туда, куда мог бы пойти пешком. Причиной этому были отчасти тогдашние условия морского дела; так как кораблями служили гребные галеры, то едва ли было возможно облагородить службу гребцов; зато можно было бы по меньшей мере организовать собственные морские легионы и создать особое сословие римских морских офицеров. Следовало бы воспользоваться национальным порывом, для того чтобы организовать морские силы, значительные не только по числу судов, но и по их быстроходности и по опытности матросов, тем более что начало этому делу уже было положено каперством, получившим сильное развитие во время продолжительной войны; но правительство не сделало ни шага на этом пути. Тем не менее, римский флот даже при своем неповоротливом величии был самым гениальным творением сицилийской войны и как в начале ее, так и в конце склонил весы на сторону Рима. Гораздо труднее было избавиться от тех недостатков, которые нельзя было устранить без внесения изменений в государственный строй. Под влиянием то одной, то другой из соперничающих партий сенат переходил от одного плана военных действий к другому и впадал в такие невероятные ошибки, как очищение Клупеи и неоднократное сокращение флота; начальник, командовавший в течение одного года армией, осаждал сицилийские города, а его преемник, вместо того чтобы принудить эти города к сдаче, опустошал берега Африки и находил нужным дать морское сражение; главнокомандующие менялись в силу закона ежегодно — и все это нельзя было изменить, не затронув таких конституционных вопросов, разрешить которые было труднее, чем построить флот, хотя еще менее было возможно соединить это с требованиями такой войны. Важнее же всего было то, что никто не умел приноравливаться к новым условиям ведения войны — ни сенат, ни военные начальники. Экспедиция Регула может служить примером того странного заблуждения римлян, будто на войне все зависит от тактического перевеса. Едва ли найдется другой полководец, которому фортуна благоприятствовала так же, как Регулу: в 498 г. [256 г.] он стоял почти там же, где стоял 50 лет спустя Сципион, только с той разницей, что ему не приходилось иметь дела ни с таким противником, как Ганнибал, ни с испытанной в боях неприятельской армией. Однако сенат отозвал половину его армии, лишь только убедился в тактическом превосходстве римлян; в слепой уверенности в это превосходство главнокомандующий не двигался с места, вследствие чего был побежден стратегически, а потом принял сражение там, где оно было ему предложено, что привело и к тактическому поражению. Этот факт особенно знаменателен потому, что Регул был в своем роде способным и опытным полководцем. Причиной поражения римлян на тунисской равнине был именно тот крестьянский способ ведения войны, благодаря которому были завоеваны Этрурия и Самниум. Теперь уже сделалось ошибочным то когда-то верное положение, что всякий хороший гражданин годится в полководцы; при новой военной системе ведения войны главнокомандующими можно было назначать только тех, кто прошел военную школу и был одарен военной проницательностью, а эти качества, конечно, встречались не в каждом начальнике общины. Еще более пагубно было то, что командование флотом ставили в зависимость от высшего начальства сухопутной армии и что каждый даровитый правитель города считал себя способным не только для роли генерала, но и для роли адмирала. Причиной самых тяжелых поражений, понесенных римлянами в этой войне, были не бури и еще менее того карфагеняне, а самонадеянная ограниченность их штатских адмиралов. В конечном итоге Рим одержал верх; но то, что он удовольствовался гораздо менее значительными выгодами, чем те, каких он сначала потребовал, и даже чем те, какие ему были предложены, равно как энергичная оппозиция, которую встретило в Риме предложение о заключении мира, ясно свидетельствует о том, что эта победа была неполной, а заключенный им мир непрочным: и если Рим вышел из борьбы победителем, то он, конечно, был этим обязан не столько милости богов и энергии своих граждан, сколько ошибкам врагов, далеко превосходившим недостатки римского способа ведения войны.

ГЛАВА III

РАСШИРЕНИЕ ИТАЛИИ ДО ЕЕ ЕСТЕСТВЕННЫХ ГРАНИЦ.

Италийский союз в том виде, как он вышел из кризисов V в., или, иначе говоря, италийское государство, соединяло под римской гегемонией городские и окружные общины на всем пространстве от Апеннин до Ионийского моря. Однако еще до конца V века эти границы были расширены в обе стороны, и как на той стороне Апеннин, так и за морем появились входившие в состав союза общины. На севере республика еще в 471 г. [283 г.] истребила кельтских сенонов в отмщение за старые и новые вины, а на юге вытеснила финикийцев из Сицилии во время великой войны 490—513 гг. [264—241 гг.]. К возглавляемой Римом федерации принадлежал на севере кроме гражданской колонии Сены латинский город Аримин, а на юге — мамертинская община в Мессане; так как обе эти колонии были по национальности италийского происхождения, то обе они получили свою долю в общих правах и обязанностях италийского союза. Это расширение было вызвано, быть может, не столько обширными политическими замыслами, сколько внезапным натиском событий, но совершенно естественно, что по меньшей мере после значительных успехов, достигнутых борьбой с Карфагеном, в среде римских правителей продолжила себе путь новая и более широкая политическая идея; эта идея была вызвана и самыми географическими особенностями полуострова. И с политической и с военной точек зрения было вполне обосновано желание передвинуть северную границу от невысоких и легко переходимых Апеннин к могущественной преграде, отделяющей северную Италию от южной, — к Альпам, и помимо владычества над Италией обеспечить себе владычество над морями и островами на западе и востоке полуострова; а после того, как с изгнанием финикиян из Сицилии самая трудная часть этой задачи оказалась выполненной, все обстоятельства складывались так, что облегчали римскому правительству доведение дела до конца.

