Моммзен Т. История Рима.

Моммзен Теодор

Из входивших в эту систему трех важнейших государств — македонского, азиатского и египетского — Македония была при Филиппе V (вступившем на престол в 534 г. [220 г.]), по крайней мере с внешней стороны, тем же, чем она была при отце Александра Филиппе II, — хорошо округленным военным государством с находившимися в порядке финансами. На северной границе было восстановлено прежнее положение дел, после того как оттуда скатились волны галльского наводнения; пограничная стража без большого труда, по крайней мере в обычное время, сдерживала иллирийских варваров. На юге Греция не только находилась в зависимости от Македонии, но большею частью входила в ее состав: вся Фессалия в самом обширном смысле этого названия, от Олимпа до Сперхия и до полуострова Магнезии, большой и важный остров Эвбея, Локрида, Дорида и Фокида, наконец, Аттика и несколько отдельных пунктов в Пелопоннесе, как например мыс Суний, Коринф, Орхомен, Герея, Трифилийская область, а в особенности «тройные оковы эллинов» — три важные крепости: Деметриада в Магнезии, Халкида на Эвбее и Коринф, — все эти страны и города находились в настоящей подданнической зависимости от Македонии и были заняты македонскими гарнизонами. Но главной опорой для могущества этого государства служила коренная македонская земля. Правда, население этой обширной страны было крайне немногочисленно; при напряжении всех своих сил Македония едва была в состоянии набрать столько солдат, сколько их насчитывалось в двух легионах, составлявших обыкновенную консульскую армию, и не подлежит никакому сомнению, что в то время страна еще не успела восполнить убыль населения, которая была последствием походов Александра и галльского нашествия. Но в собственно Греции нравственные и политические силы нации были надломлены, народ уже кончил свое существование, и ничто не привязывало его к жизни; даже лучшие люди проводили время или за чашей вина, или с рапирой в руках, или за учеными занятиями. На Востоке и в Александрии греки сеяли благотворные начала среди густого местного населения и вводили там свой язык и свое краснобайство, свою науку и свою лжеученость, но они были столь немногочисленны, что могли с трудом поставлять местному населению офицеров, государственных людей и школьных наставников и не были в состоянии образовать средний класс чисто греческого типа хотя бы только в городах. Наоборот, в северной Греции еще уцелела в значительной мере та здоровая народная сила, которая породила марафонских героев. Этим объясняется, почему македоняне, этолийцы и акарнанцы так самоуверенно выдавали себя повсюду, где они появлялись на Востоке, за людей высшего закала и почему их действительно принимали там за таковых, вследствие чего они играли выдающуюся роль при дворах Александрии и Антиохии. Характерен рассказ о том александрийце, который долго жил в Македонии, усвоил там местные нравы и местную манеру одеваться и по возвращении на родину считал самого себя человеком, а александрийцев рабами. Эта жизненная крепость и этот неослабевающий национальный дух были особенно на пользу македонскому государству как самому могущественному и самому благоустроенному из всех северных греческих государств. Конечно, и там абсолютизм взял верх над старинным, до некоторой степени сословным устройством; но отношения между властителем и подданным были нисколько не похожи на те, какие существовали в Азии и Египте, и народ еще чувствовал себя самостоятельным и свободным. Из всех древних народов ни один не стоял так близко к римлянам, как македоняне, и по упорству, с которым они боролись против всякого внешнего врага, кто бы он ни был, и по непоколебимой верности к родине и к наследственному правителю, и по мужественной стойкости во времена самых тяжелых бедствий; поразительно же быстрое возрождение государства после галльского нашествия покрыло вечно славой как правителей, так и народ, которым они управляли. Второе из трех великих государств — азиатское — было не чем иным, как поверхностно преобразованной и эллинизированной Персией, царством «царя царей» — как обыкновенно называл себя его властитель, верно выражавший в этом названии как свое высокомерие, так и свое бессилие, — с такими же притязаниями на владычество от Геллеспонта до Пенджаба и с таким же лишенным всякого прочного единства внутренним устройством, собранием более или менее зависимых государств, непокорных сатрапий и полусвободных греческих городов. В Малой Азии, номинально причислявшейся к царству Селевкидов, все северное побережье и большая часть восточного внутреннего материка были фактически во власти туземных династий или проникших туда из Европы кельтских орд; значительная часть западных стран находилась во власти пергамских царей, а острова и приморские города частью принадлежали египтянам, частью были свободны, так что у великого царя там оставалось немного больше, чем внутренние Киликия, Фригия и Лидия, и огромное число недействительных титулов на владения вольными городами и царствами — совершенно аналогично той власти, какой когда-то облечены были германские императоры за пределами их наследственных владений. Это царство истощало свои силы в тщетных попытках вытеснить египтян из прибрежных стран, в пограничных распрях с восточными народами, парфянами и бактрийцами, в ссорах с поселившимися в Малой Азии на ее беду кельтами, в непрестанных усилиях сдерживать стремления восточных сатрапов и малоазиатских греков к независимости и в семейных раздорах или восстаниях претендентов; хотя ни одно из основанных Диадохами царств не избежало ни таких восстаний, ни вообще тех ужасов, к которым обыкновенно приводит абсолютная монархическая власть в эпоху своего упадка, но бедствия этого рода были в азиатском царстве более пагубны, чем где-либо, потому что при непрочности внутренней государственной связи они обыкновенно имели последствием

отпадение некоторых провинций на более или менее продолжительное время. В противоположность Азии Египет был прочно сплоченным единым государством, в котором государственная мудрость первых Лагидов, искусно воспользовавшаяся древними национальными и религиозными преданиями, создала вполне абсолютную монархическую власть и где даже самые возмутительные злоупотребления правителей никогда не вызывали стремлений ни к эмансипации, ни к отпадению. Этот абсолютизм не имел ничего общего с национальным роялизмом македонян, который был основан на чувстве собственного достоинства и служил для него политическим выражением. В Египте население было совершенно пассивно: там все сосредоточивалось в столице, а эта столица целиком зависела от царского двора; поэтому вялость и леность правителей парализовали там жизнь государства еще более, чем в Македонии и в Азии; и наоборот, эта государственная машина оказывалась в высшей степени полезной в руках таких людей, как Птолемей I и Птолемей Эвергет. Египет обладал тем преимуществом перед своими двумя великими соперниками, что египетская политика не гонялась за призраками, а преследовала ясные и достижимые цели. Македония, родина Александра, и Азия — страна, где Александр воздвиг свой трон, — не переставали считать себя наследницами основанной Александром монархии и более или менее настойчиво заявляли притязания если не на ее восстановление, то по крайней мере на то, чтобы быть ее представительницами. Лагиды никогда не пытались основать всемирную монархию и не мечтали о завоевании Индии, но зато они перетянули из финикийских портовых городов в Александрию всю торговлю, какая велась между Индией и Средиземным морем; они сделали Египет первой торговой и морской державой той эпохи и владыкой над восточным бассейном Средиземного моря вместе с его берегами и островами. Показатель, что Птолемей III Эвергет добровольно возвратил Селевку Каллинику все свои завоевания вплоть до портового города Антиохии. Отчасти благодаря такой политике, отчасти благодаря выгодному географическому положению Египет занял по отношению к обеим континентальным державам такую временную позицию, которая была чрезвычайно удобна и для обороны и для нападения. В то время как враг и после удачных военных действий едва ли был в состоянии серьезно угрожать Египту, который был со всех сторон почти недоступен для сухопутных армий, египтяне, нападавшие с моря, смогли утвердиться не только в Кирене, но и на Кипре и на Цикладах, на берегах Финикии и Сирии, вдоль всего южного и западного побережья Малой Азии и даже в Европе в Херсонесе Фракийском. Александрийское правительство постоянно имело перевес над своими противниками как держава, располагавшая большими денежными средствами благодаря тому, что оно эксплуатировало плодоносную долину Нила в непосредственную пользу государственной казны и ввело у себя такое финансовое хозяйство, которое умело искусно извлекать материальные выгоды и было столь же беспощадно, сколь и предусмотрительно. Наконец Лагиды с разумной щедростью поддерживали стремления того времени к серьезным исследованиям во всех сферах знания и мышления, а эти исследования умели сдерживать в таких пределах, что они не сталкивались с основными принципами абсолютной монархии и даже соответствовали ее интересам; этим Лагиды не только приносили непосредственную пользу государству, в котором строительство кораблей и машин носило на себе следы благотворного влияния александрийских математиков, но и обращали в служанку александрийского двора эту новую духовную силу, самую значительную и самую возвышенную из тех, которые сохранила в себе эллинская нация после своего политического раздробления, — конечно в той мере, в какой эта сила соглашалась прислуживаться. Если бы царство Александра не разрушилось, греческое искусство и греческая наука нашли бы в нем такое государство, которое было бы достойно и способно приютить их у себя; но теперь, когда нация превратилась в груду обломков, в ней буйно развился ученый космополитизм, для которого скоро сделалась магнитом Александрия, где научные средства и коллекции были неисчерпаемы, где цари сочиняли трагедии, к которым министры писали комментарии, и где процветали учебные заведения и академии. Из всего сказанного видно, каковы были взаимоотношения трех великих держав. После того как морская держава, господствовавшая над берегами и монополизировавшая море, достигла первого важного успеха — политического отделения европейского континента от азиатского, она должна была стремиться к ослаблению обоих великих континентальных царств и к охране всех мелких государств, между тем как Македония и Азия, несмотря на свое взаимное соперничество, видели в Египте общего врага и потому действовали или по крайней мере должны были бы действовать против него общими силами.

