Монахини и солдаты
Шрифт:
Мысль отправиться втроем во Францию возникла довольно неожиданным образом. Гертруда заявила, что Анне нужен отдых. В конце концов, она пятнадцать лет никуда не выезжала из Англии, и пора ей снова посетить Францию, Италию. Анна в ответ сказала, что, по ее мнению, это Гертруда нуждается в перемене обстановки, и если Гертруда хочет поехать за границу, то она поедет вместе с ней. В это время заглянул Граф, теперь регулярно бывавший на Ибери-стрит, и присоединился к разговору. Отдых Гертруде безусловно нужен. Они принялись обсуждать, куда ей и Анне отправиться. Грецию не упоминали. Сама Гертруда и предложила поехать в «Высокие ивы». Анна догадывалась, что она хотела выдержать натиск мучительных воспоминаний о счастье, испытанном здесь с Тимом, и навсегда освободиться от них: сначала был призрак Гая, теперь — Тима. К этому времени стало казаться, что приглашение Гертруды Графу поехать вместе с ними было естественным, неизбежным, обычным проявлением вежливости. Удобно ли ему будет взять короткий отпуск? Почему
Они находились во Франции уже три дня. И все это время неизменно сияло золотом солнце и стояла жара. Анна, словно в зеркале, видела, как могла бы она быть счастлива здесь, если бы только не ее безответная любовь. Словно земной мир, от которого она была отлучена так надолго, вернулся к ней и стоял в позе кавалера, протягивающего к ней руки, приглашая на танец. Нет, неудачное сравнение. Скорее он был похож на дивное животное, лениво разлегшееся перед ней, тихо урча и позволяя любоваться собой. Анна никогда не любила монастырский сад. Он казался ей маленьким, неестественным и убогим. Она, когда подходила ее очередь, работала в нем, но без всякого интереса и радости. Монастырь был ее затвором, укрытием: крохотная келья, часовня, темные коридоры, пахнущие просфорами. В долине же царил, как сказала Гертруда, нездешний покой. Луг, на котором когда-то давно танцевали среди голубых цветов Тим с Гертрудой, сейчас пожелтел, сухая колкая трава казалась в вечернем свете ровной и шелковистой. Там и тут торчали розовато-лиловые круглые головки чертополоха. Старые скрюченные оливы протягивали остроконечные серебристые ветви, как заколдованные существа — скованные руки. Даже вечно трепещущие ивы вдоль ручья сейчас затихли. Только скалы двигались, таинственно живые в неверном свете. Это был их час. Днем они были резко, слепяще недвижны.
Пока отдыхающим большего не требовалось. Хватало потрясения от того, что они оказались один на один друг с другом. В дороге сюда, полной довольно принужденного веселья, было легче. Теперь же им, оказавшимся в этом, раз установленном, данном пространстве, неожиданно пришлось устраиваться, осторожно учитывая их отношения. Гертруда, конечно, определила каждому его комнату. Сама заняла большую спальню, бывшую ее и Гая. Анна получила маленькую угловую комнату с видом на две стороны: на долину и расщелину в скалах. Графу достался диван внизу в бывшем кабинете Гая рядом с гардеробной. Что до всего остального, то тут Анна взяла инициативу на себя. И правда, она казалась естественным лидером маленькой компании. Остальные двое с ленцой и смехом подчинялись ей. Анна закупала продукты и организовывала стол. Они решили обходиться простой пищей: хлебом, сыром, салатами, оливками и вином, отдавая дань фруктам, которых было в изобилии в это время года: инжиру, арбузам и теплым, золотистым и пушистым абрикосам. Всякая всячина из деревенских морозильников позволяла разнообразить эту диету. Анна, занятая своей ролью самозваной хозяйки, обнаружила, что спокойно может оставлять Гертруду и Графа одних. В других же случаях ссылалась на головную боль. И это не было притворством. Старый враг, мигрень, вновь стал навещать ее, возможно, из-за того, что она постоянно смотрела на те загадочные, пестрые, расплывающиеся в глазах скалы.
С самого их приезда сюда они полюбили гулять по долине, взбираться на ближние скалы. Вчера они все вместе завтракали в маленьком ресторанчике при деревенской гостинице, и Анна придумала несколько поводов отправиться сегодня за покупками. Они долго сидели, попивая вино. Вечером играли в бридж, в котором Граф оказался настолько хорош, что ему приходилось намеренно делать неверные ходы, чтобы поддерживать у остальных интерес к игре. Партнерши много смеялись и не замечали, что Граф им подыгрывает. Никто не воспринимал игру всерьез. Гертруда, которую бриджу научил Гай, на деле играла совсем неплохо. В Анне, которая много лет не брала карт в руки, поначалу взыграло честолюбие, она старалась припомнить былое умение и выиграть, но вскоре оставила попытки, особенно когда поняла трюки Графа. Бридж превратился в чистую рулетку.
— Ты не мерзнешь, дорогая? — спросила она Гертруду. — Принести тебе шаль?
— Нет, не нужно.
— Есть будем? Я хочу сказать, есть особо нечего, но то, что есть, — будем?
— Анна всегда говорит, что ничего нет, а потом закатывает пир!
— Прямо-таки как с хлебами и рыбой. [120]
— Я помогу готовить, — сказал Граф.
