Мона Лиза Овердрайв
Шрифт:
— Это лучшая идея, какая у меня появлялась за последние несколько лет, Хилтон.
Пауза.
— Мне сказали, что всё шло хорошо, я имею в виду лечение, Энджи. Но врачи требовали, чтобы ты осталась.
— Мне нужна неделя, — сказала она. — Одна неделя. Семь дней. В одиночестве.
На третью ночь в этом доме она проснулась на рассвете, сварила кофе, оделась. По широкому окну, выходящему на веранду, сбегали струйки сконденсировавшейся влаги. Спать было не просто. И если приходили сны, то она потом не могла их вспомнить. Но было что-то ещё… ускорение, почти головокружение… Она стояла посреди кухни, чувствуя
Чьё-то присутствие. Она воздела руки, поднимая кружку, как священный сосуд, — жест инстинктивный и в то же время полный иронии.
Три года прошло с тех пор, как лоа овладевали ею, три года с тех пор, как они вообще касались её. Но теперь?
Легба? Кто-то другой?
Ощущение чьего-то присутствия внезапно пропало. Резко поставив кружку на стойку — так что кофе плеснуло ей на руку, — она побежала разыскивать, что надеть. В шкафу с пляжными принадлежностями нашлись зелёные ботинки на каучуковой подошве и тяжёлая синяя горная парка, которую она не помнила. Парка была слишком большой, чтобы принадлежать Бобби. Энджи стремглав бросилась прочь из дома, промчалась по лестницам, не обращая внимания на жужжание игрушечного «дорнье», который поднялся следом, как терпеливая стрекоза. Она оглянулась на север. Взгляд скользнул по скопищу пляжных домиков, путанице крыш, напомнивших ей баррио в Рио. Энджи повернула на юг, в сторону Колонии.
Ту, что пришла, звали Гран-Бригитта, или Маман Бригитта. Некоторые считали её женой Барона Самеди, другие называли «древнейшей из мёртвых».
Слева от Энджи вздымались фантасмагорические здания Колонии — настоящее буйство архитектуры всех форм и самовыражений. Хрупкие с виду, инкрустированные неоном подражания Уоттсу Тауэрсу соседствовали с необруталистскими бункерами с бронзовыми горельефами на фасадах.
В зеркальных стенах, когда она проходила мимо, отражались утренние облака над берегом Тихого океана.
За три последних года её не раз посещало чувство, будто она вот-вот перейдёт некую невидимую черту, вернётся туда, за призрачную границу веры, и обнаружит, что время, проведённое ею с лоа, было всего лишь сном. Или что они, скорее, были как некие странные заразные узелки резонанса культур, которые жили в ней с тех самых недель, какие она провела в оумфоре Бовуа в Нью-Джерси.
Энджи продолжала идти, черпая покой из шума прибоя, из этого вечного мгновения единства пляжа и времени, его сейчас и всегда.
Её отец мёртв, семь лет как его не стало, а файлы отцовского дневника, записи, что он вёл, не сказали ей почти ничего. Отец кому-то служил. Или чему-то. Наградой ему было знание, и ради этого знания он пожертвовал дочерью.
Временами у неё возникало чувство, будто она прожила не одну, а целых три жизни и каждая отделена от другой стеной чего-то, что она затруднялась назвать, и нет никакой надежды на целостность. И так будет всегда.
Вот детские воспоминания о научном городке «Мааса», тянущемся длинными переходами в глубь аризонского плато. Энджи обнимает балясину балюстрады из песчаника, ветер плещет в лицо, и она представляет, будто всё пустынное плато — это её корабль. Ей кажется, что она даже может перемешивать краски заката над горами. Вскоре она улетит оттуда — страх жёстким комом застрянет
Вторая жизнь была странной, стремительной и очень короткой. Человек по имени Тёрнер увёз её из Аризоны и оставил с Бобби, Бовуа и остальными. Тёрнера она помнила плохо, только то, что это был высокий мужчина с крепкими мускулами и затравленным взглядом. Он привёз её в Нью-Йорк. Оттуда их с Бобби повёз в Нью-Джерси уже Бовуа. Там, на пятьдесят третьем уровне исполинского здания-улья — в Нью-Джерси такие ещё называли Проектами, — Бовуа объяснял ей природу снов. «Сны реальны», — говорил он, и его шоколадное лицо блестело от пота. Он называл ей имена тех, кого она видела в снах. Учил её, что все сны тянутся к единому морю, и показал, чем её сны похожи и в то же время чем они отличаются от всех прочих. «Ты в одиночку скользишь по старому морю и ты достигаешь нового», — говорил он.
В Нью-Джерси ею владели боги.
Она научилась отдаваться во власть Наездников. Она видела, как лоа Линглессу входит в Бовуа в оумфоре, видела, как жилистые ноги учителя размётывают вычерченные белым на полу диаграммы. В Нью-Джерси она знала богов — богов и любовь.
Лоа руководили ею, когда она вступила в мир рука об руку с Бобби, чтобы построить свою третью жизнь, теперешнюю. Они хорошо подходили друг другу — Энджи и Бобби, — оба вышедшие из вакуума: Энджи — из стерильного королевства «Маас Биолабс», а Бобби — из барритаунской скуки…
Гран-Бригитта снизошла на неё без всякого предупреждения. Энджи споткнулась, едва не рухнув в прибой, когда звук моря вдруг будто бы засосало в открывшийся перед ней сумеречный пейзаж. Белёные кладбищенские стены, могильные камни, ивы. Свечи.
Под самой древней из ив — гирлянды свечей; переплетённые корни заляпаны воском.
— Дитя, знай меня.
И тут же Энджи почувствовала её присутствие и признала в ней то, чем она являлась: Маман Бригитта, Мадемуазель Бригитта, старейшина мёртвых.
— Нет у меня ни культа, дитя, ни особого алтаря.
Энджи вдруг осознала, что идёт вперёд, прямо на сияние свечей. Гул в ушах, как будто среди ветвей ивы скрывается необъятный пчелиный рой.
— Кровь моя — отмщение.
Энджи вспомнила Бермуды, ночь, тайфун. Их с Бобби занесло тогда в самое око тайфуна. Такова была Гран-Бригитта. Безмолвие, ощущение давления немыслимых сил, на мгновение замерших под контролем. Под деревом ничего не видно. Одни свечи.
— Лоа… я не могу позвать их. Я чувствую нечто… я пришла взглянуть…
— Ты призвана на мой reposoir. Слушай меня. Твой отец прочертил veves в твоей голове; он прочертил их в плоти, которая не была плотью. Ты была посвящена Эзили Фреде. Ради собственных целей привёл тебя в этот мир Легба. Но тебе давали яд, дитя, coup-poudre…
Из носа у неё потекла кровь.
— Яд?
— Veves твоего отца изменены, частично затёрты, прочерчены заново. Хотя ты и перестала себя отравлять, Наездники всё же не могут прийти к тебе. Я — иной природы.
Боль раскалывает, голову, в висках стучит кровь…