На сношения Востока с Западом имели лишь косвенное влияние те второстепенные государства, ряд которых тянулся от южной оконечности Каспийского моря до Геллеспонта, занимая внутренние страны Малой Азии и ее северные берега, а именно: Атропатена (в теперешнем Азербайджане, к юго-западу от Каспийского моря), Армения, Каппадокия внутри малоазиатского материка, Понт на юго-восточном и Вифиния на юго-западном побережье Черного моря. Все это были осколки великого персидского царства, где властвовали восточные, большей частью староперсидские династии; особенно отдаленная гористая Атропатена служила настоящим убежищем для старинной персидской национальности, над которым бесследно пронеслась даже гроза александровского нашествия; все эти государства находились в одинаково непрочной внешней зависимости от той греческой династии, которая заменила или желала заменить великих царей. Более важное влияние на общее положение дел имело кельтское государство, образовавшееся внутри Малой Азии. Там, между Вифинией, Пафлагонией, Каппадокией и Фригией, поселились три кельтских племени — толистоаги, текстосаги и трокмы, однако в связи с этим не отказавшиеся ни от своего родного языка, ни от своих обычаев, ни от своего государственного строя, ни от привычки заниматься разбоями. Двенадцать тетрархов, каждый из коих стоял во главе одного из четырех кантонов, на которые делились владения каждого из трех племен, составляли вместе с советом из трехсот членов высшую национальную власть и собирались на «священном месте» (Drunemetum), главным образом для того, чтобы постановлять смертные приговоры. Азиатам казались странными эти кельтские окружные учреждения и отвага и наемно-солдатские нравы северных пришельцев, которые то доставляли своим невоинственным соседям наемников, то на собственный счет грабили или опустошали окрестные страны. Эти дикие, но сильные варвары наводили всеобщий страх не только на жившие вокруг них изнеженные народы, но даже на азиатских великих царей, которые наконец согласились платить им дань, после того как несколько азиатских армий было уничтожено кельтами, а царь Антиох I Сотер пал в бою, сражаясь с ними (493) [261 г.].

Один богатый пергамский гражданин по имени Аттал был обязан отважной и успешной борьбе с этими галльскими ордами тем, что получил от своего родного города царский титул, который мог передать по наследству своим потомкам. Этот новый двор был в малом масштабе тем же, чем в большем был александрийский; здесь также обращали главное внимание на извлечение материальных выгод и оказывали покровительство искусствам и литературе, а правительство держалось осмотрительной и трезвой кабинетной политики, стремившейся частью к ослаблению обоих опасных континентальных соседей, частью к основанию в западной части Малой Азии самостоятельного греческого государства. Полная государственная казна много способствовала росту значения этих пергамских властителей; они давали сирийским царям взаймы значительные суммы, уплата которых впоследствии сыграла некоторую роль в числе поставленных Римом мирных условий; этим способом приобретались даже новые владения; так, например, Атталу была продана за 30 талантов (51 тыс. талеров) Эгина, которая была отнята в последнюю войну соединенными силами римлян и этолийцев у союзников Филиппа — ахейцев — и по договору досталась этолийцам. Однако, несмотря на блеск двора и на царский титул правителя, пергамская община постоянно носила на себе какой-то городской характер, да и в своей политике обыкновенно действовала заодно с вольными городами. Сам Аттал — этот Лоренцо Медичи древности — оставался в течение всей своей жизни богатым гражданином, и семейная жизнь Атталидов, в которой и после принятия царского титула по-прежнему царили единодушие и искренность, резко отличалась от беспутного и позорного образа жизни других более родовитых династий. В европейской Греции кроме римских владений на восточном побережье, из которых в самых значительных, как например в Керкире, как будто бы имели постоянное местопребывание римские должностные лица, и кроме собственно Македонской области свою собственную политику были более или менее в состоянии еще проводить: в северной Греции эпироты, акарнанцы и этолийцы, в средней Греции беотийцы и афиняне, в Пелопоннесе ахейцы, лакедемоняне, мессенцы и элейцы. Из этих племен эпироты, акарнанцы и беотийцы были во многих отношениях связаны с Македонией, в особенности акарнанцы, потому что только покровительство македонян могло избавить их от угнетения, которым им грозили этолийцы; но ни одно из них не имело большого значения. Внутреннее устройство было повсюду различно; примером тому, что там отчасти творилось, может служить хотя бы то, что у беотийцев, которые, впрочем, более всех страдали в этом отношении, вошло в обычай завещать ассоциациям общественных трапез всякую собственность, на которую не было наследников по прямой нисходящей линии, а со всякого, кто желал быть выбранным на государственную должность, в течение многих десятилетий брали обязательство, что он не дозволит никакому кредитору и по меньшей мере кредитору-иностранцу взыскивать должные ему деньги. Афиняне находили в Александрии защиту против Македонии и жили в тесном союзе с этолийцами; они также были совершенно бессильны, и только ореол аттического искусства и поэзии возвышал этих недостойных наследников блестящего прошлого над рядом мелких городов такого же типа. Более прочно было могущество этолийского союза; северогреческая народность еще не утратила там своей силы, но заразилась нравственной распущенностью и своеволием; там существовал государственный закон, по которому этолиец мог служить наемником против всякого другого государства, даже против такого, которое находилось в союзе с Этолией; и когда остальные греки настоятельно просили отменить такое безобразное постановление, этолийский совет отвечал им, что скорее можно выжить этолийцев из Этолии, чем исключить это постановление из местного законодательства. Этолийцы могли бы принести много пользы греческой нации, если бы не причиняли ей большого вреда этим организованным разбойничьим промыслом, своей упорной враждой с ахейским союзом и своей пагубной оппозицией против великой македонской державы. В Пелопоннесе ахейский союз соединил лучшие элементы собственно Греции в один Союз, для которого служили основами цивилизации, национальности и миролюбивая готовность к борьбе. Но цветущее состояние и в особенности обороноспособность союза, несмотря на его расширение, были подорваны дипломатическим эгоизмом Арата, который втянул ахейский союз в пагубные ссоры со Спартой и причинил ему еще более вреда тем, что вызвал вмешательство македонян в дела Пелопоннеса; этим путем Арат совершенно подчинил ахейский союз верховной власти македонян, так что с тех пор в главных ахейских крепостях стояли македонские гарнизоны и там ежегодно приносилась присяга в верности Филиппу. Более слабые пелопоннесские государства — Элида, Мессена и Спарта — руководствовались в своей политике старинной враждой к ахейскому союзу, которая питалась раздорами из-за границ; они держали сторону этолийцев против македонян, потому что ахейцы были в союзе с Филиппом. Между этими государствами приобрело некоторое значение только спартанское солдатское царство, перешедшее после смерти Маханида в руки некоего Набиса; этот Набис с постоянно возраставшей дерзостью искал опоры в бродягах и странствующих наемниках, которым раздавал не только дома и поля, но даже жен и детей спартанских граждан; он старательно поддерживал эти связи и, владея несколькими местечками на острове Крите, вступил в союз с этим главным притоном наемников и пиратов, для того чтобы сообща заниматься морскими разбоями. Его хищнические