В западном море, которое имело для Италии гораздо более серьезное значение, чем Адриатическое, во власть римлян перешел по мирному договору с Карфагеном самый важный пункт — почти весь большой, плодородный и богатый гаванями остров Сицилия. Сиракузский царь Гиерон, остававшийся непоколебимо верным союзником римлян в течение последних двадцати двух лет войны, был вправе претендовать на расширение своих владений; но если римская политика и начала войну с намерением допускать на острове существование лишь второстепенных держав, то по окончании войны она уже определенно стремилась к нераздельному обладанию всей Сицилией. Поэтому Гиерон мог быть доволен и тем, что его владения (состоявшие как из ближайшей к Сиракузам территории, так и из округов Элора, Неетона, Акр, Леонтин, Мегары и Тавромения) и его самостоятельность в сношениях с другими странами не были ограничены за отсутствием к этому всякого повода и что борьба между двумя великими державами не окончилась полным падением одной из них, благодаря чему в Сицилии было возможно еще существование промежуточного государства. В остальной гораздо более обширной части Сицилии — в Панорме, Лилибее, Акраганте, Мессане — римляне устроились как у себя дома. Они только сожалели о том, что обладания прекрасным островом недостаточно, для того чтобы обратить западное море в римское озеро, пока Сардиния оставалась во власти карфагенян. Но вскоре после заключения мира представилась неожиданная возможность отнять у карфагенян и этот второй по величине остров Средиземного моря. В Африке и наемники и подданные восстали против финикиян непосредственно вслед за заключением мира с Римом. Вина этого опасного восстания лежала главным образом на карфагенском правительстве. В последние годы войны Гамилькар уже не был в состоянии выплачивать своим сицилийским наемникам жалованье по-прежнему из своих собственных средств и тщетно просил о присылке денег из Карфагена; ему отвечали приказанием отослать людей для получения расчета в Африку. Он подчинился, но, хорошо зная своих солдат, отправлял их из предосторожности небольшими отрядами, для того чтобы можно было рассчитывать их не всех зараз, или по меньшей мере расквартировать их порознь, а вслед за тем и сам сложил

с себя главное командование. Но все его меры предосторожности оказались безуспешными не столько потому, что государственная казна была пуста, сколько по причине коллегиального ведения дел и бюрократии. Правительство выжидало, чтобы вся армия снова соединилась в Ливии, а потом попыталось уменьшить обещанное солдатам жалованье. В войсках, естественно, вспыхнул мятеж, а нерешительность и трусливость властей показали мятежникам, что им нечего бояться. Это были большею частью уроженцы тех округов, которые находились во власти Карфагена или в зависимости от него; им было хорошо известно, какое впечатление произвели там казни, совершавшиеся по приказанию правительства после экспедиции Регула, и чрезмерное отягощение налогами; но они знали и свое правительство, никогда не державшее слова и никогда ничего не прощавшее: они знали, что их ожидало, если бы они разошлись по домам с исторгнутым посредством бунта жалованьем. Карфагенское правительство уже давно вело само под себя подкоп, а теперь приставило к нему таких людей, которые не могли поступить иначе, как взорвать его. Пожар революции охватил один гарнизон за другим, одну деревню за другой; ливийские женщины несли свои украшения на уплату жалованья наемникам; многие из карфагенских граждан, в том числе некоторые из лучших офицеров сицилийской армии, сделались жертвами разъяренной толпы; Карфаген уже был осажден с двух сторон, а выступившая из города карфагенская армия была совершенно разбита вследствие безрассудства ее неспособного предводителя. Когда в Риме узнали, что ненавистный и все еще страшный враг находится в таком опасном положении, до какого его еще никогда не доводили войны с Римом, там стали все более и более сожалеть о заключенном в 513 г. [241 г.] мирном договоре, который если и не был в действительности опрометчивым, то теперь всем стал казаться именно таким; римляне, очевидно забыли, как было в то время истощено их государство и как еще был силен Карфаген. Впрочем, чувство стыда не позволяло им открыто вступить в сношения с карфагенскими мятежниками; они даже разрешили карфагенянам набирать только для этой войны рекрут в Италии и запретили италийским морякам вступать в какие-либо сделки с ливийцами. Однако эти изъявления дружбы со стороны римского правительства едва ли были искренни: когда римские моряки, несмотря на запрещение, не прервали своих сношений с африканскими инсургентами, а Гамилькар, снова поставленный ввиду крайней опасности во главе карфагенской армии, арестовал и заключил в тюрьму нескольких замешанных в это дело италийских капитанов, римский сенат стал ходатайствовать за них перед карфагенским правительством и добился их освобождения. Да и сами мятежники, по-видимому, считали римлян своими естественными союзниками: когда сардинские гарнизоны, ставшие подобно остальной карфагенской армии на сторону мятежников, оказались не в состоянии отражать нападения живших внутри острова горцев, они предложили римлянам обладание островом (около 515 г.) [ок. 239 г.]; такое же предложение было сделано общиной Утики, которая также приняла участие в восстании и в то время была доведена до крайности вооруженными силами Гамилькара. Последнее из этих предложений римляне отвергли, конечно, главным образом потому, что оно завлекло бы их за естественные границы Италии и, следовательно гораздо далее, чем намеревалось в то время проникать римское правительство; зато предложение сардинских мятежников было принято, и от них римское правительство получило все, чем владели в Сардинии карфагеняне (516) [238 г.]. В этом случае римляне заслуживают еще большего порицания, чем в сделке с мамертинцами, потому что великое и победоносное государство не погнушалось побрататься с продажным сбродом наемников и получить долю из его добычи, вместо того чтобы иметь мужество предпочесть минутной выгоде требования справедливости и чести. Так как карфагеняне находились в наиболее тяжелом положении именно во время занятия Сардинии римлянами, то они не заявили никакого протеста против такого самовольного захвата; но когда гений Гальмикара, вопреки всякому ожиданию, и, вероятно, к крайнему неудовольствию римлян устранил угрожавшую Карфагену опасность и восстановил его владычество в Африке (517) [237 г.], в Риме тотчас же появились карфагенские послы с требованием возврата Сардинии. Однако римляне, вовсе не склонные возвращать захваченную добычу, ответили на это требование мелочными или не имевшими никакого отношения к этому вопросу жалобами на разные обиды, будто бы причиненные карфагенянами римским торговцам, и поспешили объявить войну ¹⁸⁵ ; в это время во всем своем бесстыдстве показало себя правило, гласящее, что в политике всякий вправе делать то, что ему по силам. Вполне понятное чувство ожесточения побуждало карфагенян принять предложенную войну; если бы за пять лет перед тем Катул настаивал на уступке Сардинии, то война, по всей вероятности, и не прекращалась бы. Но теперь, когда оба острова уже были утрачены, когда Ливия охвачена восстанием, а государство было до крайности ослаблено двадцатичетырехлетней войной с Римом и почти пятилетней страшной гражданской войной, пришлось всему подчиниться. Только вследствие неоднократных неотступных просьб и после того, как финикияне обязались уплатить Риму 1200 талантов (2 млн. талеров) в виде компенсации за сделанные по их вине военные приготовления, римляне неохотно отказались от новой войны. Таким образом, Рим приобрел почти без борьбы Сардинию, к которой присоединил и старинное владение этрусков — Корсику, где отдельные римские гарнизоны стояли, быть может, еще со времени последней войны с Карфагеном. Однако как в Сардинии, так и в особенности в более дикой Корсике римляне ограничивались, подобно финикийцам, занятием берегов. С жившими внутри островов туземцами они вели постоянную войну или, вернее, занимались там охотою на людей: они ловили туземцев с помощью собак и сбывали захваченную добычу на невольничьем рынке, но полного покорения островов не предпринимали. Эти острова были заняты не ради их самих, а ради безопасности Италии. С тех пор как италийский союз стал владеть всеми тремя островами, он мог называть Тирренское море своим собственным.