— Нет, нет… — Анна никогда при Гертруде не называла его Питером.
120
…как с хлебами и рыбой. — Имеется в виду евангельский эпизод насыщения Христом
— Анна — это Марфа, а я — Мария! [121]
— А кто же тогда я? — спросил Граф.
Они засмеялись, как всегда смеялись какой-нибудь нелепой шутке.
Несмотря на некоторое подспудное напряжение, настроение у всех было радужное. Гертруда купила себе два новых платья, в одном из которых и ходила: желтое, легкое, с широкими рукавами, и к нему маленькие голубые бусы из венецианского стекла. На Анне было платье с цветущими вишнями, которое подарила Гертруда. Она решительно отвергла попытки Гертруды подарить ей еще что-нибудь из одежды. У нее было подозрение, что все новые приобретения Гертруды оплачены Графом. А тот щеголял в летних расклешенных брюках в мелкую сине-белую полоску и свободной голубой рубашке навыпуск с коротким рукавом и отложным воротничком. Из-под брюк торчали босые тощие ноги в изящных, безукоризненно чистых сандалиях. Он впервые предстал перед Анной одетым столь непринужденно. И она сомневалась, что это ему идет. Она смотрела, как он сидит, развалясь в кресле, вытянув длинные ноги, неслышно барабаня пальцами по скатерти и с нежной улыбкой поглядывая на Гертруду. Его светлые, змеино-голубые глаза, казавшиеся холодными, когда он бывал грустен, сейчас узко искрились из собранных улыбкой морщин. Солнце успело положить на его щеку розовый загар, похожий на румяна. Но его тонкие, в редких черных волосах руки, нелепо торчавшие из коротких рукавов, были совсем белыми. Анна смотрела на эти худые волосатые руки, и ей страстно хотелось нежно-нежно погладить их.
121
Анна — это Марфа, а я — Мария! — В Новом Завете — сестры, в дом которых зашел со своими учениками Иисус Христос («В продолжение пути их пришел Он в одно селение; здесь женщина, именем Марфа, приняла Его в дом свой; у нее была сестра, именем Мария, которая села у ног Иисуса и слушала слово Его. Марфа же заботилась о большом угощении…» Лк 10:38–42).
— Единственное, чего мне недостает, так это английского сыра.
— И почему французы не импортируют его, ведь они так много внимания уделяют еде?
— Чувство национального превосходства.
— Когда сверчки запоют?
— Скоро.
— Я за то, чтобы поесть сейчас.
Анна встала, чтобы направиться на кухню.
— Дорогая, все же не принесешь ли мне шаль? — попросила Гертруда.
Граф тут же вскочил.
— Я знаю, где она лежит.
Он бегом бросился к распахнутым стеклянным дверям в гостиную, быстро вернулся с шалью и бережно укутал плечи Гертруды.
Анна поспешила удалиться. Она подумала, что, готовя себя к тому, что неизбежно случится, она уже старается отказаться от любви к Питеру, как отказалась от сигарет перед поступлением в монастырь. Отказаться от секса было не слишком трудно. От курения — куда труднее. Перестать любить Питера было невозможно. Она поняла это, когда, оставшись одна в своей комнате, боролась с глупыми слезами.
Анна знала, как те двое благодарны ей, как необходима она им и что, наверное, никто другой не смог бы выполнить для них эту вынужденную роль. Ощущение дружной компании, наслаждающейся отдыхом, не было кажущимся. Она могла представить себе приятные вещи, которые они, как сообщники, говорят о ней в ее отсутствие. Как сообщники, глядя в глаза друг другу: «Анна удивительный человек, не правда ли?» — «Да, просто душка», — «Я ее обожаю». — «Я тоже». Благодаря Анне между Гертрудой и Графом сохранялась своего рода спокойная нежность без осложнений и опасных решений. Благодаря ей они могли разговаривать свободно и подолгу. Разумеется, некоторая напряженность висела в воздухе — высокий звенящий звук, который все они слышали, будто работала некая машина времени. Но Анна, как бы обнимая их, создавала для них вневременное пространство, разрыв во времени, где им не надо было заботиться ни о стратегии, ни о тактике.
Анна не думала, что в течение этого святого времени что-то случится. Ее это угнетало. Расставшись с надеждой, она жаждала, чтобы все это поскорее чем-то завершилось. Она даже спрашивала себя, не может ли она каким-то образом немного подтолкнуть их. Она размышляла над ситуацией Питера и Гертруды, как ученый, исследующий математическую или философскую проблему. И пришла к заключению, что Питер ничего не предпримет (если не будет явного поощрения со стороны его возлюбленной), пока не исполнится годовщина со дня смерти Гая. Возможно, он будет дожидаться следующей весны. Больше того, он может продолжать оттягивать решительный шаг единственно из страха получить отказ. Сейчас, в пространстве, решительно распахнутом для него Анной, он был счастлив. Он мог смотреть на Гертруду сколько угодно, зная, что от него еще ничего не ждут. И Гертруда тоже была благодарна за возможность расслабиться, успокоиться, окруженная заботой и обожанием двух преданных друзей, греясь в лучах их совместной любви. Иногда она вздыхала, казалось, мучимая печальными или горькими мыслями, и в то же время уютно потягивалась, словно наслаждаясь вниманием, которым была окружена.