набеги на суше и его корабли, занимавшиеся морскими разбоями подле мыса Малеи, наводили страх на все окрестные страны; его самого ненавидели за низость и жестокость; но его владычество расширялось, и около того времени, когда происходила битва при Заме, ему даже удалось завладеть Мессеной. Наконец из всех второстепенных государств самыми независимыми были вольные греческие торговые города, разбросанные по европейским берегам Пропонтиды, по всему малоазиатскому побережью и по островам Эгейского моря; они представляют самую светлую сторону в этом смутном разнообразии эллинской государственной системы, в особенности те три города, которые снова стали пользоваться полной свободой после смерти Александра и благодаря оживленной морской торговле достигли немаловажного политического значения и даже значительного расширения своих владений; царица Босфора Византия, обязанная своим богатством и могуществом транзитным пошлинам и обширной торговле хлебом, которую она вела на берегах Черного Моря, Кизик на азиатском берегу Пропонтиды, колония и наследник Милета, находившийся в самой тесной связи с пергамским двором, и наконец прежде всего Родос. Тотчас после смерти Александра родосцы изгнали стоявший у них македонский гарнизон и благодаря их выгодному для торговли и мореплавания положению превратились в посредников торговых сношений во всем восточном бассейне Средиземного моря; их превосходный флот и мужество их граждан, блистательно доказанное знаменитой осадой в 450 г. [304 г.], дали им возможность сделаться не только осмотрительными и энергичными представителями нейтральной торговой политики, но и ее защитниками в ту эпоху непрекращавшейся взаимной вражды; так например, они силой оружия заставили Византию пропускать их корабли через Босфор без взыскания пошлин и не дозволили пергамским династам запереть вход в Черное море. С другой стороны, они по мере возможности старались избегать сухопутных войн, хотя и приобрели довольно значительные владения на противоположном карийском берегу, а если им это не удавалось, то вели их с помощью наемных солдат. Они повсюду заводили дружеские сношения — в Сиракузах, в Македонии, в Сирии и особенно в Египте — и пользовались большим уважением при иностранных дворах, так что во время войн между великими державами нередко случалось, что эти последние прибегали к их посредничеству. Совершенно особым однако расположением их пользовались греческие приморские города, разбросанные в огромном числе по берегам понтийского, вифинского и пергамского царств и также на отнятых Египтом у Селевкидов малоазиатских берегах и островах, как например Синоп, Гераклея Понтийская, Киос, Лампсак, Абидос, Митилена, Хиос, Смирна, Самос, Галикарнасс и многие другие. Все эти города были в сущности свободны, так как их зависимость от верховных властителей страны выражалась только в испрашивании подтверждения их привилегий и самое большее в уплате умеренной дани, и, если со стороны династов предъявлялись какие-нибудь неумеренные притязания, они отстаивали свои права или хитрой уступчивостью, или силой. В этих случаях их главными защитниками были родосцы, которые, например, оказали энергичную поддержку Синопу против Митридата Понтийского. В какой мере вольности этих малоазиатских городов упрочились среди раздоров и благодаря именно распрям между монархами, видно, например, из того факта, что несколько лет спустя между Антиохом и римлянами шел спор не о том, должны ли эти города пользоваться свободой, а о том, должны ли они испрашивать у царя подтверждения своих хартий. Как по своим своеобразным отношениям к местным верховным властителям, так и по всему остальному этот союз городов был настоящей Ганзой, во главе которой стоял Родос, вступавший с другими государствами в переговоры и заключавший с ними условия как за себя, так и за своих союзников. Там отстаивались городские вольности от монархических притязаний, и, в то время как вокруг городских стен бушевали войны, там благодаря сравнительно более обеспеченному внутреннему спокойствию поддерживался гражданский дух, развивалось гражданское благосостояние и процветали искусства и науки, которые не чувствовали на себе гнета своевольной солдатчины и не заражались тлетворной придворной атмосферой.

Так обстояло дело на Востоке в то время, когда рухнула преграда, отделявшая его от Запада и когда восточным державам, и прежде всех других Филиппу Македонскому, пришлось вмешаться в западные дела. Как это случилось и как велась первая македонская война (540—549) [214—205 гг.], уже отчасти было рассказано ранее; вместе с тем нами уже было указано, что мог бы сделать Филипп, если бы принял участие в ганнибаловской войне, и как мало сбылось из всего того, чего был вправе ожидать и на что был вправе рассчитывать Ганнибал. Тогда еще раз подтвердилось на деле, что абсолютная наследственная монархия — самая пагубная из всех азартных игр. Филипп не был тем человеком, какой был в то время нужен для Македонии, но он не был и полным ничтожеством. Это был настоящий царь и в лучшем и в худшем смысле этого слова. Основной присущей ему чертой было стремление к неограниченной и нераздельной власти; он гордился своей порфирой, но гордился и имел право гордиться не ею одной. Он выказывал не только храбрость солдата и сметливость полководца, но и высокий ум в управлении государственными делами всякий раз, как была задета честь Македонии. Щедро одаренный и здравым смыслом и остроумием, он располагал к себе всякого, кого хотел, и особенно самых даровитых и образованных людей, как например Фламинина и Сципиона; он был приятным собеседником за кубком вина и был опасен для женщин не одним только высоким саном. Но вместе с тем это был один из самых кичливых и самых нечестивых людей, каких породил его наглый век. Он имел обыкновение говорить, что никого не боится кроме богов, но давал повод думать, что это были те же боги, которым постоянно приносил жертвы начальник его флота Дикеарх, — безбожие (Asebeia) и беззаконие (Paranomia). Для него не была священной жизнь его советников и тех, кто помогал ему приводить в исполнение его замыслы, а свою злобу на афинян и на Аттала он удовлетворил уничтожением замечательных памятников и знаменитых произведений искусства; ему приписывается политическое правило, что умертвивший отца должен умертвить и его сыновей. Он, быть может, и не находил наслаждения в жестокости, но был совершенно равнодушен к чужой жизни и к чужим страданиям, и в его непреклонном и черством сердце не было места для той непоследовательности, которая одна только делает людей терпимыми. Он так решительно и так резко объявил во всеуслышание, что неограниченного монарха не могут связывать никакие обещания и никакие требования нравственности, что именно этим создал для своих замыслов самые непреодолимые препятствия. Ему нельзя отказать ни в проницательности, ни в энергии, но с этими качествами странным образом соединялись нерешительность и беспечность; это объясняется отчасти тем, что он был призван к неограниченной власти, когда ему было только семнадцать лет, и что его неистовые выходки против всякого, кто препятствовал его самовластию возражениями или неприятными советами, оттолкнули от него всех самостоятельных советников. Трудно решить, что творилось в его душе, когда он так вяло и так бесславно вел первую македонскую войну, — было ли то от беспечности, происходящей от высокомерия, которое напрягает все свои силы лишь ввиду неминуемой опасности, или же от равнодушия к не им самим задуманному плану военных действий и зависти к славе Ганнибала, помрачавшей его собственную. Конечно, по тому, как он действовал впоследствии, в нем уже нельзя было узнать того самого Филиппа, чья медлительность разрушила план Ганнибала.