С приобретением островов в западном италийском море в римскую систему государственного устройства было введено одно изменение, которое, по всей вероятности, было вызвано лишь соображениями удобства или было почти случайным, но тем не менее приобрело впоследствии чрезвычайно важное значение; здесь мы имеем в виду установление различия между континентальной формой управления и заморской, или, по выражению, вошедшему впоследствии в употребление, противоположность между Италией и провинциями. До того времени оба высших общинных должностных лица — консулы — не имели законно ограниченной сферы деятельности; их власть простиралась так же далеко, как и власть Рима; само собой разумеется, что на практике они делили между собою сферу своего ведомства и в каждом отдельном округе были связаны существовавшими там положениями; так, например, право производить суд над римскими гражданами они повсюду должны были предоставлять преторам, а в латинских и других автономных общинах должны были соблюдать существующие договоры. Четыре квестора, между которыми в 487 г. [267 г.] была разделена Италия, не ограничивали консульской власти, по крайней мере формально, так как они считались и в Италии и в Риме такими должностными лицами, которые находились в зависимости от консулов и были их помощниками. Эта система управления как будто бы была распространена и на отнятые у Карфагена провинции, и как Сицилия, так и Сардиния управлялись в течение нескольких лет квесторами под верховным наблюдением консулов; однако практика скоро доказала, что для управления заморскими владениями необходима особая верховная власть. Как с расширением римской общины пришлось отказаться от сосредоточения судопроизводства в лице претора и назначить в самые отдаленные округа заведовавших судопроизводством заместителей, так и теперь (527) [227 г.] пришлось отказаться от сосредоточения административной и военной власти в лице консулов. Для каждого из вновь приобретенных заморских владений, как для Сицилии, так и для Сардинии с Корсикой, был назначен особый добавочный консул, который по рангу и титулу стоял ниже консула и наравне с претором, но — аналогично консулам прежнего времени, еще до учреждения преторской должности — был в своем округе и главнокомандующим, и высшим администратором, и верховным судьей. Только непосредственное заведование казной было отнято у этих новых высших сановников, точно так же как оно было издавна отнято у консулов. К ним было прикомандировано по одному или по нескольку квесторов, которые хотя и были во всех отношениях им подчинены, однако должны были заведовать казной и по оставлении должности отдавать сенату отчет в своем управлении. Это различие в системе высшего управления было основным отличием континентальных владений от заморских. В отношении всего остального к лежавшим вне Италии владениям были применены те же самые основные принципы, по которым Рим организовал подчиненные ему в Италии страны. Само собой разумеется, что все без исключения общины лишились самостоятельности в сношениях с иностранными государствами. Что касается внутренних сношений, то впредь ни один провинциальный житель не мог вне своей общины приобретать законной собственности и, быть может, также вступать в законный брак. Зато римское правительство допускало, по крайней мере для сицилийских городов, существование не внушавшей опасений федеративной организации и даже общих сицилийских ландтагов с их безобидным правом подавать петиции и жалобы ¹⁸⁶ . В монетном деле хотя и не представлялось возможности немедленно объявить римскую ходячую монету единственно годной для обращения на островах, однако она была введена там в употребление на законном основании, по-видимому, очень рано, а у городов в римской Сицилии в силу общего правила было отнято право чеканить монету из благородных металлов ¹⁸⁷ . Зато не только земельная собственность осталась во всей Сицилии неприкосновенной (в этом столетии еще не знали правила, по которому заиталийские земли доставались римлянам в частную собственность по праву завоевания), но и все сицилийские и сардинские общины сохранили самоуправление и некоторую автономию, которая, впрочем, не обеспечивалась за ними официальным образом, а была сохранена лишь на время. Правда, демократическая организация общин была повсюду отменена, и в каждом городе власть была отдана в руки общинного совета, состоявшего из представителей городской аристократии, и, кроме того, по меньшей мере сицилийские общины были обязаны производить у себя через каждые пять лет общинную таксацию соответственно римскому цензу. Но и то и другое было только неизбежным следствием подчинения римскому сенату, который фактически не мог бы управлять государством при существовании греческих экклезий и без надзора за финансовыми и военными ресурсами каждой зависимой общины; точно таким же образом обе эти меры проводились и по отношению к италийским провинциям. Все же, однако, наряду с этим равноправием в главных чертах между италийскими и заморскими общинами существовало одно различие, имевшее очень важные последствия. В то время как на основе заключенных с италийскими городами договоров эти города были обязаны поставлять твердый контингент для римской армии и флота, на заморские общины, с которыми вообще не заключалось никаких договоров, такого обязательства не возлагалось, и они были лишены права содержать армию ¹⁸⁸ и могли браться за оружие для