Монахини и солдаты
Шрифт:
— Да.
— Ходила в деревенскую церквушку?
— Нет.
Гертруда взглянула на Анну. Та была в черном платье, которого Гертруда на ней еще не видела. Она выглядела похудевшей и похожей на птицу, не менее красивой, чем прежде, но осунувшейся, как будто постилась. Верно, постилась. Какие они непостижимые, эти монахини!
— Хотелось бы мне иметь религиозное воспитание, — сказал Граф. — В Польше Пасха — это прекрасное время, народ ликует. Религия так важна. Верующие видят в жизни особое содержание.
— Думаю, — заметила Анна, —
— Да, полагаю, в этом поляки очень похожи на ирландцев и испанцев, — поддержала ее Гертруда.
— Вовсе нет! — возразил Граф. — Ирландцам недостает гордости, а испанцам — чувства патриотизма.
— На мой взгляд, ваше чувство патриотизма из разряда мистических, — сказала Гертруда. — Всегда считала поляков людьми не от мира сего, нереалистичными.
— Пилсудский в тысяча девятьсот тридцать третьем году хотел захватить Германию. Или это не реализм?
— Уж не хотел ли он захватить ее в одиночку? — поинтересовалась Анна.
— Нет, вместе с Британией и Францией, только они его не поддержали.
— Были слишком реалистами! — сказала Анна.
— Поляки вечно обсуждают свою историю, — заключила Гертруда, — они как ирландцы. Нам нужно возвратиться в тысяча двести сорок первый год, чтобы понять, на каком мы свете!
— Ты часто возвращаешься? — спросила Анна.
— Нет… но, бывало… Вы не собираетесь в Польшу нынешним летом? — обратилась Гертруда к Графу.
— Нет… то есть… пока еще не думал о планах… на это лето…
— Хотелось бы побывать в стране, где есть город, что и не выговорить: Лодзь. Анна, дорогая, не поищешь нам еще бутылку?
Граф подумал: вот бы Гертруда поехала с ним в Польшу. Возможно ли такое, поедет ли она? В его силах спросить ее, только надо сделать это с беспечным видом, а не с серьезным, будто это важно для него. Конечно, нельзя ничего говорить ей о пожелании Гая — но можно предложить поехать со мной ненадолго. Почему бы не предложить? Похоже, ей это интересно. Боже, я показал бы ей памятник жертвам войны и мемориал в гетто, место, где была Равякская тюрьма и комнаты в старом здании гестапо, и… Потом он подумал, что первые места, пришедшие ему в голову, все печальные или ужасные. Опечалится ли она? Гертруда увиделась ему в скорбной Варшаве подобной Христу, сходящему во ад. Не тот ли это ответ, которого он ждал и не находил? Ответ, событие, слепящий свет. Все ужасное, печальное внезапно соединится со счастливым. Произойдет великий акт спасения. Христос воскреснет.
Он улыбнулся Гертруде; его волосы цвета соломы блестели под яркой лампой, бледное лицо казалось гладким, как слоновая кость, а голубые глаза сияли ясным светом чистой любви и радости. Анна тоже улыбнулась, умиротворяюще, приветливо, обратив к ней спокойное лицо.
А Гертруда говорила себе, что это, наверное, действие вина, но она вдруг почувствовала, что все будет хорошо. Она думала о Тиме. И о Графе с Анной. И что так или иначе, но все будет хорошо.
— Все будет хорошо, —
— Все будет хорошо, — подхватил Граф.
— Что бы ни случилось, все будет хорошо, — сказала Анна и засмеялась, остальные засмеялись вместе с ней.
Тим и Гертруда стояли в его студии. По застекленной крыше тихими лапками топотал дождик, сквозь стекло сочился мягкий жемчужно-серый свет. Они смотрели друг на друга огромными глазами, словно видели перед собой привидение. Потом шагнули навстречу и медленно, осторожно обнялись, тесно прильнули друг к другу, закрыв глаза и не спеша с поцелуем.
Тим позвонил в девять утра. Он бы позвонил и раньше, да только не мог отыскать будку с исправным телефоном. Гертруда в этот момент сидела у Анны и уговаривала подругу примерить кое-какие украшения. Ей хотелось, чтобы Анна была чем-то занята, и тут раздался звонок. Она как раз спрашивала себя, что делать со своей жизнью и душой, если не дождется его, когда телефон зазвонил. Гертруда пошла к телефону, закрыла обе двери и, услышав голос Тима, просто сказала: «Где ты? Я сейчас приеду». Тим назвал адрес, и Гертруда опустила трубку. Сказала Анне, что ей нужно повидаться с социальным работником по неотложному делу, выскочила из дому и поймала такси.
И вот они вдвоем. Их окружал космос. Их ограждали стены. Они могли дышать близостью друг друга, видеть, осязать и чувствовать время, отмеряемое ударами их сердец. Было какое-то сладостное наслаждение в молчаливости и медлительности их свидания, и странная, почти загадочная полуулыбка была доказательством, что они не грезят.
— И все-таки сбылось? — проговорил наконец Тим, слегка отстраняя Гертруду, чтобы снова посмотреть на нее.
— Да. Сбылось. Я так волновалась…
— И я!
— Но теперь все хорошо.
— Я боялся, ты забудешь меня.
— Я тебя помню. Ты Тим. Дай взглянуть на твои руки.
Она расстегнула манжеты и закатала рукава его рубашки. Худые запястья, покрытые рыжими волосами, тонкие руки, на которых еще виднелись следы глубоких царапин. Она расстегнула пуговички на его вороте и нежно провела ладонью по волосатой груди.
Тим разглядывал ее с сумасшедшей насмешливой радостью.
— Да. Я помню тебя. Моя милая. Сними плащ. Дай его мне. Ну и ну, весь мокрый.
Он повесил плащ на спинку стула.
— Таксист не смог найти дома, и я…
— Люблю тебя.
— Да… да…
— Давай присядем. Хочу смотреть на тебя. Упиваться тобой.
Он усадил ее на стул, сам сел напротив — как они сидели, соприкасаясь коленями, в тот первый вечер в гостиной в «Высоких ивах». Он расстегнул ее серо-коричневый костюм, коснулся груди, потом снова запахнул. Оба вздохнули и наклонились друг к другу, держась за руки.
Тим сказал:
— Я очень хочу тебя, но здесь никак. Брайан, хозяин гаража, любит заходить ко мне. Кроме того, мы тут вроде как живем совместно с одним парнем. Сейчас его нет, но может появиться.