Филипп заключил в 548/549 г. [206/205 г.] мирный договор с этолийцами и римлянами с серьезным намерением жить в мире с Римом и посвятить себя исключительно восточным делам. Не подлежит сомнению, что он был недоволен столь быстрым поражением Карфагена; нет ничего невозможного и в том, что Ганнибал рассчитывал на вторичное объявление Македонией войны и что Филипп тайком усилил последнюю карфагенскую армию, прислав ей наемников. Но сложнейшие комбинации, в которые Филипп тем временем впутался на Востоке, так же как и способ присылки Карфагену подкреплений и в особенности полное молчание римлян об этом нарушении мирного договора, в то время как они искали поводов для войны, — все это ясно доказывает, что Филипп вовсе не имел намерения наверстать в 551 г. [203 г.] то, что ему следовало сделать десятью годами ранее. Он устремил свои взоры в совершенно другую сторону. Египетский царь Птолемей Филопатор умер в 549 г. [205 г.]. Против его преемника, пятилетнего Птолемея Эпифана, объединились царь Македонии Филипп и царь Азии Антиох с намерением вполне насытить старинную ненависть континентальных монархий к морской державе. Предполагалось раздробить египетское государство: Египет и Кипр должны были достаться Антиоху, а Кирена, Иония и Циклады — Филиппу. Совершенно в манере Филиппа, пренебрегавшего всякими приличиями, цари начали войну не только без всякого к ней повода, но даже без всякого благовидного предлога, «совершенно так, как большие рыбы пожирают маленьких». Впрочем, расчет союзников и в особенности Филиппа был верен. Египет был настолько занят обороной против своего ближайшего соседа в Сирии, что его малоазиатские владения и Циклады оставались совершенно беззащитными, когда Филипп напал на них как на свою долю общей добычи. В том самом году, когда Карфаген заключил с Римом мир (553) [201 г.], Филипп посадил десантные войска на сооруженные подвластными ему городами корабли и приказал этим кораблям направиться вдоль фракийского побережья. Там была отнята у этолийского гарнизона Лисимахия и был занят Перинф, находившийся под протекторатом Византии. Этим Филипп нарушил мир с византийцами и во всяком случае испортил добрые отношения с этолийцами, только что заключившими с ним мирный договор. Морской переезд в Азию был совершен без всяких затруднений, потому что царь Вифинии Прузий находился в союзе с Македонией; в награду за это Филипп помог Прузию овладеть находившимися на его территории греческими торговыми городами. Калхедон добровольно покорился. Киос оказал сопротивление, но был взят приступом и разрушен до основания, а его жители были обращены в рабство; это была бесцельная жестокость, о которой сожалел сам Прузий, желавший получить этот город в целости, и которая возбудила глубокое негодование во всем эллинском мире. Всех более были оскорблены этолийцы, чей стратег командовал в Киосе, и родосцы, чьи предложения посредничества были вероломно и презрительно отвергнуты царем. Но и независимо от этого интересы всех греческих торговых городов оказались поставленными на карту. Они не могли примириться с мыслью, что слабые и почти только номинальные узы египетского владычества будут заменены македонским деспотизмом, с которым никак не могли бы ужиться ни городское самоуправление, ни свобода торговых сношений; а страшная участь, постигшая жителей Киоса, свидетельствовала о том, что дело шло уже не о праве утверждать городские хартии, а о жизни или смерти для каждого и для всех. Лампсак уже пал, а с Фасосом было поступлено так же, как и с Киосом; поэтому следовало торопиться. Храбрый родосский стратег Феофилиск стал убеждать своих сограждан защищаться общими силами от общей опасности и не допускать, чтобы города и острова становились поодиночке добычей врага. Родос решил последовать этому совету и объявил Филиппу войну. К нему присоединилась Византия; то же сделал личный и политический враг Филиппа, престарелый пергамский царь Аттал. В то время как флот союзников собирался у берегов Эолии, Филипп отрядил часть своих кораблей для овладения Хиосом и Самосом. С остальными кораблями он сам появился перед Пергамом и безрезультатно блокировал этот город; ему пришлось удовольствоваться тем, что ничто не мешало ему рыскать по равнине и разрушать храмы в доказательство македонской храбрости. Он внезапно покинул эту страну и отплыл с намерением соединиться со своей эскадрой, стоявшей подле Самоса. Но родосско-пергамский флот пошел вслед за ним и принудил его принять сражение в Хиосском проливе. Македонские палубные суда были менее многочисленны, чем неприятельские, но их открытые лодки восполняли это неравенство, а солдаты Филиппа дрались с большим мужеством; тем не менее он был побежден. Почти половина его палубных судов, а именно двадцать четыре, была частью потоплена, частью взята неприятелем; 6 тысяч македонских матросов и 3 тысячи солдат погибли вместе с адмиралом Демократом, 2 тысячи были взяты в плен. Союзникам эта победа стоила не более 800 человек и 6 парусных судов. Но из союзных предводителей Аттал был отрезан от своего флота и принужден посадить свой адмиральский корабль на мель подле Эритры, а Феофилиск Родосский, который своим гражданским мужеством возбудил войну и своею храбростью доставил союзникам победу, умер на другой день от ран. Затем флот Аттала возвратился домой, а родосский флот остался на некоторое время подле Хиоса; поэтому Филипп, ошибочно приписывавший себе победу, мог продолжать свой путь и направиться к Самосу с целью завладеть карийскими городами. У карийских берегов, подле небольшого острова Лады, перед милетской гаванью, родосцы, на этот раз уже без поддержки со стороны Аттала, снова вступили в бой с македонским флотом, находившимся под командой Гераклида. Победа, которую опять приписывали себе обе стороны, была, по-видимому, одержана македонянами, так как родосцы отступили к Миндосу и оттуда к Косу, между тем как македоняне заняли Милет, а македонская эскадра, находившаяся под начальством этолийца Дикеарха, завладела Цикладами. Тем временем Филипп был занят завоеванием родосских владений и греческих городов на карийском материке; если бы он пожелал напасть на самого Птолемея и не предпочел ограничиться захватом своей доли добычи, то он уже мог бы помышлять в то время о походе на Египет. Хотя в Карии македоняне не нашли никакой неприятельской армии и Филипп мог беспрепятственно пройти из Магнезии в Миласу, но там каждый город был крепостью, и осадная война затянулась, не принося и не обещая значительных результатов. Лидийский сатрап Зевксис поддерживал союзников своего государя так же слабо, как слабо вступался Филипп за интересы сирийского царя, а греческие города оказывали содействие только из страха или по принуждению. Снабжение армии продовольствием становилось все более и более затруднительным; Филиппу приходилось грабить тех, кто прежде добровольно доставлял ему провиант, и затем снова обращаться к ним с просьбами, а это было вовсе не в его характере. Так прошло хорошее время года, а тем временем родосцы усилили свой флот, к которому снова присоединился флот Аттала, так что на их стороне оказался решительный перевес морских сил. Они, по-видимому, уже были в состоянии отрезать царю отступление и принудить его остаться на зимних квартирах в Карии, между тем как его возвращения в Македонию настоятельно требовали домашние дела и в особенности опасность вмешательства со стороны этолийцев и римлян. Филипп понял опасность своего положения; он оставил гарнизоны — в общей сложности до 3 тысяч человек — частью в Мирине с целью угрожать Пергаму, частью в небольших городках вокруг Миласы — в Яссе, Баргилии, Эвроме, Педазе — с целью обеспечить обладание

превосходной гаванью и местом высадки в Карии; благодаря небрежности, с которой союзники стерегли море, ему удалось достигнуть с флотом берегов Фракии и еще до наступления зимы 553/554 г. [201/200 г.] возвратиться домой.