защиты своего собственного отечества только по требованию римского претора. Римское правительство регулярно посылало на острова италийские войска, численность которых была твердо установлена; за это в Рим доставляли десятую часть сицилийской сельскохозяйственной продукции и 5-процентную пошлину со стоимости всех товаров, ввозимых в сицилийские гавани и вывозимых оттуда. Для жителей островов ни в том, ни в другом случае не было ничего нового. Подати, которые собирала карфагенская республика и которые собирал персидский царь, в сущности ничем не отличались от этой десятины; да и в Греции такое обложение налогами на восточный манер издавна практиковалось при тиранах и нередко даже в эпоху гегемонии. Сицилийцы с давних времен уплачивали десятину Сиракузам или Карфагену и столь же издавна собирали таможенные пошлины не в свою собственную пользу. «Мы приняли, — говорит Цицерон, — сицилийские общины в нашу клиентелу и под наше покровительство, с тем, чтобы они жили по тем же законам, по каким жили до сих пор, и с тем, чтобы они подчинялись римской общине на тех же основаниях, на каких они до сих пор подчинялись своим собственным владетелям». Римляне, конечно, были вправе об этом напоминать; однако сохранять в силе прежние несправедливости — то же, что чинить их вновь. Отказ от столь же мудрого, сколь и великодушного основного правила римской системы управления — принимать от подданных только военную помощь и никогда не брать взамен ее денежного вознаграждения — имел очень вредные последствия не для подданных, только перешедших от одного властителя к другому, а для их новых повелителей, и перед этими следствиями теряли всякое значение все льготы в размере налогов и в способе их взыскания и все изъятия в отдельных случаях. Впрочем, такие изъятия делались неоднократно. Мессана прямо вступила в союз носителей тоги и поставляла свой контингент в римский флот наравне с греческими городами в Италии. Некоторые другие города хотя и не были приняты в италийский военный союз, но помимо некоторых прочих льгот были освобождены от уплаты налогов и десятины, так что их положение в финансовом отношении было даже лучше положения италийской общины. К числу таких городов принадлежали: Эгеста и Галикии, первые из городов карфагенской Сицилии, перешедшие в римский союз; находившаяся внутри восточной части острова Кенторипа, на которую была возложена обязанность наблюдать за близко к ней прилегавшей Сиракузской областью ¹⁸⁹ ; на северном берегу Алеза, перешедшая на сторону римлян прежде всех других вольных греческих городов, и особенно Панорм, который был до того времени главным городом карфагенской Сицилии, а теперь должен был сделаться главным городом Сицилии римской. Таким образом, римляне применили и к Сицилии старинное основное правило своей политики — разделять зависимые общины на разряды с различными правами, тщательно распределенными по степеням; но в общем итоге и сицилийские и сардинские общины занимали по отношению к Риму положение не находящихся в зависимости союзников, а обложенных податями подданных. Однако это глубокое различие между общинами, обязанными поставлять вспомогательные войска, и теми, которые были обложены налогами или, по меньшей мере, не были обязаны поставлять военную помощь, в правовом отношении не всегда совпадало с различием между Италией и провинциями. К италийскому союзу могли принадлежать и заморские общины: так, например, мамертинцы в сущности были уравнены с италийскими сабеллами; даже основание новых общин с латинским правом встречало в Сицилии так же мало законных препятствий, как и на той стороне Апеннин. Случалось, что и континентальные общины были лишены права поставлять вспомогательные войска, уплачивая вместо того налоги; именно в таком положении находились уже в то время некоторые кельтские округа по берегам По, а впоследствии это вводилось в довольно широких размерах. Впрочем, общины, обязанные поставлять вспомогательные войска, имели на континенте такой же решительный перевес, какой имели на острове общины, уплачивавшие подати; а так как римское правительство вовсе не обнаруживало намерения заводить италийские колонии ни в Сицилии, где преобладала эллинская культура, ни в Сардинии, то оно, без сомнения, уже в то время решило не только подчинить себе варварские страны между Апеннинами и Альпами, но и основать там, по мере того как завоевание будет подвигаться вперед, новые общины из италийских уроженцев, пользующиеся италийскими правами. Таким образом, заморские владения не только были отнесены к разряду подданных, но должны были и впредь всегда оставаться в этом положении; в противоположность этому из заново отмежеванной узаконенной области консульской деятельности, или, что одно и то же, из континентальной римской территории, должны была образоваться новая и более обширная Италия, простирающаяся от Альп до Ионийского моря. Такое в сущности географическое толкование единства Италии, конечно, сначала не совпадало с толкованием политического единства италийского союза, а было частью шире, частью уже этого последнего. Но уже в то время все пространство вплоть до альпийских границ рассматривали как Италию, т. е. как настоящее или будущее владение носителей тоги, отодвигая, как это делалось и до сих пор делается в Северной Америке, границу пока лишь географически, с тем чтобы мало-помалу передвигать ее и политически по мере дальнейшего продвижения колонизации ¹⁹⁰ .

Владычество римлян на Адриатическом море, у входа в которое еще во время войны с Карфагеном (510) [244 г.] состоялось наконец давно готовившееся основание важной колонии Брундизия, утвердилось с самого начала. На западном море Риму пришлось одолевать соперника, а на восточном раздоры эллинов способствовали тому, что все государства греческого полуострова или оставались по-прежнему в бессилии, или утратили свое могущество. Самое значительное между этими государствами — македонское — было вытеснено под влиянием Египта с берегов верхнего Адриатического моря этолянами, а из Пелопоннеса — ахейцами и с трудом еще могло защищать северную границу от варваров. До какой степени было в интересах римлян ослабить Македонию и ее естественного союзника, сирийского царя, и сколь тесной была их связь с египетской политикой, стремившейся к той же цели, видно из удивительного предложения, с которым они обратились к царю Птолемею III Эвергету после окончания войны с Карфагеном: они вызвались помочь ему в войне, которую он вел из-за убийства Береники с сирийским царем Селевком II Каллиником (царствование 507- 529) [247—225 гг.] и в которой Македония, вероятно, приняла сторону этого царя. Сношения Рима с эллинскими государствами вообще стали приобретать более близкий характер, да и с Сирией римскому сенату уже приходилось вести переговоры, когда он обращался к только что упомянутому Селевку с ходатайством за соплеменных илийцев. Но в непосредственном вмешательстве в дела восточных государств Рим пока еще не нуждался для своих целей. И ахейский союз, задержанный в своем развитии малодушной политикой Арата, и этолийская республика наемной солдатчины, и пришедшее в упадок македонское царство сами ослабляли друг друга, а заморских земельных приобретений Рим в то время скорей избегал, чем искал. Когда акарнанцы, ссылаясь на то, что из всех греков они одни не принимали участия в разрушении Илиона, обратились на этом основании к потомкам Энея с просьбой о помощи против этолян, римский сенат попытался вмешаться в это дело дипломатическим путем; но, после того как римское правительство получило от этолян сформулированный в их духе, т. е. наглый, ответ, оно не увлеклось своими антикварными симпатиями до того, чтобы начать из-за этого войну, которая избавила бы македонян от их наследственного врага (515) [239 г.]. Римляне слишком долго и со слишком большим терпением выносили даже морские разбои, которые были в то время единственным промыслом, процветавшим у берегов Адриатического моря, и от которых немало страдала также и торговля италийцев, что объясняется врожденным отвращением римлян к морским войнам и плохим состоянием их флота. Но такое положение стало в конце концов невыносимым. Македония уже не имела основания по-прежнему охранять эллинскую торговлю от адриатических пиратов в пользу своих врагов, и под ее покровительством были предприняты морские разбойничьи экспедиции в больших масштабах владетелями Скодры, объединившими с этой целью иллирийские племена, т. е. теперешних далматов, черногорцев и северных албанцев; с целыми эскадрами быстроходных двухпалубных парусных судов, известных под названием «либурнских», иллирийцы стали нападать на море и на берегах на всех без различия. Расположенные в этих краях греческие колонии — построенные на островах города Исса (Лисса) и Фарос (Лезина), важные приморские города Эпидамн (Дураццо) и Аполлония (к северу от Авлоны на реке Aoos), — естественно, должны были пострадать прежде всех и неоднократно осаждались варварами. Далее к югу, в самом цветущем из городов Эпира, в Фенике, корсары прочно утвердились: эпироты и акарнанцы частью поневоле, частью добровольно вступили в противоестественный союз с иноземными разбойниками, и берега Греции сделались небезопасными вплоть до Элиды и Мессены. Тщетно пытались этоляне и ахейцы положить конец этим разбоям, собрав все корабли, какими могли располагать; они были разбиты в открытом море пиратами и их греческими союзниками; наконец, флоту пиратов даже удалось завладеть богатым и важным островом Керкирой (Корфу). Жалобы италийских мореплавателей, просьбы о помощи со стороны осажденных жителей Иссы наконец побудили римский сенат отправить хотя бы в Скодру послов. Братья Гай и Луций Корункании явились к царю Аргону с требованием прекратить разбои. Царь ответил, что по иллирийским местным законам морские разбои считаются дозволенным промыслом и что правительство не имеет права воспретить частным людям каперство; на это Луций Корунканий возразил, что в таком случае Рим позаботится о введении у иллирийцев лучших местных законов. Вследствие такого не совсем дипломатического ответа один из послов был на возвратном пути умерщвлен, как утверждали римляне, по приказанию царя; в выдаче убийц римлянам было отказано. Тогда римскому сенату уже не оставалось никакого выбора. Весной 525 г. [229 г.] появился перед Аполлонией римский флот из 200 линейных кораблей с десантным войском; флот рассеял легкие суда пиратов, в то время как десантная армия разрушала крепости разбойников; царица Тевта, управлявшая после смерти своего супруга Агрона от имени несовершеннолетнего сына Пинна, была осаждена в своем последнем убежище и вынуждена была согласиться на мирные условия, продиктованные Римом. Владетели Скодры были оттеснены и с севера и с юга внутрь пределов их прежней незначительной территории и принуждены были отказаться от владычества не только над всеми греческими городами, но и над жителями Ардеи в Далмации и жившими подле Эпидамна парфинами и в северном Эпире атинтанами; иллирийским военным кораблям было впредь запрещено проплывать южнее Лисса (Alessio — между Скутари и Дураццо), а невоенным кораблям позволено было заходить туда не больше чем по два вместе. Таким быстрым и энергичным прекращением морских разбоев римляне блестящим и прочным образом утвердили свое владычество в Адриатическом море. Впрочем, они этим не удовольствовались и одновременно утвердились на восточном берегу. Жившие в Скодре иллирийцы сделались римскими данниками; Димитрий Фаросский, перешедший от Тевты на службу к римлянам, был утвержден в качестве зависимого династа и римского союзника на островах и берегах Далмации; греческие города Керкира, Аполлония, Эпидамн и общины атинтанов и парфинов были присоединены к симмахии на более льготных условиях. Эти приобретения на восточных берегах Адриатического моря не были достаточно обширны, для того чтобы назначить для них особого, добавочного консула: в Керкиру и, быть может, также в некоторые другие места были назначены наместники второстепенного ранга, а главный надзор за этими владетелями был возложен на тех высших должностных лиц, которые управляли Италией ¹⁹¹ . Таким образом, самые важные приморские города в Адриатическом море подпали, подобно Сицилии и Сардинии, под власть римлян. И разве могло быть иначе? Риму была нужна в верхней части Адриатического моря хорошая морская база, которой не находилось в его владениях на италийском берегу. Новые союзники и в особенности греческие торговые города видели в римлянах своих избавителей и, без сомнения, делали все, что могли, чтобы навсегда обеспечить за собой это могущественное покровительство. В самой Греции не только никто не был в состоянии против этого протестовать, но из уст каждого слышались похвалы избавителям. Мы вправе спросить, что сильнее чувствовалось в Элладе — радость или стыд, когда вместо 10 линейных кораблей, принадлежавших самой воинственной из греческих держав — Ахейскому союзу, в ее гавани вошел состоявший из 200 парусных судов флот варваров и разом разрешил задачу, которая лежала на греках и которую они не сумели разрешить, потерпев столь позорную неудачу; но если там и краснели от стыда при мысли, что угнетенные соотечественники были обязаны своим спасением иноземцам, то все же это не помешало им поступить по всем правилам вежливости; они немедленно допустили римлян к истмийским играм и к элевзинским таинствам, приняв их таким путем в эллинский национальный союз. Македония молчала: она не была в состоянии протестовать с оружием в руках и не хотела протестовать только на словах. Нигде не было оказано сопротивления; тем не менее Рим, взявший в свои руки ключи от дома соседа, создал себе в этом соседе врага, от которого следовало ожидать, что он нарушит молчание, лишь только соберется с силами и найдет удобный для того случай. Если бы могущественный и осмотрительный царь Антигон Дозон прожил долее, он не замедлил бы поднять брошенную перчатку, потому что, когда несколько лет спустя династ Димитрий Фаросский освободился от римской гегемонии и в нарушение договора стал заниматься морскими разбоями сообща с истрийцами, подчинив себе атинтанов, независимость которых была признана римлянами, Антигон вступил с ним в союз, и войска Димитрия сражались бок о бок с армией Антигона в битве при Селлазии (532) [222 г.]. Но Антигон умер (зимой 533/534 г.) [221/220 г.], а его преемник Филипп, бывший в то время еще ребенком, не нашел нужным вмешиваться, когда консул Луций Эмилий Павел напал на союзника Македонии, разрушил его столицу и принудил его бежать из отечества (535) [219 г.].