Действительно, на Западе собиралась против Филиппа гроза, которая не давала ему возможности продолжать ограбление беззащитного Египта. Смуты на Востоке начали беспокоить римлян, заключивших в том же году мир с Карфагеном на продиктованных ими самими условиях. Не раз утверждалось, будто немедленно после завоевания Запада ими было приступлено к завоеванию Востока; но зрелое обсуждение должно привести нас к более обоснованным выводам. Лишь тупоумная недобросовестность в состоянии не признать, что в то время Рим вовсе не стремился к владычеству над государствами Средиземного моря и желал только одного — иметь в Африке и Греции безопасных соседей; а Македония сама по себе вовсе не была опасной для Рима. Ее силы, конечно, не были незначительны, и вполне очевидно, что римский сенат неохотно согласился в 548/549 г. [206/205 г.] на заключение мирного договора, оставлявшего за ней все ее прежние владения. Но до какой степени были ничтожны опасения, которые Македония внушала или была в состоянии внушить Риму, всего яснее видно по незначительному числу войск, с которыми Рим вел следующую войну и которым, однако, никогда не приходилось иметь дела с более многочисленной неприятельской армией. Сенат конечно охотно унизил бы Македонию, но он находил, что это унижение было бы куплено слишком дорогой ценой, если бы из-за него римским войскам пришлось вести в Македонии сухопутную войну; поэтому немедленно вслед за удалением этолийцев он добровольно заключил мир на основании status quo. Следовательно, нет никакого основания утверждать, будто римское правительство заключило этот мир с твердым намерением возобновить войну при удобном случае, и не подлежит никакому сомнению, что в то время война с Македонией была бы в высшей степени неудобна для римлян, так как силы государства были доведены до крайнего истощения, и римское гражданство с крайней неохотой согласилось бы на вторую заморскую войну. Но этой войны уже нельзя было избегнуть. Еще можно было бы ужиться с таким соседом, каким было македонское государство в 549 г. [205 г.], но нельзя было допустить, чтобы оно присоединило к своим владениям лучшую часть малоазиатской Греции и важный город Кирену и угнетало нейтральные торговые государства, удваивая этим свои силы. К тому же падение Египта и унижение, а может быть, и завоевание Родоса нанесли бы тяжелые раны торговле как сицилийской, так и италийской, да и вообще разве можно было спокойно смотреть, как италийская торговля с Востоком ставилась в зависимость от двух больших континентальных держав? Сверх того, долг чести обязывал римлян вступиться за их верного союзника в первой македонской войне Аттала и не допускать, чтобы Филипп, уже предпринявший осаду его столицы, отнял у него и его владения и его подданных. Наконец притязания Рима на роль покровителя всех эллинов не были пустой фразой: жители Неаполя, Региона, Массалии и Эмпорий могли засвидетельствовать, что это покровительство осуществлялось на деле, и нет никаких сомнений в том, что в то время римляне находились с греками в более тесной связи, чем какая-либо другая нация, и лишь в немного менее тесной, чем эллинизированные македоняне. Было бы странно оспаривать у римлян право чувствовать себя оскорбленными как в их человеческих, так и в их эллинских симпатиях теми злодействами, которые были совершены над жителями Киоса и Фасоса. Таким образом, все побудительные причины, и политические, и торговые, и моральные, заставляли римлян вторично предпринять войну с Филиппом, которая была одной из самых справедливых войн, когда-либо веденных Римом. Сенату делает большую честь то, что он немедленно принял окончательное решение и приступил к нужным приготовлениям, не обращая внимания ни на истощение государства, ни на непопулярность такого объявления войны. Еще в 553 г. [201 г.] появился в восточных водах пропретор Марк Валерий Левин с сицилийским флотом, состоявшим из 38 парусных судов. Однако правительство затруднялось приисканием благовидного предлога для войны, который был ему нужен, для того чтобы оправдать его образ действий во мнении народа, хотя оно, быть может, и не придавало, как и Филипп, большой важности законному мотивированию военных действий. Что Филипп посылал подкрепления карфагенянам, после того как заключил мир с Римом, очевидно не могло быть несомненно доказано. Но жившие в Иллирии римские подданные уже давно жаловались на захваты со стороны македонян. Еще в 551 г. [203 г.] римский посол во главе иллирийского ополчения выгнал войска Филиппа из Иллирийской области, а сенат по этому случаю объявил в 552 г. [202 г.] царским послам, что если Филипп ищет повода для войны, то найдет его ранее, чем это ему желательно. Однако эти захваты были лишь последствием той дерзкой бесцеремонности, с которой Филипп обыкновенно обходился со своими соседями; если бы римляне завели по этому поводу переговоры, то все кончилось бы униженными извинениями и предложением удовлетворения, а не объявлением войны. Со всеми участвовавшими в восточной войне государствами римская община была в номинальной дружбе и могла бы защитить их от сделанного на них нападения. Но Родос и Пергам, конечно не замедлившие обратиться к римлянам за помощью, были формально нападающей стороной, а Египет, хотя и отправил к римскому сенату послов из Александрии с просьбой принять под свою опеку малолетнего царя, однако, по-видимому, не торопился вызвать непосредственное вмешательство римлян, которое вывело бы его из тогдашнего затруднительного положения, но вместе с тем и проложило бы великой западной державе путь в восточное море; важнее же всего было то, что помощь Египту следовало оказать прежде всего в Сирии; это втянуло бы Рим в одновременную войну и с Азией и с Македонией, а этого, естественно, старались избежать, тем более что римское правительство приняло твердое решение не вмешиваться во всяком случае в азиатское дела. Не оставалось ничего другого, как пока отправить на Восток посольство частью с целью добиться от Египта того, что было нетрудно при тогдашнем положении дел — изъявления согласия на вмешательство римлян в греческие дела, — частью с целью устранить от участия в войне Антиоха, пожертвовав ему Сирией, частью с целью ускорить разрыв с Филиппом и образовать против него коалицию мелких малоазиатских государств (в конце 553 г.) [201 г.]. В Александрии послы без труда достигли того, чего желали: египетскому двору не представлялось никакого другого выбора, и потому он был вынужден с благодарностью принять Марка Эмилия Лепида, который был прислан сенатом с поручением отстаивать в качестве «царского опекуна» интересы малолетнего монарха, насколько это было возможно без положительного вмешательства в дела управления. Что же касается Антиоха, то он не отказался от союза с Филиппом и не дал римлянам тех успокоительных обещаний, каких он желали; но вследствие ли собственной пассивности или вследствие заявления римлян о нежелании вмешиваться в сирийские дела он продолжал преследовать в этой стране свои цели, а от участия в том, что делалось в Греции и в Малой Азии, устранился.