Со времени падения Тарента ничем ненарушимый мир царил на материке собственно Италии к югу от Апеннин; шестидневная война с Фалериями (513) [241 г.] была не более как курьезом. Но на севере между территорией союза и цепью Альп, этой естественной границей Италии, оставалась еще широкая полоса, не подвластная римлянам. У берегов Адриатического моря границей Италии считалась река Эзис, непосредственно вверх по течению от города Анконы. Находившаяся по ту сторону границы собственно галльская страна, включительно вплоть до Равенны, входила в состав римского государственного союза точно таким же образом, как и собственно Италия; когда-то жившие там сеноны были совершенно истреблены во время войны 471/472 г. [283/282 г.], а остальные поселения были присоединены к Риму или в качестве гражданских колоний, как Sena gallica, или в качестве союзных городов с италийским правом, как Равенна. По ту сторону Равенны, на обширном пространстве вплоть до альпийской границы, жили неиталийские племена. К югу от По еще держалось могущественное кельтское племя бойев (от Пармы до Болоньи): рядом с ним на равнине жили к востоку лингоны, а к западу (в округе Пармы) анары; это были два мелких кельтских округа, вероятно находившихся под покровительством бойев. От того места, где кончается равнина, начинались владения лигуров, которые жили на Апеннинах выше Ареццо и Пизы вперемешку с отдельными кельтскими племенами и занимали земли у истоков По. К северу от По восточная часть равнины, приблизительно от Вероны до берега моря, находилась во власти венетов, которые принадлежали к иному племени, чем кельты и, вероятно, были иллирийского происхождения; между ними и западными горами жили кеноманы (около Брешии и Кремоны), редко вступавшие в союз с кельтами и, вероятно, сильно перемешавшиеся с венетами, и инсубры (около Милана); эти последние составляли самый значительный из кельтских округов в Италии и находились в постоянной связи не только с рассеянными в альпийских долинах более мелкими общинами частью кельтского, частью иного происхождения, но и с кельтскими округами, находившимися по ту сторону Альп. Альпийские ворота — огромная судоходная на протяжении пятидесяти миль река и самая большая и самая плодородная равнина тогдашней цивилизованной Европы — находились по-прежнему в руках наследственных врагов италийского имени, которые хотя и были усмирены и ослаблены, но все еще были зависимы только номинально и по-прежнему оставались беспокойными соседями. Они коснели в своем варварстве и, рассеявшись по просторным равнинам, продолжали заниматься скотоводством и хищническими набегами. Следовало ожидать, что римляне поспешат завладеть этими областями, тем более что кельты начали забывать о своих поражениях во время экспедиций 471 и 472 гг. [283, 282 гг.] и снова зашевелились; еще большие опасения вызывало то, что трансальпийские кельты снова начали показываться по сю сторону Альп. Действительно, уже в 516 г. [238 г.] бойи возобновили войну, а их начальники Атис и Галатас пригласили, конечно не будучи на то уполномочены общинным собранием, трансальпийские племена действовать с ними заодно. На этот призыв явились массы людей, и в 518 г. [236 г.] стала под Аримином такая кельтская армия, какой давно не видала Италия. Римляне были в то время слишком слабы, чтобы вступить с неприятелем в бой; поэтому они заключили с ним перемирие и, чтобы выиграть время, дали возможность отправиться в Рим кельтским послам, которые осмелились потребовать у сената уступки Аримина — точно снова настали времена Бренна. Однако одно непредвиденное событие положило конец войне, еще прежде чем она приняла серьезный характер. Бойи, недовольные непрошеными союзниками и опасаясь за целость своих собственных владений, затеяли ссору с трансальпийцами; дело дошло до битвы между двумя кельтскими армиями, и, после того как начальники бойев были убиты своими собственными подчиненными, трансальпийцы возвратились домой. Это событие отдавало бойев во власть римлян, которые могли или совершенно прогнать их, как прогнали сенонов, или же по крайней мере теснить их к берегам По. Однако с бойями был заключен мир с условием уступки некоторой части территории (518) [236 г.]. Возможно, это произошло потому, что именно в то время ожидалось возобновление войны с Карфагеном; но, после того как Карфаген уклонился от войны, уступив Сардинию, политика римского правительства потребовала скорого и окончательного завоевания всей страны вплоть до Альп. Этим совершенно оправдывались опасения кельтов, что в их владения вторгнутся римляне; однако римляне не торопились. Тогда кельты сами начали войну оттого ли, что они были встревожены произведенной римлянами на восточном берегу (522) [232 г.] раздачей земельных участков, хотя эта задача и не была первоначально направлена против них, оттого ли, что они были убеждены в неизбежности войны с Римом из-за обладания Ломбардией, или же оттого — и это, по-видимому, всего правдоподобнее, — что этому нетерпеливому народу надоело бездействие и ему захотелось предпринять новый военный поход. За исключением кеноманов, действовавших заодно с венетами и принявших сторону Рима, все италийские кельты приняли участие в походе; к ним примкнули под предводительством Конколитана и Анерэста многочисленные толпища кельтов из долины верхней Роны, или, вернее, те, из числа которых вербовались наемники в чужеземные войска ¹⁹² . Предводители кельтов двинулись к Апеннинам с 50 тысячами пехоты и 20 тысячами конницы или солдат, сражавшихся на колесницах (529) [225 г.]