Между тем наступила весна 554 г. [200 г.], и война возобновилась. Филипп устремился прежде всего снова во Фракию и завладел там всеми приморскими городами — Маронеей, Эносом, Элеосом и Сестосом; он старался предохранить свои европейские владения от высадки римлян. Затем он напал на азиатском берегу на Абидос, приобретение которого имело для него особую важность, так как, владея и Сестосом и Абидосом, он мог бы войти в более близкие сношения со своим союзником Антиохом и уже не имел бы основания опасаться, что флот союзников преградит ему путь в Малую Азию или из Малой Азии. Этот флот стал господствовать в Эгейском море, с тех пор как оттуда удалилась более слабая македонская эскадра; Филипп ограничил свои военные действия на море тем, что поддерживал сообщения с гарнизонами, оставленными на трех Цикладских островах — Андросе, Кифносе и Паросе, и стал строить каперские суда. Родосцы направились к Хиосу, а оттуда к Тенедосу, где к ним присоединился со своей эскадрой Аттал, простоявший в течение всей зимы подле Эгины и проводивший свое время в том, что слушал декламацию афинян. Союзники, конечно, могли бы прийти на помощь к геройски оборонявшимся абидосцам, но они не двинулись с места, и город, после того как все способные носить оружие люди пали в борьбе под стенами города и многие из жителей сами лишили себя жизни после капитуляции, наконец был вынужден сдаться на милость победителя. А эта милость заключалась в том, что абидосцам был дан трехдневный срок на то, чтобы они сами лишили себя жизни. В лагере под Абидосом застало царя римское посольство, которое после окончания своих дел в Сирии и Египте объехало мелкие греческие государства и подготовило их к исполнению задуманного плана; оно исполнило возложенное на него сенатом поручение объявить царю, что он впредь не должен нападать ни на одно из греческих государств, должен возвратить отнятые у Птолемея владения и подчиниться решению третейского суда относительно возмещения убытков, причиненных им жителям Пергама и Родоса. Но сенат не достиг своей цели — принудить царя к формальному объявлению войны; римский посол Марк Эмилий не добился от Филиппа ничего кроме хитрого ответа, что он прощает все сказанное молодому и красивому римлянину за эти его три качества. Тем временем повод для войны, которого так ждали римляне, явился с совсем другой стороны. В своем безрассудном и бесчеловечном тщеславии афиняне предали смертной казни двух несчастных акарнанцев, которые, сбившись с пути, нечаянно попали на их мистерии. Когда акарнанцы в своем понятном раздражении обратились к Филиппу с требованием доставить им удовлетворение, он не мог отказать самым верным из своих союзников в таком справедливом требовании; он позволил им набрать в Македонии солдат и, присоединив этих новобранцев к их собственному войску, вторгнуться в Аттику без предварительного объявления войны. В сущности это не было настоящей войной, и предводитель македонских солдат Никанор даже повернул свои войска назад, лишь только к нему обратились с угрозой римские послы, находившиеся в то время в Афинах (в конце 553 г.) [201 г.]. Но уже было поздно. Из Афин было отправлено в Рим посольство с известием о нападении Филиппа на старинных римских союзников, а из того, как было принято это посольство сенатом, Филипп понял, что его ожидало; поэтому он еще весной 554 г. [200 г.] приказал своему главнокомандующему в Греции Филоклету опустошить Аттику и как можно теснее обложить Афины.

Теперь у сената было то, что было ему нужно, и он мог внести летом 554 г. [200 г.] в народное собрание предложение об объявлении Македонии войны «за нападение на государство, находившееся в союзе с Римом». Это предложение было в первый раз отвергнуто почти единогласно; безрассудные или упрямые народные трибуны жаловались на то, что сенат не дает покоя гражданам; но война была необходима и в сущности уже началась, так что сенат уже не мог отступить. Путем убеждений и уступок добились от гражданства согласия; замечательно, что эти уступки были сделаны в основном за счет союзников. Наперекор прежним правилам римского правительства из находившихся на действительной службе союзных контингентов были взяты 20 тысяч человек для содержания гарнизона в Галлии, Нижней Италии, Сицилии и Сардинии, а все гражданские войска, состоявшие на службе со времени ганнибаловской войны, были распущены; из этих войск должны были принять участие в македонской войне только добровольцы, которые, как оказалось впоследствии, шли на войну большей частью поневоле, что и вызвало осенью 555 г. [199 г.] опасный военный бунт в лагере подле Аполлонии. Из вновь призванных к военной службе людей было сформировано шесть легионов; по два легиона было оставлено в Риме и Этрурии и только два были переправлены из Брундизия в Македонию под начальством консула Публия Сульпиция Гальбы. Таким образом, еще раз наглядно подтвердилось, что для сложных и затруднительных международных сношений, в которые был вовлечен Рим своими победами, уже не годилось собрания самодержавного гражданства с их недальновидными и зависевшими от случайностей постановлениями и что бестолковое вмешательство этих собраний в дела государственного управления вело к опасным изменениям необходимых военных мероприятий и к еще более опасному оскорблению латинских союзников.

Положение Филиппа было очень затруднительно. Те восточные государства, которые должны были бы соединенными силами воспротивиться всякому вмешательству римлян в их дела и которые при других обстоятельствах, быть может, действительно стали бы действовать сообща, до такой степени перессорились между собой, главным образом по вине Филиппа, что или вовсе не были расположены противиться римскому нашествию или даже были готовы помогать римлянам. Азия, естественная и главная союзница Филиппа, была оставлена им в пренебрежении; сверх того, ее деятельному вмешательству препятствовали ее распри с Египтом и сирийская война. Интересы Египта настоятельно требовали, чтобы римский флот не проникал в восточные моря; находившееся в Риме египетское посольство даже в то время очень ясно намекало на то, что александрийский двор очень охотно избавил бы римлян от труда вмешиваться в дела Аттики. Но заключенный между Азией и Македонией договор о разделе Египта заставил это важное государство отдаться в руки римлян и формально заявить, что оно будет вмешиваться в дела европейской Греции не иначе, как с одобрения римлян. В таком же, но еще более стесненном положении находились греческие торговые города, во главе которых стояли Родос, Пергам и Византия; при других обстоятельствах они, без сомнения, сделали бы все, что могли, чтобы не допустить римлян в Восточное море; но жестокая и разрушительная завоевательная политика Филиппа принудила их к неравной борьбе, в которую они должны были из самосохранения всеми силами стараться вовлечь и италийскую державу. Римские послы, которым было поручено организовать в собственно Греции новую коалицию против Филиппа, нашли, что страна уже значительно к этому подготовлена самим неприятелем. Из принадлежавших к антимакедонской партии спартанцев, элейцев, афинян и этолийцев Филипп, быть может, и успел бы привлечь последних на свою сторону, так как мир 548 г. [206 г.] образовал глубокую и еще ничем не заделанную трещину в их дружественном союзе с Римом; но помимо старинных противоречий между этими двумя государствами, вызванных тем, что Македония отняла у этолийского союза фессалийские города Эхин, Лариссу, Кремасту, Фарсал и фтиотийский город Фивы, этолийцы были озлоблены против Филиппа за изгнание этолийских гарнизонов из Лисимахии и Киоса. Если же они долго не решались примкнуть к составлявшейся против Филиппа коалиции, то причиной этого были главным образом их разногласия с Римом. Еще более опасно было для Филиппа то, что из греческих государств, интересы которых были тесно связаны с интересами Македонии, т. е. среди эпиротов, акарнанцев, беотийцев и ахейцев, за Филиппа непоколебимо стояли только акарнанцы и беотийцы. С эпиротами римские послы вели переговоры не без успеха; так, например, царь афаманов Аминандр прочно примкнул к Риму. Даже среди ахейцев Филипп многих оттолкнул от себя умерщвлением Арата и вообще снова дал простор более свободному развитию Ахейского союза; он преобразовал свою армию под руководством Филопемена (502—571 [252—183 гг.], впервые назначенного стратегом в 546 г. [208 г.]); удачные войны со Спартой снова внушили ему веру в собственные силы, и он уже не подчинялся со слепым доверием требованиям македонской политики, как во времена Арата. Во всей Элладе только ахейский союз смотрел на эту войну с беспристрастной и национально-эллинской точки зрения, так как не ожидал от стремлений Филиппа к завоеваниям ни пользы, ни непосредственного вреда; он понимал то, что вовсе нетрудно было понять — что эллинская нация сама отдавала себя таким образом в руки римлян даже прежде, чем они этого пожелали; поэтому он попытался взять на себя роль посредника между Филиппом и родосцами, но было уже поздно. Тот национальный патриотизм, который когда-то прекратил войну между союзниками, и был главной причиной первой войны между Македонией и Римом, уже угас; посредничество ахейцев не имело успеха, и Филипп напрасно объезжал города и острова, стараясь снова воодушевить нацию, — то было возмездием за Киос и Абидос. Ахейцы, которые не имели возможности что-либо изменить и не были в состоянии чем-либо помочь, остались нейтральными.