. В Риме не предвидели нападения с этой стороны: там никак не ожидали, чтобы кельты пренебрегали стоявшими на восточном берегу римскими крепостями и защитой своих соплеменников и осмелились идти прямо на столицу. Незадолго перед тем такие же толпища кельтов и точно таким же образом наводнили Грецию; опасность была велика, но казалась еще более серьезной, чем была в действительности. Уверенность, что на этот раз гибель Рима неизбежна и что римской земле судьбой предназначено сделаться галльским владением, была так широко распространена в самом Риме среди народа, что даже правительство не сочло для себя унизительным рассеять грубое суеверие черни посредством другого еще более грубого суеверия: в исполнение приговора судьбы оно приказало зарыть на римской площади живыми одного галльского мужчину и одну галльскую женщину. Вместе с тем было приступлено к более серьезным мерам обороны. Из двух консульских армий, состоявших каждая приблизительно из 25 тысяч человек пехоты и 1100 человек конницы, одна находилась в Сардинии под начальством Гая Атилия Регула, а вторая — у Аримина под начальством Луция Эмилия Папа. Обеим было приказано как можно скорее идти в Этрурию, положение которой было наиболее угрожаемым. Кельтам и без того уже пришлось оставить дома войска для защиты отечества от находившихся в союзе с Римом кеноманов и венетов; а теперь и земскому ополчению умбров было приказано спуститься с высот на равнину бойев и наносить неприятелю всевозможный вред на его собственных пашнях. Ополчения этрусков и сабинов должны были занять проходы Апеннин и защищать их по мере сил вплоть до прибытия регулярных войск. В Риме был организован резерв из 50 тысяч человек; по всей Италии, смотревшей в этом случае на Рим как на своего передового бойца, была произведена перепись всех годных для военной службы людей и собирались запасы продовольствия и военные снаряды. Однако для всего этого требовалось время; римляне были застигнуты врасплох, и по меньшей мере Этрурию уже нельзя было спасти. Кельты нашли апеннинские проходы слабо защищенными и стали беспрепятственно опустошать богатые равнины Тускской области, уже давно не видавшие никакого неприятеля. Они уже стояли подле Клузия, в трех днях пути от Рима, когда армия, шедшая из-под Аримина под начальством консула Папа, появилась у них во фланге, в то время как вслед за галлами шло этрусское ополчение, собравшееся у них в тылу после их перехода через Апеннины. Однажды вечером, после того как обе армии уже расположились лагерем и зажгли бивуачные огни, кельтская пехота внезапно покинула свою позицию и пошла назад по дороге в Фезулы (Fiesole); конница занимала в течение всей ночи форпосты, а утром следующего дня ушла вслед за главными силами. Когда стоявшее лагерем вблизи от неприятеля тускское ополчение заметило, что он отступает, оно вообразило, что толпища начинают разбегаться, и поспешно пустилось за ним в погоню. Именно на это и рассчитывали галлы. Их отдохнувшая и в порядке построившаяся пехота столкнулась на хорошо выбранном поле сражения с измученной и расстроенной от форсированного марша римской милицией. После жаркого боя эта милиция лишилась 6 тысяч человек, а остальная ее часть, вынужденная укрыться на возвышении, также была бы истреблена, если бы не подоспела вовремя консульская армия. Это заставило галлов повернуть назад, на родину. Их хорошо задуманный план — не допустить до соединения обе римские армии и уничтожить более слабую из них — удался только наполовину; теперь они сочли за самое благоразумное прежде всего укрыть в безопасном месте свою значительную добычу. Отыскивая самый удобный путь, они перешли из области Кьюзи, где до того времени стояли, на ровное побережье и стали подвигаться вперед вдоль морского берега, когда неожиданно встретили на дороге преграду. То были сардинские легионы, высадившиеся подле Пизы; так как они пришли слишком поздно, для того чтобы загородить проходы Апеннин, они медленно двинулись вдоль морского берега по той же дороге, по которой шли галлы, только в противоположном направлении. Они встретились с неприятелем под Теламоном (близ устьев Омброны). В то время как римская пехота шла сомкнутым строем по большой дороге, римская конница под предводительством самого консула Гая Атилия Регула направилась в сторону, для того чтобы напасть на галлов с фланга и как можно скорее известить о своем прибытии другую римскую армию, находившуюся под командой Папа. Завязалась горячая кавалерийская схватка, в которой сам Регул пал вместе со многими храбрыми римлянами. Но он недаром пожертвовал своею жизнью: его цель была достигнута. Пап узнал о происходившей битве и сообразил, в чем дело; он немедленно построил свои войска в боевом порядке, и римские легионы напали с двух сторон на кельтскую армию. Она мужественно вступила в эту двойную битву: трансальпийцы и инсубры сражались с войсками Папа, а альпийские тауриски и бойи — с сардинской пехотой; кавалерийское сражение развернулось само по себе на фланге. Силы противников были почти равны, а отчаянное положение галлов принуждало их к самому упорному сопротивлению. Но трансальпийцы, привыкшие лишь к рукопашным схваткам, стали отступать перед римскими стрельцами, а лучшая закалка оружия у римлян давала им преимущество над галлами; наконец фланговая атака победоносной римской конницы решила исход сражения. Кельтские всадники ускакали, но кельтская пехота не могла спастись бегством, так как была притиснута к морю тремя римскими армиями. 10 тысяч кельтов сдались в плен вместе с царем Конколитаном; 40 тысяч легли на поле сражения; Анерэст и его свита сами себя лишили жизни по обычаю кельтов. Победа была полная, и римляне твердо решили сделать впредь невозможными такие нашествия, окончательно покорив тех кельтов, которые жили по сю сторону Альп. В следующем году (530) [224 г.] без сопротивления покорились бойи вместе с лингонами, а еще через год (531) [223 г.] — анары, в результате чего во власть римлян перешла вся низменность вплоть до берегов По. Завоевание северных берегов этой реки потребовало более серьезной борьбы. Гай Фламиний переправил через По (531) [223 г.] на вновь приобретенной территории анаров (неподалеку от Пиаченцы); но при переправе через реку, и в особенности во время попытки утвердиться на другом берегу, он понес такие тяжелые потери и, имея у себя в тылу реку, очутился в таком опасном положении, что просил у неприятеля разрешения на свободное отступление, на что инсубры безрассудно согласились. Но едва успел он спастись, как он соединился на севере с кеноманами и из их области вторично вторгся в землю инсубров. Инсубры слишком поздно поняли суть дела; они вынесли из храма своей богини золотые знамена, называвшиеся у них «неподвижными», и со всеми своими военными силами числом в 50 тысяч человек предложили римлянам битву. Эти последние находились в опасном положении: они стояли спиной к реке (быть может, Oglio), от отечества их отделяли неприятельские владения, и им приходилось полагаться на ненадежную дружбу кеноманов во всем, что касалось содействия в борьбе и обеспечения отступления. Однако не представлялось никакого иного выбора. Сражавшиеся в римских рядах галлы были переведены на левый берег реки; на правом берегу напротив инсубров были поставлены легионы, а мосты было приказано уничтожить, для того чтобы на римлян не могли напасть по крайней мере с тыла их ненадежные союзники. Река, конечно, отрезывала отступление, и обратный путь на родину лежал сквозь ряды неприятельской армии. Но превосходство римского оружия и римской дисциплины одержало победу, и римская армия пробилась сквозь неприятельские ряды; и на этот раз римская тактика исправила ошибку римской стратегии. Победа была одержана солдатами и офицерами, а не главнокомандующими, которые удостоились почестей триумфа только по милости народа и наперекор справедливому решению сената. Инсубры были готовы заключить мир; но Рим потребовал безусловной покорности, хотя его успехи еще не давали на это полного права. Инсубры попытались сопротивляться при содействии своих северных соплеменников; с набранными среди этих соплеменников 30 тысяч наемников и со своим собственным ополчением они выступили в следующем (532) [222 г.] году навстречу обеим консульским армиям, снова вторгшимся в их владения из области кеноманов. Произошло несколько горячих схваток; во время диверсии, предпринятой инсубрами против римской крепости Кластидии (Casteggio, ниже Павии) на правом берегу По, галльский царь Вирдумар пал от руки консула Марка Марцелла. А после одного сражения, которое уже было наполовину выиграно кельтами, но кончилось в пользу римлян, консул Гней Сципион взял приступом главный город инсубров Медиолан; эта потеря вместе с потерей города Кома положила конец сопротивлению инсубров. Этим была одержана окончательная победа над италийскими кельтами. Как до этого в войне с пиратами римляне доказали эллинам всю разницу между римским морским владычеством и эллинским, так и теперь они блестящим образом показали, что Рим умеет защищать ворота Италии от грабежей на суше иначе, чем Македония защищала ворота Греции, и что, несмотря на внутренние раздоры, Италия осталась в борьбе с национальным врагом столь же единой, сколь разрозненной была Греция. Римляне уже достигли альпийской границы, поскольку вся равнина вдоль течения По находилась в их владении или принадлежала зависимым от них союзникам, т. е. кеноманам и венетам; однако нужно было время, чтобы извлечь из этой победы все последствия и чтобы романизировать этот край. При этом пришлось действовать не повсюду на один и тот же манер. В гористой северо-западной части Италии и в отдельных районах между Альпами и По было оставлено прежнее население; многочисленные так называемые войны, которые велись преимущественно с лигурами (первый раз в 516 г.) [238 г.], походили, кажется, более на охоту на невольников, и хотя некоторые округа и долины покорились римлянам, все же римское владычество оставалось чисто номинальным. Также и экспедиция в Истрию (533) [221 г.], кажется, была предпринята лишь с целью уничтожить последнее прибежище пиратов Адриатического моря и проложить вдоль берегов сухопутные пути сообщения между странами, приобретенными в Италии, и теми, которые были приобретены на противоположных берегах. Напротив того, кельты, жившие к югу от По, были осуждены на неминуемую гибель, потому что при слабой внутренней связи, соединявшей кельтскую нацию, ни один из северных кельтских округов не защищал своих италийских соплеменников, иначе как за деньги, а римляне считали этих последних не только своими национальными врагами, но и похитителями своего наследственного достояния. В результате предпринятого в широком масштабе разделения пахотной земли в 522 г. [232 г.] вся страна между Анконой и Аримином покрылась римскими колонистами, которые селились там в местечках и в деревнях без всякой общинной организации. Римляне пошли еще далее этим же путем, и для них не составило никакого труда совершенно вытеснить и истребить кельтов, которые были полуварварским народом, занимались хлебопашеством лишь в качестве побочного промысла и не обносили своих городов стенами. Большое северное шоссе, проложенное через Отриколи в Нарни, вероятно, еще лет за восемьдесят перед тем и потом продолженное (514) [240 г.] до вновь построенной крепости Сполетия, было в 534 г. [220 г.] еще продолжено под именем Фламиниевой дороги через вновь основанное местечко Forum Flaminii (подле Foligno), через фурлонское горное ущелье до морского берега и затем вдоль берега от Фанума (Fano) до Аримина; это была первая искусственная дорога, шедшая через Апеннины и соединявшая берега двух италийских морей. Правительство усердно старалось покрывать вновь приобретенные плодородные страны римскими поселениями. Для прикрытия переправы через По уже была построена на правом берегу этой реки сильная крепость Плаценция (Piacenza); недалеко от этой последней была основана на левом берегу Кремона, а далее на отнятой у бойев территории уже значительно подвинулось вперед сооружение городских стен Мутины (Modena); уже снова готовилась раздача новых земельных участков и предполагалась дальнейшая прокладка шоссе, как вдруг одно неожиданное событие помешало римлянам воспользоваться плодами своих побед.