Осенью 554 г. [200 г.] консул Публий Сульпиций Гальба высадился против Аполлонии с своими двумя легионами и 1000 нумидийских всадников; он привез с собою даже слонов, которые принадлежали к захваченной у карфагенян добыче; узнав об этом, царь поспешно вернулся от берегов Геллеспонта в Фессалию. Однако частью по причине позднего времени года, частью по причине болезни римского главнокомандующего в течение того года не было ничего предпринято на суше кроме усиленной рекогносцировки, во время которой были заняты окрестные местечки и между прочим македонская колония Антипатрия. На следующий год было подготовлено нападение на Македонию при содействии северных варваров — тогдашнего владетеля Скодры Плеврата и дарданского владетеля Батона, которые, понятно, поспешили воспользоваться таким удобным случаем. Более значительны были операции, предпринятые римским флотом, состоявшим из 100 палубных и 80 легких судов. В то время как остальные корабли оставались на зимней стоянке подле Керкиры, одна часть флота отправилась под командой Гая Клавдия Центона в Пирей с целью помочь афинянам. Найдя территорию Аттики уже достаточно защищенной от вылазок коринфского гарнизона и от македонских корсаров, Центон отправился далее и внезапно появился перед эвбейской Халкидой, главным плацдармом Филиппа в Греции, где находились его склады и запасы оружия и содержались военнопленные, а местный комендант Сопатер всего менее ожидал нападения римлян. Незащищенные городские стены перешли в руки нападающих, гарнизон был перебит, пленникам была дана свобода, а запасы были сожжены; но у Центона было так мало войск, что он не был в состоянии удержать за собой эту важную позицию. Известие об этом нападении привело Филиппа в бешенство; он немедленно выступил из фессалийского города Деметриады в Халкиду и, не найдя там никаких других следов неприятеля кроме пожарища, пошел далее на Афины с целью отплатить злом на зло. Но попытка овладеть городом врасплох не удалась; приступ также не имел успеха, хотя царь и подвергал опасности свою собственную жизнь; приближение Гая Клавдия из Пирея и Аттала из Эгины принудило Филиппа удалиться. Однако Филипп еще оставался несколько времени в Греции, но его успехи и политические и военные были одинаково незначительны. Он тщетно убеждал ахейцев взяться за оружие, чтобы оказать ему содействие; также безуспешны были его нападения на Элевсис и на Пирей и вторичное нападение на Афины. Ему не оставалось ничего другого, как удовлетворить свою злобу позорным опустошением края и истреблением деревьев Академии и затем возвратиться на север. Так прошла зима. Весной 555 г. [199 г.] проконсул Публий Сульпиций покинул свой зимний лагерь в намерении повести свои легионы из Аполлонии кратчайшим путем в собственно Македонию. Этому главному наступлению с запада должно было содействовать вспомогательное наступление с трех сторон: с севера — вторжение дарданов и иллирийцев, с востока — нападение соединенного римского флота и флота союзников, собравшегося у Эгины, и, наконец, с юга — вторжение афаманов и этолийцев, если бы удалось склонить этих последних к участию в войне. Гальба перешел через горы, которые пересекает река Апсос (теперешняя Бератино), прошел по плодородной дассаретской равнине, достиг горной цепи, отделяющей Иллирию от Македонии, и, перейдя через эти горы, вступил на территорию собственно Македонии. Филипп выступил навстречу; однако на обширной и слабо заселенной македонской территории противники несколько времени тщетно искали друг друга; наконец они сошлись в линкестийской провинции, на плодородной, но болотистой равнине, недалеко от северо-западной македонской границы, и стали лагерем на расстоянии не более 1000 шагов один от другого. После того как Филипп стянул к себе отряды, отправленные для защиты северных горных проходов, его армия насчитывала приблизительно 20 тысяч пехотинцев и 2 тысячи всадников; римская армия почти равнялась с ней по численности. Но на стороне македонян было то важное преимущество, что они были у себя дома, хорошо знали все пути и тропинки, без большого труда получали провиант и стали лагерем так близко от римлян, что эти последние не осмеливались предпринимать фуражировки на дальнем расстоянии. Консул неоднократно пытался вступить в решительное сражение, но царь упорно уклонялся от битвы, а стычки между легкими отрядами хотя иногда и кончались в пользу римлян, но ничего не изменяли в положении дел. Гальба был вынужден покинуть свою лагерную стоянку и занять новую, подле Октолофа, в полутора милях далее, надеясь, что там ему будет не так трудно добывать провиант. Но и там отряды, посылавшиеся для фуражировки, уничтожались легкими войсками и конницей македонян; легионы были принуждены выходить к ним на помощь и однажды прогнали назад в лагерь зашедший слишком далеко вперед македонский авангард, который понес при этом значительные потери; в этом сражении сам царь был сбит с лошади и спасся только благодаря доблестному самоотвержению одного из всадников. Из этого опасного положения римляне были выведены более успешным нападением, предпринятым союзниками по настоянию Гальбы, или, вернее, слабостью македонской армии. Хотя Филипп набрал в своих владениях столько рекрутов, сколько мог, и хотя он принимал к себе на службу римских дезертиров и разных наемников, он все-таки не был в состоянии набрать никакой другой армии кроме той, какую сам привел против римлян (не считая гарнизонов, стоявших в Малой Азии и во Фракии), да и для того, чтобы организовать ту армию, ему пришлось оставить незащищенными северные горные проходы и Пелагонскую область. Для защиты восточного побережья он рассчитывал частью на организованное им опустошение островов Скиафа и Пепарефа, которые могли бы служить пристанищем для неприятельского флота, частью на занятие Фасоса и побережья и на флот, стоявший подле Деметриады под командой Гераклида. Для защиты южной границы ему пришлось поневоле полагаться на более чем сомнительный нейтралитет этолийцев. Но этолийцы внезапно присоединились к составленной против Македонии коалиции и немедленно вторглись вместе с афаманами в Фессалию; в то же время дарданы и иллирийцы наводнили северные провинции, а римский флот, выступивший из Керкиры под начальством Луция Апустия, появился в восточных водах, где к нему присоединились корабли Аттала, родосцев и истрийцев. Тогда Филипп добровольно покинул свою позицию и отступил в восточном направлении; но трудно решить, почему он так поступил — потому ли, что нужно было отразить, по всей вероятности, неожиданное вторжение этолийцев, потому ли, что он надеялся увлечь вслед за собой и погубить римскую армию, или же потому, что он намеревался выбрать одну из этих двух целей, смотря по обстоятельствам. Он совершил свое отступление так искусно, что Гальба, отважно решившийся преследовать его, потерял его след; Филипп успел достигнуть окольными путями ущелья, отделяющего Линкестийскую область от Эордейской, и занял его с намерением ожидать там прибытия римлян и приготовить им жаркую встречу. Но длинные македонские копья оказались негодными к употреблению в лесистой и неровной местности; македоняне были частью обойдены римлянами, частью разбиты и понесли большие потери людьми. Впрочем, несмотря на то, что армия Филиппа уже не была в состоянии после этого неудачного сражения воспротивиться дальнейшему наступлению римлян, эти последние сами не захотели подвергать себя новым неизвестным опасностям в непроходимой неприятельской стране и возвратились в Аполлонию, предварительно опустошив плодородные страны Верхней Македонии — Эордею, Элимею, Орестию, — завладев самым значительным из городов Орестии Келетроном (теперешней Касторией на полуострове озера, носящего такое же название), который добровольно отдался в их руки; это был единственный из македонских городов, отворивший свои ворота перед римлянами. В Иллирийской области, у верхних притоков Апсоса, римляне взяли приступом город дассаретов Пелион и оставили в нем сильный гарнизон с целью сделать из него опорный пункт на случай нового вторжения в Македонию. Филипп не препятствовал отступлению римской армии, а двинулся форсированным маршем против этолийцев и афаманов, которые в уверенности, что царь занят борьбой с легионами, воспользовались этим временем, чтобы беспощадно опустошать богатую долину Пенея; он нанес им полное поражение, и те из них, которые не легли на поле сражения, были принуждены спасаться врассыпную по хорошо им знакомым горным тропинкам. Боевые силы союзников очень уменьшились как вследствие этого поражения, так и вследствие того, что египетское правительство деятельно набирало для себе рекрутов в Этолии. Дарданы были без большого труда и со значительными потерями прогнаны назад за горы начальником легких македонских отрядов Афенагором. Римский флот также не достиг никаких значительных результатов; он выгнал македонский гарнизон из Андроса, заходил на Эвбею и на Скиаф и попытался завладеть Халкидским полуостровом, но это нападение было отражено македонским гарнизоном при Менде. Остальная часть лета была употреблена на то, чтобы завладеть Ореосом на Эвбее, но взятие этого города очень замедлилось вследствие энергичного сопротивления македонского гарнизона. Слабый македонский флот стоял под командой Гераклида в бездействии подле Гераклеи и не осмеливался оспаривать у неприятелей владычества на море. Эти последние рано отправились на свои зимние стоянки — римляне в Пирей и Керкиру, а родосцы и пергамцы к себе домой. В общем итоге Филипп мог быть доволен исходом этой кампании. После крайне трудного похода римские войска стояли осенью на том самом месте, откуда они выступили весной; если бы этолийцы не предприняли вовремя своего вторжения в Македонию и если бы римляне не одержали неожиданной победы близ ущелья Эордеи, быть может, ни один римский солдат не возвратился бы на родину. Наступление, предпринятое с четырех сторон, нигде не достигло своей цели, и не только владения Филиппа были совершенно очищены осенью от неприятеля, но Филипп даже был в состоянии напасть, хотя и безуспешно, на принадлежавший этолийцам укрепленный город Фаумаками, расположенный на границе Этолии и Фессалии и господствовавший над пенейской равниной. Если бы Антиох, о прибытии которого Филипп тщетно молил богов, присоединился к нему для следующей кампании, то он мог бы ожидать больших успехов. На короткий миг показалось, что Антиох готов исполнить это желание: его армия появилась в Малой Азии и заняла несколько местечек во владениях царя Аттала, который стал просить римлян о помощи. Но римляне поспешили устранить всякий повод для разрыва с великим царем; они отправили к нему послов, которые убедили его очистить территорию Аттала. С этой стороны Филиппу не на что было надеяться. Удачный исход последней кампании до такой степени усилил отвагу и самоуверенность Филиппа, что весной следующего (556) [198 г.] года он сам стал действовать наступательно, предварительно упрочив нейтралитет ахейцев и преданность македонян тем, что пожертвовал несколькими укрепленными пунктами и ненавистным адмиралом Гераклидом; он вторгся во владения атинтанов с намерением устроить хорошо укрепленный лагерь в той узкой теснине, где река Аоос (Viosa) извивается между горами Эропосом и Асмаосом. Против него стала лагерем усиленная вновь присланными подкреплениями римская армия, находившаяся сначала под начальством прошлогоднего консула Публия Виллия, а с лета 556 г. [198 г.] под начальством выбранного на этот год консулом Тита Квинкция Фламинина. Этот последний был очень даровитый человек, только что достигший тридцатилетнего возраста; он принадлежал к молодому поколению, которое начинало отбрасывать вместе с обычаями прадедов и их устарелый патриотизм и которое хотя еще не перестало заботиться о своем отечестве, но было еще более занято самим собою и эллинизмом. Искусный военачальник и еще более искусный дипломат, он во многих отношениях отлично подходил для решения сложных греческих вопросов; однако, быть может, и для Рима и для Греции было бы лучше, если бы выбор пал на человека, менее проникнутого эллинскими симпатиями, и если бы туда был послан такой главнокомандующий, которого нельзя было бы ни подкупить хитрою лестью, ни оскорбить язвительными насмешками, которого литературные и художественные реминисценции не заставляли бы забывать об убожестве эллинского государственного строя и который обходился бы с Элладой так, как она того стоила, а римлян избавил бы от погони за неосуществимыми идеалами. Немедленно вслед за своим прибытием на место новый главнокомандующий имел с царем личное свидание, во время которого две армии стояли в бездействии одна против другой. Филипп предложил заключить мир; он соглашался возвратить все, что было им завоевано, а относительно убытков, причиненных им греческим городам, изъявил готовность подчиниться справедливому третейскому приговору; но переговоры были прерваны вследствие его отказа уступить старинные македонские владения, в особенности Фессалию. В течение сорока дней стояли обе армии в теснине Аооса: Филипп не отступал, а Фламинин не решался ни вести свои войска на приступ, ни оставить царя на его крепкой позиции и пуститься в такую же экспедицию, какая была предпринята в предшествовавшем году. Римского главнокомандующего вывела тогда из затруднения измена нескольких знатных эпиротов, в особенности Харопса, до того времени постоянно державших сторону македонян. Они привели по горным тропинкам римский отряд из 4 тысяч пехотинцев и 300 всадников на высоты, господствовавшие над македонским лагерем, а когда консул напал вслед за тем на неприятельскую армию с фронта, этот отряд спустился с высот и своим неожиданным нападением решил исход сражения.